скромность его понравилась госпоже Рузвельт, и
она попросила его выполнять свой долг. Священник тут  же  всучил  одному  из
растерявшихся арестантов карманное Евангелие,  сам  сел  на  кровать  ещ„  к
одному и сказал окаменевшему от удивления:
   -- Итак, сын мой, в прошлый раз вы просили рассказать  вам  о  страданиях
Господа нашего Иисуса Христа.
   Госпожа  Рузвельт  попросила  генерал-майора  тут  же  при   ней   задать
заключ„нным вопрос -- нет ли у кого-нибудь из них жалоб на  имя  Организации
Объедин„нных Наций?
   Генерал-майор угрожающе спросил:
   -- Внимание, заключ„нные! А кому  было  сказано  про  "Казбек"?  Строгача
захотели?
   И арестанты, до сих пор зачарованно молчавшие, теперь в несколько голосов
возмущ„нно загалдели:
   -- Гражданин начальник, так курева нет!
   -- Уши пухнут!
   -- Махорка-то в тех брюках осталась!
   -- Мы ж-то не знали!
   Знаменитая дама видела неподдельное возмущение  заключ„нных,  слышала  их
искренние выкрики и с тем большим интересом выслушала перевод:
   -- Они единодушно протестуют против тяж„лого положения негров в Америке и
просят рассмотреть этот вопрос в ООН.
   Так в приятной взаимной беседе прошло  минут  около  пятнадцати.  В  этот
момент дежурный по коридору доложил начальнику тюрьмы,  что  принесли  обед.
Гостья попросила, не стесняясь, раздавать обед при ней. Распахнулась  дверь,
и  хорошенькие  молоденькие  официантки  (кажется,   те   самые   переодетые
кастелянши), внеся в судках обыкновенную куриную лапшу, стали  разливать  е„
по тарелкам. Во мгновение словно  порыв  первобытного  инстинкта  преобразил
благообразных арестантов: они вспрыгнули в ботинках на свои постели, поджали
колени  к  груди,  оперлись  ещ„  руками  около  ног  и  в   этих   собачьих
телоположениях с  оскаленными  зубами  зорко  наблюдали  за  справедливостью
разливки лапши. Дамы-патронессы были шокированы, но переводчик объяснил  им,
что таков русский национальный обычай.
   Невозможно было уговорить арестантов сесть за стол и  есть  мельхиоровыми
ложками. Они уже вытащили откуда-то свои облезлые деревянные,  и  едва  лишь
священник благословил трапезу, а официантки разнесли  тарелки  по  постелям,
предупредив, что на столе -- блюдо для сбрасывания костей, --  единовременно
раздался страшный втягивающий звук, затем дружный хруст куриных костей --  и
вс„, наложенное в тарелки, навсегда исчезло. Блюдо для сбрасывания костей не
понадобилось.
   --  Может  быть,  они  голодны?  --   высказала   нелепое   предположение
встревоженная гостья. -- Может быть, они хотят ещ„?
   -- Добавки никто не хочет? -- хрипло спросил генерал.
   Но никто не хотел  добавки,  зная  мудрое  лагерное  выражение  "прокурор
добавит".
   Однако, тефтели с рисом зэки проглотили с той же неописуемой быстротой.
   Компота же в этот день не полагалось, так как день был будний.
   Убедившись в ложности инсинуаций, распускаемых злопыхателями  в  западном
мире, миссис Рузвельт со всею свитой вышла в коридор и там сказала:
   -- Но как грубы их манеры и как низко  развитие  этих  несчастных!  Можно
надеяться, однако, что за десять лет они приучатся здесь к культуре.  У  вас
великолепная тюрьма!
   Священник выскочил из камеры между свитой, торопясь, пока  не  захлопнули
дверь.
   Когда гости из коридора ушли, в камеру вбежал капитан в белых перчатках:
   -- Вста-ать! -- закричал он. -- Становись по два! Выходи в коридор!
   И заметив, что слова его не  всеми  правильно  поняты,  он  ещ„  подошвою
сапога дополнительно разъяснял отстающим.
   Только  тут  обнаружилось,  что  один  хитроумный  зэк  буквально   понял
разрешение писать мемуары и, пока все спали, с утра уже накатал  две  главы:
"Как меня пытали" и "Мои лефортовские встречи".
   Мемуары были тут же отобраны,  и  на  ретивого  писателя  заведено  новое
следственное дело -- о подлой клевете на органы госбезопасности.
   И снова с пощ„лкиванием и позвякиванием  "веду  зэка"  их  отвели  сквозь
множество стальных дверей в предбанник,  вс„  так  же  переливавшийся  своею
вечной малахитово-рубинной красотою. Там с них снято  было  вс„,  вплоть  до
ш„лкового голубого белья и произведен был особо-тщательный обыск,  во  время
которого у одного зэка под  щекой  нашли  вырванную  из  Евангелия  нагорную
проповедь. За это он тут же был бит сперва в правую, а потом в  левую  щеку.
Ещ„ отобрали у них  коралловые  губки  и  "Фею  сирени",  в  ч„м  опять-таки
заставили каждого расписаться.
   Вошли два надзирателя в грязных халатах и  тупыми  засоренными  машинками
стали выстригать арестантам лобки, потом теми же машинками -- щ„ки и темени.
Наконец, в каждую ладонь влили по 20  граммов  жидкого  вонючего  заменителя
мыла и заперли всех в бане. Делать было нечего, арестанты ещ„ раз помылись.
   Потом с каноническим грохотом отворилась выходная дверь, и  они  вышли  в
фиолетовый вестибюль. Две старые женщины, служанки ада, с громом выкатили из
прожарок вагонетки, где на раскал„нных крючках висели знакомые нашим  героям
лохмотья.
   Понуро вернулись они в 72-ю камеру, где снова на  клопяных  щитах  лежали
пятьдесят их товарищей, сгорая от любопытства  узнать  о  происшедшем.  Окна
вновь были забиты намордниками, голубки закрашены т„мно-оливковой краской, а
в углу стояла четырехведерная параша.
   И только в нише, забытый, загадочно улыбался маленький бронзовый Будда...

   В то время, как рассказывалась эта новелла, Щагов, наблестив не новые, но
ещ„ приличные хромовые сапоги, натянув подглаженное, бывшее  сво„  парадное,
обмундирование с привинченными начищенными орденами, с  пришитыми  нашивками
ранений (увы, мода на военную форму катастрофически устаревала в  Москве,  и
скоро предстояло  Щагову  вступить  в  нел„гкое  состязание  по  костюмам  и
ботинкам) -- поехал в другой конец города на  Калужскую  заставу,  куда  был
зван  через  своего  фронтового  знакомца  Эрика   Саунькина-Голованова   на
торжественный вечер в семью прокурора Макарыгина.
   Вечер был сегодня для молод„жи и вообще для семьи  по  тому  поводу,  что
прокурор получил орден  Трудового  Красного  Знамени.  Собственно,  молод„жь
попадала туда довольно отдал„нная, но папаша отпускал деньжат.  Должна  была
там быть и та девушка, которую  Щагов  назвал  Наде  своей  невестой,  но  с
которой ещ„ окончательно не было решено и надо  было  дожимать.  Из-за  того
Щагов и звонил Эрику, чтобы тот устроил ему приглашение на этот вечер.
   Теперь с приготовленными несколькими первыми фразами он поднимался по той
самой лестнице, где Кларе вс„ виделась моющая женщина, и в ту квартиру,  где
четыре года назад, елозя на коленях в рваных ватных брюках, настилал  паркет
тот самый человек, у которого он только что едва не отнял жену.
   Дома тоже имеют свою судьбу...
   Помимо того, что надо было держать и приблизить свою намеченную  невесту,
главной надеждой и желанием Щагова в этот вечер было -- вкусно, разнообразно
и досыта поесть. Он знал, что будет приготовлено вс„ лучшее и расставлено  в
непоглотимых количествах, но по заклятью званых пиршеств гости зададутся  не
тем, чтобы с полным вниманием и  наслаждением  есть,  а  --  забавлять  друг
друга, мешать, выказывая пище мнимое пренебрежение. Щагову надо было суметь,
занимая свою  соседку  и  сохраняя  равномерно-любезное  выражение,  успевая
шутить и отвечать на шутки -- тем временем утолять и утолять  свой  желудок,
иссыхающий в студенческой столовой.
   Там,  на  вечере,  он  не  предполагал  увидеть  ни   одного   подлинного
фронтовика, своего брата по минным проходам, своего брата по  гадкой  мелкой
усталой трусце перепаханным полем -- трусце, оглушительно именуемой  атакою.
От своих товарищей -- рассеянных, канувших и  убитых  на  конопельных  задах
деревни, под стенкой сарая, на штурмовых плотиках, -- он ш„л  один  сюда,  в
т„плый благополучный мир -- не для того, чтобы спросить: "сволочи! а где  вы
были?", но -- примкнуть самому, но -- наесться.
   Да не устаревает ли он с этим делением людей: солдат -- не  солдат?  Ведь
вот уже стесняются люди носить и фронтовые  ордена,  которые  так  стоили  и
горели когда-то. Не будешь каждого трясти: "А где ты был?" Кто  воевал,  кто
прятался -- это теперь смешивается, уравнивается. Есть закон времени,  закон
забытья. М„ртвым -- слава, живым -- жизнь.
   Щагов надавил кнопку звонка. Открыла ему Клара, как он догадался.
   В тесном маленьком коридорчике  уже  висело  в  меру  мужских  и  дамских
пальто. Уже сюда достигал весь т„плый дух сборища: вес„лый  гул  голосов,  и
радиола, и позвякиванье посуды и смешанные радостные запахи кухни.
   Клара ещ„ не успела пригласить гостя раздеться, как зазвонил висевший тут
же телефон. Клара сняла трубку,  стала  говорить,  а  левой  рукой  усиленно
показывала Шагову, чтоб он раздевался.
   -- Инк?.. Здравствуй... Как? Ты ещ„ не выехал?..  Сейчас  же!..  Инк,  ну
папа обидится... Да у тебя и голос вялый... Ну что ж делать, а ты через  "не
могу"!.. Тогда подожди, я Нару позову... Нара! -- крикнула она в комнату. --
Твой благоверный звонит, иди! Раздевайтесь! -- (Щагов уже снял  шинель.)  --
Снимайте галоши! -- (Он приш„л без них.) -- ...Слушай, он ехать не хочет.
   Вея духами не нашего небосклона, в коридор вошла сестра Клары -- Дотнара,
жена дипломата, как предварял Щагова Голованов. Не красотой поражала она, но
той вальяжностью, тем плытием по  воздуху,  который  создал  славу  русского
женского типа. Притом не была  она  толста  или  дородна,  а  просто  --  не
пигалица, которая жм„тся, вертится и подбирается, неуверенная  в  себе.  Эта
женщина ступала так, что равно ей принадлежали прежний и  новый  кусок  пола
под ногами, прежний и новый объ„м пространства, занятый е„ фигурой.
   Она взяла трубку и стала ласково говорить с  мужем.  Щагову  она  отчасти
мешала теперь пройти, но он не спешил миновать это ароматное препятствие, он
рассматривал. От отсутствия грубых ложных накладных плеч, какие были у  всех
женщин теперь, Дотнара казалась особенно женственной:  е„  плечи  спадали  в
руки той линией, которую дала природа и лучше которой придумать нельзя.  Ещ„
что-то странное было в е„ наряде: платье без рукавов, но  зато  полунакидка,
отороченная мехом, -- с рукавами,  туготой  обливающими  у  кистей,  а  выше
разрезанными.
   И никому из них, толпившихся на ковре в уютном коридорчике, не могло и  в
голову прийти, что в этой безобидной  ч„рной  полированной  трубке,  в  этом
ничтожном  разговоре  о  приезде  на  вечеринку,  таилась  та   таинственная
погибель, которая подстерегает нас даже в костях м„ртвого коня.
   С тех пор,  как  сегодня  дн„м  Рубин  заказал  записать  ещ„  телефонных
разговоров каждого из подозреваемых, -- трубка телефона в квартире  Володина
сейчас была впервые снята им самим -- ив центральном узле связи министерства
госбезопасности зашуршала лента  магнитофона  с  записью  голоса  Иннокентия
Володина.
   Осторожность, правда, подсказывала  Иннокентию  не  звонить  эти  дни  по
телефону,  но  жена  уехала  из  дому  без  него  и  оставила  записку,  что
обязательно надо быть вечером у тестя.
   Он позвонил, чтобы не поехать.
   Вчера -- да разве вчера?  как  давно-давно-давно...  --  после  звонка  в
посольство в н„м стало накручиваться, накручиваться. Он и не ждал,  что  так
разволнуется, он не предполагал, что так боится за себя. Ночью  его  охватил
страх верного ареста -- и он не знал, как дождаться утра,  чтобы  было  куда
уехать из дому. Целый день он прожил в смятении, не понимал и не слышал  тех
людей, с которыми разговаривал. Досада на свой порыв, и гадкий расслабляющий
страх слоились в н„м -- а к  вечеру  выродились  в  безразличие:  будь,  что
будет.
   Иннокентию было бы, наверно, легче, если бы этот бесконечный день был  не
воскресным, а будним. Он бы тогда  на  службе  мог  догадываться  по  разным
признакам, продвигается или отменена его  отправка  в  Нью-Йорк,  в  главную
квартиру ООН. Но о ч„м можно судить в воскресенье -- покой или угроза таится
в праздничной неподвижности дня?
   Все эти минувшие  сутки  ему  так  представлялось,  что  его  звонок  был
безрассудство, самоубийство -- к тому же и не принесшее  никому  пользы.  Да
судя по этому растяпе атташе -- и вообще  недостойны  были  т  е,  чтобы  их
защищать.
   Ничто не показывало, что Иннокентий разгадан, но внутреннее предчувствие,
недоведомо вложенное в нас, щемило Володина, в н„м росло  предощущение  беды
-- от него-то никуда и не хотелось ехать веселиться.
   Он уговаривал теперь в этом жену, растягивал  слова,  как  всегда  делает
человек, говоря о неприятном, жена настаивала, --  и  отч„тливые  "форманты"
его "индивидуального речевого лада" ложились на узкую  коричневую  магнитную
пл„нку, чтобы  к  утру  быть  превращ„нными  в  звуковиды  и  мокрою  лентою
распростереться перед Рубиным.
   Дотти не говорила в категорическом тоне, усвоенном последние  месяцы,  а,
тронутая ли усталым голосом мужа, очень мягко просила, чтоб он приехал  хоть
на часик.
   Иннокентий уступил, что приедет.
   Однако, положа трубку, он не сразу отнял руку от не„, а замер, ещ„ как бы
пальцами себя на ней отпечатывая, замер, чего-то не досказав.
   Ему стало жаль не ту жену, с которой он жил и не  жил  сейчас  и  которую
через несколько дней собирался покинуть навсегда, --  а  ту  десятиклассницу
белокурую, с кудрями по плечи, которую  он  водил  в  "Метрополь"  танцевать
между столиками, ту девочку, с кем они когда-то вместе начали узнавать,  что
такое жизнь. Между ними накалялась тогда раззарчивая страсть, не  признающая
никаких доводов, не желающая слышать об отсрочке свадьбы на год. Инстинктом,
руководящим нами среди обманчивых наружностей и лгущих  нарядов,  они  верно
угадали друг друга и не хотели упустить.  Этому  браку  сопротивлялась  мать
Иннокентия, тогда уже  больная  тяжело  (но  какая  мать  не  сопротивляется
женитьбе сына?), сопротивлялся и прокурор (но какой отец  с  л„гким  сердцем
отдаст  восемнадцатилетнюю  прелестную  дочурку?).  Однако,  всем   пришлось
уступить! Молодые люди поженились и были счастливы до такой полноты, что это
вошло в поговорку среди их общих знакомых.
   Их  брачная  жизнь  началась   при   наилучших   предзнаменованиях.   Они
принадлежали к тому кругу общества, где не знают, что значит  ходить  пешком
или ездить в метро, где  ещ„  до  войны  беспересадочному  спальному  вагону
предпочитали самол„т, где даже об обстановке квартиры нет заботы:  в  каждом
новом месте -- под Москвой ли, в Тегеране,  на  сирийском  побережьи  или  в
Швейцарии, молодых ждала обставленная  дача,  вилла,  квартира.  Взгляды  на
жизнь у молодож„нов совпали. Взгляд их был, что от желания до исполнения  не
должно быть запретов, преград. "Мы --  естественные  человеки,  --  говорила
Дотнара. -- Мы не притворяемся и не скрываемся: чего хотим -- к тому и  руку
тянем!" Взгляд их был:
   "нам жизнь да„тся только раз!" Поэтому, от жизни надо было взять вс„, что
она могла дать, кроме пожалуй рождения реб„нка, потому что  реб„нок  --  это
идол, высасывающий соки твоего существа и не воздающий за них своею  жертвой
или хотя бы благодарностью.
   С подобными взглядами они  очень  хорошо  соответствовали  обстановке,  в
которой жили, и обстановка соответствовала  им.  Они  старались  отпробовать
каждый новый диковинный фрукт. Узнать вкус каждого коллекционного коньяка  и
отличие вин Роны от  вин  Корсики  и  ещ„  от  всех  иных  вин,  давимых  на
виноградниках Земли. Одеться в  каждое  платье.  Оттанцевать  каждый  танец.
Искупаться на каждом курорте. Побывать  на  двух  актах  каждого  необычного
спектакля. Пролистать каждую нашумевшую книжку.
   И шесть лучших лет мужского и женского возраста  они  давали  друг  другу
вс„, чего хотел другой из них. Эти шесть лет почти  все  были  --  те  самые
годы, когда человечество  рыдало  в  разлуках,  умирало  на  фронтах  и  под
обвалами городов, когда обезумевшие взрослые крали у детей  корки  хлеба.  И
горе мира никак не овеяло лиц Иннокентия и Дотнары.
   Ведь жизнь да„тся нам только раз!..
   Однако,  на  шестом   году   их   брачной   жизни,   когда   приземлились
бомбардировщики и умолкли пушки, когда дрогнула к росту забитая ч„рной гарью
зелень, и всюду люди вспомнили, что жизнь да„тся нам только раз,  --  в  эти
месяцы Иннокентий над  всеми  материальными  плодами  земли,  которые  можно
обонять,  осязать,  пить,  есть  и  мять  --  ощутил  безвкусное   отвратное
пресыщение.
   Он испугался этого чувства, он перебарывал его в себе, как болезнь, ждал,
что пройд„т -- но оно не проходило. Главное -- он не мог разобраться в  этом
чувстве -- в ч„м оно? Как будто вс„ было доступно ему,  а  чего-то  не  было
совсем. В двадцать восемь лет, ничем не больной, Иннокентий ощутил  во  всей
своей и окружающей жизни какую-то тупую безвыходность.
   И вес„лые приятели его, с  которыми  он  так  прочно  был  дружен,  стали
разнравливаться ему, один показался  не  умным,  другой  грубым,  третий  --
слишком занятым собой.
   Но не от друзей только, а от белокурой Дотти, как  давно  на  европейский
манер он называл Дотнару, -- от жены своей, с которой  привык  ощущать  себя
слитно, он теперь отделил себя и отличил.
   Эта женщина, когда-то вонзившаяся в него, никогда его не пресыщавшая, чьи
губы не могли ему надоесть даже в самом иссиленном расположении,  --  других
таких губ он никогда не знал, не встречал, и потому Дотти была  единственная
среди всех красивых и умных, -- эта женщина  вдруг  обнаружилась  перед  ним
отсутствием тонкости и невыносимостью суждений.
   Особенно о литературе, о живописи,  о  театре  замечания  е„  все  теперь
оказывались  невпопад,  драли  ухо  своей  грубостью,  непониманием   --   а
произносились при  этом  так  уверенно.  Только  молчать  с  ней  оставалось
по-прежнему хорошо, а говорить -- вс„ трудней.
   Их устоявшаяся шикарная жизнь  стала  стеснять  Иннокентия,  но  Дотти  и
слышать  не  хотела  что-нибудь  изменять.  Больше  того,  если  раньше  она
проходила сквозь вещи и без жалости покидала одни для других, лучших, --  то
теперь в ней возникла ненасыть удержать в  сво„м  постоянном  обладании  все
вещи на всех квартирах. Два года в Париже Дотти использовала для того,  чтоб
отправлять в Москву большие картонки с отрезами, туфлями, платьями, шляпами.
Иннокентию было это неприятно, он говорил ей -- но чем явнее расходились  их
намерения, тем категоричнее она была убеждена в своей правоте. Появилась  ли
в ней теперь? -- или была, да он не замечал?  --  манера  неприятно  жевать,
даже чавкать, особенно, когда она ела фрукты.
   Но не в друзьях, конечно, было дело и не в жене, а  в  самом  Иннокентии.
Ему не хватало чего-то, а чего -- он не знал.
   Давно за Иннокентием утвердилось звание эпикурейца -- так называли его, и
он принимал это охотно, хотя сам толком  не  знал,  что  это  такое.  И  вот
однажды в Москве, дома, по безделью, пришла ему в голову  такая  насмешливая
мысль -- почитать, а что, собственно,  проповедовал  [учитель]?  И  он  стал
искать в шкафах, оставшихся от умершей матери, книгу  об  Эпикуре,  которая,
помнилось ему с детства, там была.
   Самую  эту  работу  --  разборку  старых  шкафов,  Иннокентий   начал   с
отвратительным ощущением скованности в движениях, лени к тому, что надо было
наклоняться, перекладывать тяжести, дышать пылью. Он  не  привык  даже  и  к
такому труду и очень утомился. Но вс„ же совладал с собой --  и  обновляющим
ветерком потянуло на него из глубины  этих  старых  шкафов  с  их  особенным
устоявшимся запахом. Наш„л он между прочим и книгу об Эпикуре и позже как-то
проч„л е„, но не в ней обнаружил для себя главное, а в письмах и жизни своей
покойной матери, которой он никогда не понимал, да и привязан был  только  в
детстве. Даже смерть е„ он перен„с почти равнодушно.
   С детскими ранними  годами,  с  посеребренными  горнами,  взброшенными  к
лепному потолку, со "Взвейтесь кострами, синие ночи!" слилось  у  Иннок