сам?  Там,  кажется,  есть
неглупые мысли.
   Заодно думая, что надо просмотреть записные книжки, нет  ли  в  них  чего
уничтожить, и вспоминая, что в старую книжку, кажется, выписывал когда-то из
Эпикура, он стал листать е„, отодвинув отч„т экспертов. И наш„л:
   "Внутренние чувства удовольствия и неудовольствия  суть  высшие  критерии
добра и зла."
   Рассеянному уму Иннокентия эта мысль не поддалась. Он проч„л дальше:
   "Следует знать, что бессмертия нет. Бессмертия нет --  и  поэтому  смерть
для нас -- не зло, она просто нас не касается: пока существуем мы --  смерти
нет, а когда смерть наступит -- нет нас."
   А это здорово, -- откинулся Иннокентий. -- И  кто  это,  кто  это  совсем
недавно говорил то же самое? Ах, этот парень-фронтовик, вчера на вечере.
   Иннокентий представил  себе  Сад  в  Афинах,  семидесятилетнего  смуглого
Эпикура в тунике, поучающего с мраморных ступеней --  а  себя  перед  ним  в
современном костюме, как-нибудь по-американски развязно сидящим на тумбе.
   "Вера в  бессмертие  родилась  из  жажды  ненасытных  людей,  безрассудно
пользующихся временем, которое природа отпустила нам. Но мудрый  найд„т  это
время достаточным, чтобы обойти весь круг достижимых  наслаждений,  а  когда
наступит пора смерти -- насыщенному отойти от стола жизни, освобождая  место
другим гостям. Для мудрого достаточно одной человеческой жизни, а глупый  не
будет знать, что ему делать и с вечностью."
   Блестяще сказано! Но  вот  беда:  если  не  природа  оттаскивает  тебя  в
семьдесят лет от стола, а МГБ, и -- тридцатилетнего?..
   "Не должно бояться телесных страданий. Кто знает  предел  страдания,  тот
предохран„н от страха. Продолжительное страдание  --  всегда  незначительно,
сильное -- непродолжительно. Мудрый не утратит душевного покоя даже во время
пытки. Память верн„т ему его прежние чувственные и духовные удовольствия  и,
вопреки сегодняшнему телесному страданию, восстановит равновесие души."
   Иннокентий стал угрюмо ходить по кабинету.
   Да, вот чего он боялся -- не смерти совсем. Но что, если арестуют,  будут
мучить тело.
   Эпикур же говорит, что можно победить пытку? О, если бы такая тв„рдость!
   Но не находил он е„ в себе.
   А умереть? Не жалко бы и умереть, если бы  люди  узнали,  что  был  такой
гражданин мира и спасал их от атомной войны.
   Атомная бомба у коммунистов -- и планета погибла.
   В подземельи застрелят как собаку, а "дело" запрут за тысячью замков.
   Иннокентий запрокинул голову, как птица запрокидывает, чтобы  вода  через
напряж„нное горло прошла в грудь.
   Да нет, если б о н„м объявили -- ему не легче было бы, а жутче: мы уже  в
той темноте, что не отличаем изменников от друзей. Кто  князь  Курбский?  --
изменник. Кто Грозный? -- родной отец.
   Только [тот] Курбский уш„л от своего Грозного, а Иннокентий не успел.
   Если бы  объявили  --  соотечественники  с  наслаждением  побили  бы  его
камнями! Кто бы  понял  его?  --  хорошо,  если  тысяча  человек  на  двести
миллионов. Кто там помнит, что отвергли разумный план Баруха: отказаться  от
атомной бомбы -- и американские будут отданы  под  интернациональный  замок?
Главное: как посмел он  решать  за  отечество,  если  это  право  --  только
верхнего кресла, и больше ничь„?
   Ты не дал украсть бомбы Преобразователю Мира, Кузнецу Счастья? -- значит,
ты не дал е„ Родине!
   А зачем она -- Родине? Зачем она -- деревне Рождество? Той  подслеповатой
карлице? той старухе с задушенным  цыпл„нком?  тому  залатанному  одноногому
мужику?
   И кто во всей деревне осудит его за этот телефонный звонок? Никто даже не
пойм„т, порознь. А сгонят на общее собрание -- осудят единогласно...
   Им нужны дороги, ткани, доски, ст„кла, им верните молоко, хлеб, ещ„ может
быть колокольный звон -- но зачем им атомная бомба?
   А самое обидное, что своим телефонным звонком Иннокентий, может  быть,  и
не помешал воровству.
   Кружевные стрелки бронзовых часов показывали без пяти четыре.
   Смеркалось.
 
   В сумерках ч„рный долгий  "ЗИМ",  проехав  распахнутые  для  него  ворота
вахты, ещ„  наддал  на  асфальтовых  извивах  марфинского  двора,  очищенных
широкой лопатой Спиридона  и  оттаявших  дочерна,  обогнул  стоящую  у  дома
яконовскую "победу" и с  разл„ту,  как  вкопанный,  остановился  у  парадных
каменных всходов.
   Адъютант генерал-майора выпрыгнул  из  передней  дверцы  и  живо  отворил
заднюю. Тучный Фома Осколупов в сизой, тугой для него шинели  и  каракулевой
генеральской папахе вышел, распрямился и --  адъютант  распахнул  перед  ним
одну и вторую дверь в здание -- озабоченно направился вверх.  На  первой  же
площадке  за   старинными   светильниками   была   отгорожена   гардеробная.
Служительница выбежала оттуда, готовая принять от генерала шинель  (и  зная,
что он е„ не сдаст).  Он  шинели  не  сдал,  папахи  не  снял,  а  продолжал
подниматься по одному из маршей  раздвоенной  лестницы.  Несколько  зэков  и
мелких вольняшек,  проходивших  в  это  время  по  разным  местам  лестницы,
поспешили исчезнуть.  Генерал  в  каракулевой  папахе  величественно,  но  с
усилием  идти  быстрей,  как  того  требовали  обстоятельства,   поднимался.
Адъютант, раздевшийся в гардеробной, нагнал его.
   -- Пойди  найди  Ройтмана,  --  сказал  ему  через  плечо  Осколупов,  --
предупреди: через полчаса приду в новую группу за результатами.
   С площадки третьего этажа он не свернул к кабинету  Яконова,  а  пош„л  в
противоположную сторону -- к Сем„рке. Увидевший  его  в  спину  дежурный  по
объекту "сел" на телефон -- искать и предупредить Яконова.
   В Сем„рке стоял развал. Не надо было быть специалистом (Осколупов им и не
был), чтобы понять, что на  ходу  нет  ничего,  все  системы,  после  долгих
месяцев наладки, теперь распаяны, разорваны и разломаны. Венчание клиппера с
вокодером началось с того, что обоих новобрачных разнимали  по  панелям,  по
блокам, чуть не по конденсаторам. Там и сям возносился дым от  канифоли,  от
папирос, слышалось гудение ручной дрели, деловое переругивание  и  надрывный
крик Мамурина по телефону.
   Но и в этом дыму и гуле двое сразу  заметили  входившего  генерал-майора:
Любимичев  и  Сиромаха  (входная  дверь  всегда  оставалась  в   уголке   их
настороженного  зрения).  Они  были  не  два  отдельных  человека,  а   одна
неутомимая жертвенная упряжка, постоянная преданность, быстрота,  готовность
работать  двадцать  четыре  часа  в  сутки  и  выслушивать  все  соображения
начальства. Когда  совещались  инженеры  Сем„рки  --  Любимичев  и  Сиромаха
участвовали в совещаниях как равные. Правда, в  суете  Сем„рки  они  многого
нахватались.
   Заметив Осколупова, оба бросили паяльники на подставки, Сиромаха метнулся
предупредить Мамурина, стоя кричавшего в телефон, а Любимичев с простодушием
подхватил его полумягкое кресло и на [цырлах] пон„с его навстречу  генералу,
ловя указание, куда поставить. У другого человека  это  могло  бы  выглядеть
подхалимством, но у Любимичева -- рослого, широкоплечего, с  привлекательным
открытым лицом, это было благородной услугой молодости  пожилому  уважаемому
человеку. Ставя кресло и закрывая его  собою  ото  всех,  кроме  Осколупова,
Любимичев  незаметно  для  всех,  но   заметно   для   генерал-майора,   ещ„
приказчичьим движением руки смахнул с сиденья  невидимую  пыль,  отскочил  в
сторону и -- вместе с Сиромахой -- они замерли в радостном ожидании вопросов
и указаний.
   Фома Гурьянович сел, не снимая папахи, лишь чуть расстегнув шинель.
   В лаборатории вс„ смолкло, не сверлила больше  дрель,  папиросы  погасли,
голоса стихли, и только Бобынин, не выходя из своего  закутка,  басом  давал
указания электромонтажникам, да Прянчиков  продолжал  невменяемо  бродить  с
горячим паяльником  вокруг  разор„нной  стойки  своего  вокодера.  Остальные
смотрели и слушали, что скажет начальство.
   Отирая пот после трудного разговора по телефону (он спорил с  начальником
механических мастерских, запоровших каркасные  панели),  подош„л  Мамурин  и
изнемож„нно  приветствовал  своего  прежнего  друга  по  работе,  а   теперь
недосягаемо-высокого начальника (Фома  протянул  ему  три  пальца).  Мамурин
дош„л уже до той степени бледности и умирания, когда кажется  преступлением,
что этого человека выпустили из постели. Много  больней,  чем  его  чиновные
коллеги, перен„с он  удары  минувших  суток  --  гнев  министра  и  разломку
клиппера. Если  ещ„  могли  утончиться  мускульные  связки  под  его  кожным
покровом -- они утончились. Если кости человеческие способны терять  в  весе
-- они потеряли вес. Больше года Мамурин жил клиппером и верил, что клиппер,
как Кон„к-Горбунок, вынесет его  из  беды.  Никакое  позолочение  --  приход
Прянчикова с вокодером под кров Сем„рки, не могло скрыть от него катастрофы.
   Фома Гурьянович умел руководить, не овладевая познаниями по  руководимому
им делу. Он давно усвоил, что для этого надо лишь сталкивать мнения  знающих
подчин„нных -- и через то руководить. Так и теперь. Он посмотрел  насупленно
и спросил:
   -- Ну, так что? Как дела? -
   И тем самым вынудил подчин„нных высказываться.
   Началась никому не нужная, нудная беседа, только  отрывавшая  от  работы.
Говорили нехотя, вздыхая, а если заговаривали сразу двое -- оба уступали.
   Два тона было в  этом  разговоре:  "надо"  и  "трудно".  "Надо"  проводил
неистовый Маркушев, поддержанный Любимичевым-Сиромахой. Маленький прыщеватый
деятельный Маркушев горячечно денно и нощно изобретал, как ему  прославиться
и освободиться по досрочке. Он предложил  слияние  клиппера  и  вокодера  не
потому, что был инженерно уверен в успехе, а потому что  при  таком  слиянии
наверняка падало отдельное  значение  Бобынина  и  Прянчикова,  значение  же
Маркушева возростало. И хотя сам он очень не любил работать на [дядю], когда
не ожидал воспользоваться плодами работ, -- сейчас он негодовал, почему  его
товарищи по Сем„рке так упали духом. В присутствии Осколупова  он  косвенным
образом жаловался ему на нерадение инженеров.
   Он был -- человек, то есть из той  распростран„нной  породы  существ,  из
которой делают угнетателей себе подобных.
   На лицах Любимичева и Сиромахи были написаны страдание и вера.
   Поникший прозрачно-лимонным лицом в невесомые ладони Мамурин  впервые  за
вс„ время командования Сем„ркой -- молчал.
   Хоробров едва прятал в глазах злорадный  блеск.  Ему  доставляло  крупную
радость   быть   свидетелем   похорон   двухлетних    усилий    министерства
Госбезопасности. Он больше всех возражал Маркушеву и выпирал трудности.
   Осколупов же почему-то особенно упрекал Дырсина, виня  его  в  отсутствии
энтузиазма. У Дырсина, когда он волновался или страдал от  несправедливости,
почти отнимался голос. Из-за этой  невыгодной  черты  он  всегда  оказывался
виноват.
   К середине разговора приш„л Яконов  и  из  вежливости  стал  поддерживать
беседу, бессмысленную в присутствии Осколупова. Затем он подозвал Маркушева,
и с ним вдво„м на клочке бумаги, на коленях, они стали  набрасывать  вариант
схемы.
   Фома Гурьянович охотнее бы всего пустился на  хорошо  ему  известную,  за
годы начальствования разработанную  до  интонационных  подробностей  дорожку
разноса и разгрома. Это у него получалось лучше  всего.  Но  он  видел,  что
сейчас разносить -- не поможет.
   Почувствовал ли Фома Гурьянович, что его беседа не ид„т на  пользу  дела,
или захотел  дохнуть  иным  воздухом,  пока  не  кончился  льготный  роковой
месячный срок,
   -- но посреди разговора, не дослушав Булатова, встал  и  мрачно  пош„л  к
выходу, оставив полный состав Сем„рки  терзаться,  до  чего  их  нерадивость
довела Начальника Отдела Спецтехники.
   Верный порядку, Яконов вынужден был тоже встать и понести  сво„  огрузлое
большое тело вослед папахе, доходившей ему до плеча.
   Молча, но уже рядом, они прошли по коридору. За то и не  любил  Начальник
Отдела, чтоб его главный инженер ш„л рядом с ним: Яконов был выше на голову,
прич„м на свою продолговатую крупную голову.
   Сейчас  Яконову  было  не  только  должно,  но   и   выгодно   рассказать
генерал-майору об удивительном, непредвиденном успехе с шифратором. Он сразу
рассеял бы этим ту бычью недоброжелательность, с  которой  Фома  смотрел  на
него после абакумовского ночного при„ма.
   Но -- чертежа не было в его руках. Изрядное же умение  Сологдина  владеть
собой, продемонстрированная  им  готовность  ехать  умирать,  но  не  отдать
чертежа зря -- убедили Яконова выполнить данное  слово  и  доложить  сегодня
ночью Селивановскому,  минуя  Фому.  Конечно,  Фому  это  разъярит,  но  ему
прид„тся быстро смягчиться.
   Да и не только это. Яконов видел, как Фома насуплен,  перепуган  за  свою
судьбу и с удовольствием оставлял его помучиться ещ„ несколько суток.  Антон
Николаевич испытывал даже инженерную оскорбл„нность за проект, будто сам его
составил. Как верно предвидел  Сологдин,  Фома  непременно  навязался  бы  в
соавторы. А теперь, когда узнает, то даже не  взглянув  на  черт„ж  главного
узла,  тотчас  распорядится  посадить  Сологдина  в  отдельную   комнату   и
затруднить к нему доступ тем, кто должен ему помогать; и вызовет Сологдина и
начн„т его припугивать и давать жестокие сроки;  и  потом  каждые  два  часа
будет звонить из министерства и подгонять Яконова; и в  конце  концов  будет
заноситься, что только благодаря его контролю дали шифратору верный ход.
   И так вс„ это было известно и тошно,  что  Яконов  пока  с  удовольствием
молчал.
   Однако, придя в кабинет, он, чего никогда не  стал  бы  при  посторонних,
помог Осколупову стянуть с себя шинель.
   -- У тебя Герасимович -- что делает? -- спросил Фома Гурьянович и  сел  в
кресло Антона, так и не сняв папахи.
   Яконов опустился в стороне на стул.
   -- Герасимович?.. Да собственно, он со  Спиридоновки  когда?  В  октябре,
наверно. Ну, и с тех пор телевизор для товарища Сталина делал.
   Тот самый, с бронзовой накладкой "Великому Сталину -- от чекистов".
   -- Вызови-ка его.
   Яконов позвонил.
   "Спиридоновка" была тоже одна из московских шарашек.  В  последнее  время
под руководством инженера Бобра  на  Спиридоновке  было  изготовлено  весьма
остроумное и полезное приспособление  --  приставка  к  обычному  городскому
телефону.  Главное  остроумие  его  состояло  в  том,   что   приспособление
действовало именно тогда, когда телефон бездействовал, когда трубка  покойно
лежала на рычагах: вс„, что говорилось в комнате, в это время прослушивалось
с контрольного  пункта  госбезопасности.  Приспособление  понравилось,  было
запущено в производство. Когда намечался нужный абонент, его линию нарушали,
жертва сама просила прислать монт„ра, монт„р приходил и  под  видом  починки
вставлял в телефон подслушивающее устройство.
   Опережающая мысль начальства (мысль начальства всегда  должна  опережать)
была теперь о других приспособлениях.
   В дверь заглянул дежурный:
   -- Заключ„нный Герасимович.
   -- Пусть войд„т, -- кивнул Яконов. Он сидел особняком от своего стола, на
маленьком стуле, расслабнув и почти вываливаясь вправо и влево.
   Герасимович вош„л, поправляя на  носу  пенсне  и  споткнулся  о  ковровую
дорожку. По сравнению с этими двумя толстыми чинами он казался очень уж узок
в плечах и мал.
   -- По вашему вызову, -- сухо сказал он, приблизясь и глядя в стенку между
Осколуповым и Яконовым.
   -- У-гм, -- ответил Осколупов. -- Садитесь.
   Герасимович сел. Он занимал половину сиденья.
   -- Вы...  это...  --  вспоминал  Фома  Гурьянович.  --  Вы...  --  оптик,
Герасимович? В общем, не по уху, а по глазу, так, что ли?
   -- Да.
   -- И вас это... -- Фома поворочал языком, как бы протирая  зубы.  --  Вас
хвалят. Да.
   Он помолчал. Сожмурив один глаз, он стал смотреть на Герасимовича другим:
   -- Вы последнюю работу Бобра знаете?
   -- Слышал.
   -- У-гм. А что мы Бобра представили к досрочному?
   -- Не знал.
   -- Вот, знайте. Вам сколько сидеть осталось?
   -- Три года.
   -- До-олго! -- удивился Осколупов, будто у него все  сидели  с  месячными
сроками. -- Ой, до-олго! -- (Подбодряя недавно одного новичка,  он  говорил:
"Десять лет? Ерунда! Люди по двадцать пять сидят!") -- Вам тоже  б  досрочку
неплохо заработать, а?
   Как это странно совпадало со вчерашней мольбой Наташи!..
   Пересилив себя (ибо никакой улыбки и снисхождения он не разрешал  себе  в
разговорах с начальством), Герасимович криво усмехнулся:
   -- Где ж е„ возьм„шь? В коридоре не валяется. Фома Гурьянович колыхнулся:
   -- Хм! На телевизорах, конечно, досрочки не получите!  А  вот  я  вас  на
Спиридоновку на днях переведу и назначу руководителем  проекта.  Месяцев  за
шесть сделаете -- и к осени будете дома.
   -- Какая ж работа, разрешите узнать?
   -- Да там много работ намечено,  только  хватай.  Есть,  например,  такая
идея: микрофоны вделывать в  садовые  скамейки,  в  парках  --  там  болтают
откровенно, чего не наслушаешься. Но это -- не по вашей специальности?
   -- Нет, это не по моей.
   -- Но и для вас есть, пожалуйста. Две работы, и та важная, и та печ„т.  И
обе прямо по вашей специальности, -- ведь так, Антон  Николаич?  --  (Яконов
поддакнул головой.) -- Одно -- это ночной фотоаппарат на этих...  как  их...
ультра-красных лучах.  Чтоб  значит  ночью  вот  на  улице  сфотографировать
человека, с кем он ид„т, а он бы и до смерти не знал. Заграницей уже нам„тки
есть, тут надо только... творчески перенять. Ну, и чтоб в обращении  аппарат
был попроще. Наши агенты не такие умные, как вы. А второе  вот  что.  Второе
вам, наверно, раз плюнуть, а нам -- позарез  нужно.  Простой  фотоаппаратик,
только такой ман„хонький, чтоб его в  дверные  косяки  вделывать.  И  он  бы
автоматически, как только дверь открывается, фотографировал  бы,  кто  через
дверь проходит. Хотя бы дн„м, ну, и при электричестве. В темноте уж не надо,
ладно. Такой бы аппаратик нам тоже в серийное  производство  запустить.  Ну,
как? Возьм„тесь?
   Суженным худощавым лицом Герасимович был об„рнут к окнам и не смотрел  на
генерал-майора.
   В словаре Фомы Гурьяновича не было слова "скорбный". Поэтому он не мог бы
назвать, что за выражение установилось на лице Герасимовича.
   Да он и не собирался называть. Он ждал ответа.
   Это было исполнение молитвы Наташи!..
   Е„  иссушенное  лицо  со   стеклянно-застылыми   слезами   стояло   перед
Илларионом.
   Впервые  за  много  лет  возврат  домой  своей  доступностью,  близостью,
теплотой обнял сердце.
   А сделать надо было только то, что Боб„р: вместо себя посадить за реш„тку
сотню-две доверчивых лопоухих вольняшек.
   Затрудн„нно, с препинанием Герасимович спросил:
   -- А на телевидении... нельзя бы остаться?
   -- Вы отказываетесь?!  --  изумился  и  нахмурился  Осколупов.  Его  лицо
особенно легко переходило к выражению сердитости. -- По какой же причине?
   Все   законы   жестокой   страны   зэков   говорили   Герасимовичу,   что
преуспевающих, близоруких, не т„ртых, не битых вольняшек жалеть было бы  так
же странно, как не резать на сало свиней. У вольняшек  не  было  бессмертной
души, добываемой зэками в их бесконечных сроках, вольняшки жадно  и  неумело
пользовались отпущенной им свободой,  они  погрязли  в  маленьких  замыслах,
суетных поступках.
   А  Наташа  была  подруга  всей  жизни.  Наташа  ждала  его  второй  срок.
Беспомощный комочек, она была на пороге угасания, а с ней  угаснет  и  жизнь
Иллариона.
   -- Зачем -- причины? Не могу. Не справлюсь, -- очень  тихо,  очень  слабо
ответил Герасимович.
   Яконов, до этого рассеянный,  с  любопытством  и  вниманием  взглянул  на
Герасимовича.  Это  кажется   был   ещ„   один   случай,   претендующий   на
иррациональность. Но всемирный закон "своя рубаха ближе к телу"  не  мог  не
сработать и здесь.
   -- Вы просто отвыкли от серь„зных заданий, оттого и робеете,  --  убеждал
Осколупов. -- Кто ж, как не вы? Хорошо, я вам дам подумать.
   Герасимович небольшою рукой подп„р лоб и мо