езводнинские  и  ещ„  многие  безымянные  мелкие  лагеря.
Маленькими же партиями, по сто и по  двести  человек,  их  отвозили  дн„м  в
кузовах машин в Серебряный Бор, в Новый Иерусалим, в Павшино, в  Ховрино,  в
Бескудниково, в Химки, в Дмитров, в Солнечногорск, а  ночами  --  во  многие
места самой Москвы, где за сплотками досок деревянных заборов,  за  опл„ткой
колючей проволоки они строили достойную столицу непобедимой державы.
   Судьба послала Наде неожиданную, но  заслуженную  ею  награду:  случилось
так, что Глеба не увезли в Заполярье,  а  выгрузили  в  самой  Москве  --  в
маленьком лагерьке, строившем дом для начальства МГБ и  МВД  --  полукруглый
дом на Калужской заставе.
   Когда Надя неслась к нему туда на первое свидание, -- ей было так,  будто
уже наполовину его освободили.
   По Большой Калужской улице сновали  лимузины,  порой  и  дипломатические;
автобусы и троллейбусы останавливались у конца реш„тки Нескучного Сада,  где
была вахта лагеря, похожая на простую  проходную  строительства;  высоко  на
каменной кладке копошились какие-то люди  в  грязной  рваной  одежде  --  но
строители  все  имеют  такой  вид,  и  никто  из  прохожих  и  проезжих   не
догадывался, что это -- зэки.
   А кто догадывался -- тот молчал.
   Стояло время деш„вых денег и дорогого хлеба.  Дома  продавались  вещи,  и
Надя носила мужу передачи. Передачи всегда принимали. Свидания же давали  не
часто: Глеб не вырабатывал нормы.
   На свиданиях нельзя было  его  узнать.  Как  на  всех  заносчивых  людей,
несчастье оказало на него благое действие. Он помягчел, целовал руки жены  и
следил за искрами е„ глаз. Это была ему не  тюрьма!  Лагерная  жизнь,  своей
беспощадностью превосходящая вс„, что известно из  жизни  людоедов  и  крыс,
гнула его. Но он сознательно в„л себя к той грани, за которой себя не жалко,
и с упорством повторял:
   -- Милая! Ты не знаешь, за что бер„шься. Ты будешь ждать меня  год,  даже
три, даже пять -- но чем ближе будет  конец,  тем  трудней  тебе  будет  его
дождаться. Последние годы будут самые невыносимые. Детей у нас нет.  Так  не
губи свою молодость -- оставь меня! Выходи замуж.
   Он предлагал, не вполне веря. Она отрицала, веря не вполне:
   -- Ты ищешь предлога освободиться от меня?
   Заключ„нные жили в том же  доме,  который  строили,  в  его  неотделанном
крыле. Женщины, привозившие передачи, сойдя  с  троллейбуса,  видели  поверх
забора два-три окна мужского общежития и толпящихся у  окон  мужчин.  Иногда
там вперемешку с мужчинами показывались лагерные [шалашовки]. Одна шалашовка
в окне обняла своего лагерного мужа и закричала  через  забор  его  законной
жене:
   -- Хватит тебе шляться, проститутка!  Отдавай  последнюю  передачу  --  и
уваливай! Ещ„ раз на вахте тебя увижу -- морду расцарапаю!
   Приближались первые послевоенные выборы в Верховный Совет. К ним в Москве
готовились  усердно,  словно  действительно  кто-то  мог   за   кого-то   не
проголосовать.  Держать  Пятьдесят  Восьмую  статью  в  Москве  и   хотелось
(работники  были  хороши)  и  кололось  (притуплялась  бдительность).   Чтоб
напугать всех, надо было хоть часть отправить.  По  лагерям  ползли  грозные
слухи о скорых этапах на Север. Заключ„нные пекли в дорогу картошку, у  кого
была.
   Оберегая энтузиазм избирателей, перед выборами запретили все  свидания  в
московских  лагерях.  Надя  передала  Глебу  полотенце,  а  в  н„м   зашитую
записочку:
   "Возлюбленный мой!  Сколько  бы  лет  ни  прошло,  и  какие  бы  бури  ни
пронеслись над нашими головами (Надя  любила  выражаться  возвышенно),  твоя
девочка будет тебе верна, пока она только жива. Говорят, что  вашу  "статью"
отправят. Ты будешь в  дал„ких  краях,  на  долгие  годы  оторван  от  наших
свиданий, от наших взглядов, украдкою брошенных через проволоку. Если в  той
безысходно-мрачной жизни развлечения смогут развеять тяжесть твоей  души  --
что ж, я смирюсь, я разрешаю тебе, милый, я даже настаиваю --  изменяй  мне,
встречайся с другими женщинами. Только бы ты сохранил бодрость! Я не  боюсь:
ведь вс„ равно ты верн„шься ко мне, правда?"
 
   Ещ„ не узнав и десятой  доли  Москвы,  Надя  хорошо  узнала  расположение
московских тюрем -- эту горестную географию русских женщин. Тюрьмы оказались
в Москве во множестве и расположены по столице равномерно,  продуманно,  так
что от каждой  точки  Москвы  до  какой-нибудь  тюрьмы  было  близко.  То  с
передачами, то за справками,  то  на  свидания,  Надя  постепенно  научилась
распознавать всесоюзную Большую  Лубянку  и  областную  Малую,  узнала,  что
следственные тюрьмы есть при каждом вокзале и называются  КПЗ,  побывала  не
раз и в Бутырской тюрьме, и в Таганской, знала, какие трамваи (хоть это и не
написано на их маршрутных  табличках)  идут  к  Лефортовской  и  подвозят  к
Красной Пресне. А с тюрьмой Матросская Тишина, в революцию  упраздн„нной,  а
потом восстановленной и укрепл„нной, она и сама жила рядом.
   С тех пор, как Глеба вернули из дал„кого лагеря снова в Москву,  на  этот
раз не в лагерь, а в какое-то удивительное заведение -- спецтюрьму,  где  их
кормили превосходно, а занимались они науками, -- Надя опять  стала  изредка
видеться с мужем. Но не полагалось ж„нам знать,  где  именно  содержатся  их
мужья -- и на редкие свидания их привозили в разные тюрьмы Москвы.
   Веселей всего были свидания в Таганке. Тюрьма эта была не политическая, а
воровская,  и  порядки  в  ней   поощрительные.   Свидания   происходили   в
надзирательском клубе; арестантов подвозили по безлюдной улице Каменщиков  в
открытом автобусе, ж„ны сторожили на тротуаре, и ещ„ до начала  официального
свидания каждый мог обнять жену, задержаться около  не„,  сказать,  чего  не
полагалось по инструкции, и даже передать из рук в руки. И само свидание шло
непринужд„нно, сидели рядышком, и слушать разговоры четыр„х  пар  приходился
один надзиратель.
   Бутырки -- эта, по сути,  тоже  мягкая  вес„лая  тюрьма,  казалась  ж„нам
леденящей. Заключ„нным, попадавшим в Бутырки с Лубянок, сразу радовала  душу
общая расслабленность дисциплины:  в  боксах  не  было  режущего  света,  по
коридорам можно было идти, не держа рук  за  спиной,  в  камере  можно  было
разговаривать в полный голос, подглядывать под [намордники], дн„м лежать  на
нарах, а под нарами даже спать. Ещ„ было мягко в Бутырках: можно было  ночью
прятать руки под шинель, на ночь не  отбирали  очков,  пропускали  в  камеру
спички, не выпотрашивали из каждой папиросины  табак,  а  хлеб  в  передачах
резали только на четыре части, не на мелкие кусочки.
   Ж„ны не знали обо всех этих поблажках.  Они  видели  крепостную  стену  в
четыре человеческих роста, протянувшуюся на квартал по  Новослободской.  Они
видели железные ворота между мощными бетонными столпами,  к  тому  ж  ворота
необычайные: медленно-раздвижные, механически открывающие и закрывающие свой
зев для воронков. А когда женщин пропускали на свидание, то  вводили  сквозь
каменную  кладку  двухметровой  толщины  и  вели  меж   стен   в   несколько
человеческих ростов в обход страшной  Пугач„вской  башни.  Свидания  давали:
обыкновенным зэкам -- через две реш„тки, между которыми  ходил  надзиратель,
словно и сам посаженный в клетку; зэкам же  высшего  круга,  шарашечным,  --
через широкий стол, под которым глухая разгородка не допускала соприкасаться
ногами и  сигналить,  а  у  торца  стоял  надзиратель,  недреманной  статуей
вслушивался в разговор. Но самое  угнетающее  в  Бутырках  было,  что  мужья
появлялись как бы из глубины тюрьмы, на полчаса они как бы выступали из этих
сырых толстых стен, как-то призрачно  улыбались,  уверяли,  что  жив„тся  им
хорошо, ничего им не надо -- и опять уходили в эти стены.
   В Лефортове же свидание было сегодня первый раз. Вахтер поставил птичку в
списке и показал Наде на здание пристройки.
   В голой комнате с двумя длинными скамьями  и  голым  столом  уже  ожидало
несколько женщин. На стол были выставлены плет„ная корзинка и базарные сумки
из кирзы, как видно полные вс„-таки продуктами. И хотя шарашечные зэки  были
вполне сыты, Наде, пришедшей с невесомым "хворостом" в кул„чке, стало обидно
и совестно, что даже раз в год она не  может  побаловать  мужа  вкусненьким.
Этот хворост, рано вставши, когда в  общежитии  ещ„  спали,  она  жарила  из
оставшейся у не„ белой муки и  сахара  на  оставшемся  масле.  Подкупить  же
конфет или пирожных она уже не успела, да  и  денег  до  получки  оставалось
мало. Со свиданием совпал день рождения мужа  --  а  подарить  было  нечего!
Хорошую книгу? но невозможно и  это  после  прошлого  свидания:  тогда  Надя
принесла ему чудом достанную книжечку стихов Есенина.  Такая  точно  у  мужа
была на фронте и пропала при  аресте.  Намекая  на  это,  Надя  написала  на
титульном листе:
 
   "Так и вс„ утерянное к тебе верн„тся."
 
   Но подполковник Климентьев  при  ней  тут  же  вырвал  заглавный  лист  с
надписью и вернул его, сказав, что никакого [текста]  в  передачах  быть  не
может, текст должен идти отдельно через цензуру. Узнав, Глеб проскрежетал  и
попросил не передавать ему больше книг.
   Вокруг стола сидело четверо женщин, из  них  одна  молодая  с  тр„хлетней
девочкой. Никого из них Надя не знала.  Она  поздоровалась,  те  ответили  и
продолжали оживл„нно разговаривать.
   У другой же стены на короткой скамье отдельно сидела женщина лет тридцати
пяти-сорока в очень не новой шубе, в сером головном платке, с которого  ворс
начисто вытерся, и всюду обнажилась простая клетка вязки. Она заложила  ногу
за ногу, руки свела кольцом и напряж„нно смотрела в  пол  перед  собой.  Вся
поза е„ выражала решительное нежелание быть  затронутой  и  разговаривать  с
кемлибо. Ничего похожего на передачу у не„ не было ни в руках, ни около.
   Компания готова была принять Надю, но Наде не хотелось к ним -- она  тоже
дорожила своим особенным настроением в это утро. Подойдя к  одиноко  сидящей
женщине, она спросила е„, ибо негде было на короткой скамье сесть поодаль:
   -- Вы разрешите?
   Женщина подняла глаза. Они совсем не имели цвета. В них не было понимания
-- о ч„м спросила Надя. Они смотрели на Надю и мимо не„.
   Надя села, кисти рук свела в рукавах, отклонила голову набок, ушла  щекой
в свой лжекаракулевый воротник. И тоже замерла.
   Она хотела бы сейчас ни о ч„м другом не слышать, и ни  о  ч„м  другом  не
думать, как только о Глебе, о разговоре, который вот будет у них,  и  о  том
долгом, что нескончаемо уходило во мглу прошлого и мглу будущего,  что  было
не он, не она -- вместе он и она, и называлось  по  обычаю  зат„ртым  словом
"любовь".
   Но ей не удавалось выключиться и  не  слышать  разговоров  у  стола.  Там
рассказывали, чем кормят мужей -- что утром дают,  что  вечером,  как  часто
стирают им в тюрьме бель„ -- откуда-то вс„ это знали! неужели тратили на это
жемчужные минуты свиданий? Перечисляли, какие продукты и  по  сколько  грамм
или килограмм принесли в передачах. Во вс„м  этом  была  та  цепкая  женская
забота, которая делает семью -- семь„й и поддерживает род  человеческий.  Но
Надя не подумала так, а подумала: как это оскорбительно --  обыденно,  жалко
разменивать великие  мгновения!  Неужели  женщинам  не  приходило  в  голову
задуматься лучше -- а кто смел заточить их мужей? Ведь мужья могли бы быть и
не за реш„ткой и не нуждаться в этой тюремной еде!
   Ждать пришлось долго. Назначено им было в десять,  но  и  до  одиннадцати
никто не появлялся.
   Позже  других,  опоздав  и  запыхавшись,  пришла  седьмая  женщина,   уже
седоватая. Надя знала е„ по одному из  прошлых  свиданий  --  то  была  жена
грав„ра, его третья и она же первая жена. Она сама охотно рассказывала  свою
историю: мужа она всегда боготворила и считала великим талантом.  Но  как-то
он заявил, что недоволен е„ психологическим комплексом, бросил е„ с реб„нком
и уш„л к другой. С той, рыжей, он прожил три года, и его взяли на войну.  На
войне он сразу попал в плен, но в Германии жил свободно и там, увы,  у  него
тоже  были  увлечения.  Когда  он  возвращался  из  плена,  его  на  границе
арестовали и дали ему десять лет. Из Бутырской тюрьмы он сообщил той, рыжей,
что сидит, что просит передач, но рыжая сказала: "лучше б  он  изменил  мне,
чем Родине! мне б тогда легче было его простить!" Тогда он взмолился к  ней,
к первенькой -- и она стала носить ему передачи, и ходить на свидания  --  и
теперь он умолял о прощении и клялся в вечной любви.
   Наде  отозвалось,  как  при  этом  рассказе  жена   грав„ра   с   горечью
предсказывала: должно быть, если мужья сидят в тюрьме, то  вернее  всего  --
изменять им, тогда после выхода они будут нас  ценить.  А  иначе  они  будут
думать -- мы никому не были нужны это  время,  нас  просто  никто  не  взял.
Отозвалось, потому что сама Надя думала так иногда.
   Пришедшая и сейчас повернула разговор за столом. Она стала рассказывать о
своих хлопотах с адвокатами в юридической консультации на Никольской  улице.
Консультация эта долго называлась "Образцовой". Адвокаты е„ брали с клиентов
многие тысячи и часто посещали московские рестораны, оставляя дела  клиентов
в прежнем положении. Наконец  в  ч„м-то  они  где-то  не  угодили.  Их  всех
арестовали, всем нарезали по десять лет, сняли вывеску "Образцовая", но  уже
в качестве необразцовой консультация наполнилась  новыми  адвокатами,  и  те
опять начали брать многие тысячи, и опять оставляли дела клиентов в  том  же
положении.  Необходимость  больших  гонораров  адвокаты  с  глазу  на   глаз
объясняли тем, что надо делиться, что они берут [не только себе],  что  дела
проходят через много рук. Перед бетонной стеной закона  беспомощные  женщины
ходили как перед четыр„хростовой стеной Бутырок -- взлететь  и  перепорхнуть
через  не„  не  было  крыльев,  оставалось  кланяться  каждой  открывающейся
калиточке. Ход судебных дел  за  стеной  казался  таинственными  проворотами
грандиозной  машины,  из  которой  --  вопреки  очевидности  вины,   вопреки
противоположности обвиняемого и государства, могут иногда,  как  в  лотерее,
чистым чудом выскакивать счастливые выигрыши. И так не  за  выигрыш,  но  за
мечту о выигрыше, женщины платили адвокатам.
   Жена грав„ра неуклонно верила в конечный успех. Из е„ слов было  понятно,
что  она  собрала  тысяч  сорок  за  продажу  комнаты  и  пожертвований   от
родственников, и все эти деньги переплатила адвокатам;  адвокатов  сменилось
уже четверо, подано было три просьбы о помиловании  и  пять  обжалований  по
существу, она следила за движением всех этих жалоб, и во  многих  местах  ей
обещали благоприятное рассмотрение. Она  по  фамилиям  знала  всех  дежурных
прокуроров тр„х главных прокуратур и дышала атмосферой  при„мных  Верховного
Суда и Верховного Совета. По свойству многих доверчивых  людей,  а  особенно
женщин, она  переоценивала  значение  каждого  обнад„живающего  замечания  и
каждого невраждебного взгляда.
   -- Надо [писать]! Надо всем писать! -- энергично повторяла она, склоняя и
других женщин ринуться по е„ пути. -- Мужья наши страдают. Свобода не прид„т
сама. Надо писать!
   И этот рассказ тоже отвл„к Надю от е„ настроения  и  тоже  больно  задел.
Стареющая  жена  грав„ра  говорила  так  воодушевл„нно,  что  верилось:  она
опередила и обхитрила их всех, она непременно добудет своего мужа из тюрьмы!
-- И рождался упр„к: а я? почему я не смогла  так?  почему  я  не  оказалась
такой же верной подругой?
   Надя только один раз имела дело с "образцовой" консультацией, составила с
адвокатом только одну просьбу, заплатила ему только две с  половиной  тысячи
-- и, наверное, мало: он обиделся и ничего не сделал.
   -- Да, -- сказала она негромко, как бы почти  про  себя,  --  вс„  ли  мы
сделали? Чиста ли наша совесть?
   За столом е„ не услышали  в  общем  разговоре.  Но  соседка  вдруг  резко
повернула голову, как будто Надя толкнула е„ или оскорбила.
   -- А что можно сделать? -- враждебно отч„тливо произнесла  она.  --  Ведь
это вс„ бред! Пятьдесят Восьмая это -- [хранить  вечно]!  Пятьдесят  Восьмая
это -- не преступник, а [враг]! Пятьдесят Восьмую не выкупишь и за миллион!
   Лицо  е„  было  в  морщинах.  В  голосе  звенело  отстоявшееся  очищенное
страдание.
   Сердце  Нади  раскрылось   навстречу   этой   старшей   женщине.   Тоном,
извинительным за возвышенность своих слов, она возразила:
   -- Я хотела сказать,  что  мы  не  отда„м  себя  до  конца...  Ведь  ж„ны
декабристов ничего не жалели, бросали, шли... Если не освобождение --  может
быть можно выхлопотать ссылку? Я б согласилась, чтоб  его  сослали  в  какую
угодно тайгу, за Полярный круг -- я бы поехала за ним, вс„ бросила...
   Женщина со строгим лицом монахини, в облезшем сером платке, с  удивлением
и уважением посмотрела на Надю:
   -- У вас есть ещ„ силы ехать в тайгу?? Какая вы счастливая! У меня уже ни
на что не осталось сил. Кажется, любой благополучный старик  согласись  меня
взять замуж -- и я бы пошла.
   -- И вы могли бы бросить?.. За реш„ткой?..
   Женщина взяла Надю за рукав:
   -- Милая! Легко было любить в девятнадцатом  веке!  Ж„ны  декабристов  --
разве совершили какой-нибудь подвиг? Отделы кадров -- вызывали их  заполнять
анкеты? Им разве надо было скрывать сво„ замужество как заразу? -- чтобы  не
выгнали с работы, чтобы не отняли эти единственные пятьсот рублей в месяц? В
коммунальной квартире -- их бойкотировали? Во дворе у  колонки  с  водой  --
шипели на них, что они враги народа? Родные матери и сестры -- толкали их  к
трезвому рассудку и к разводу? О, напротив! Их сопровождал ропот  восхищения
лучшего общества! Снисходительно дарили они поэтам легенды о своих подвигах.
Уезжая в Сибирь в собственных  дорогих  каретах,  они  не  теряли  вместе  с
московской пропиской несчастные девять квадратных метров  своего  последнего
угла и не задумывались о таких  мелочах  впереди,  как  замаранная  трудовая
книжка, чуланчик, и нет кастрюли, и ч„рного хлеба нет!.. Это красиво сказать
-- в тайгу! Вы, наверно, ещ„ очень недолго жд„те!
   Е„ голос готов был надорваться. Слезы наполнили надины глаза от страстных
сравнений соседки.
   -- Скоро пять лет, как муж в тюрьме, --  оправдывалась  Надя.  --  Да  на
фронте...
   -- Эт-то не считайте! -- живо возразила женщина. -- На фронте --  это  не
то! Тогда ждать легко! Тогда ждут -- все. Тогда  можно  открыто  [говорить],
читать письма! Но если ждать, да ещ„ скрывать, а??
   И остановилась. Она увидела, что Наде этого разъяснять не надо.
   Уже  наступила  половина  двенадцатого.  Вош„л,   наконец,   подполковник
Климентьев и  с  ним  толстый  недоброжелательный  старшина.  Старшина  стал
принимать передачи, вскрывая фабричные пачки печенья и ломая пополам  каждый
домашний пирожок. Надин хворост он тоже ломал, ища запеченную  записку,  или
деньги, или яд. Климентьев же отобрал у всех повестки, записал  пришедших  в
большую книгу, затем по-военному выпрямился и объявил отч„тливо:
   -- Внимание! Порядок известен? Свидание --  тридцать  минут.  Заключ„нным
ничего в руки не передавать. От заключ„нных ничего не принимать. Запрещается
расспрашивать заключ„нных о работе, о жизни,  о  распорядке  дня.  Нарушение
этих правил карается уголовным кодексом. Кроме того с сегодняшнего  свидания
запрещаются рукопожатия и поцелуи.  При  нарушении  --  свидание  немедленно
прекращается.
   Присмиревшие женщины молчали.
   -- Герасимович Наталья Павловна! -- вызвал Климентьев первой.
   Соседка Нади встала и, твердо стуча по полу фетровыми  ботами  довоенного
выпуска, вышла в коридор.
 
   И вс„-таки, хотя и всплакнуть пришлось, ожидая, Надя входила на  свидание
с ощущением праздника.
   Когда она появилась в двери, Глеб уже встал ей навстречу и улыбался.  Эта
улыбка длилась один шаг его и один шаг е„,  но  вс„  взликовало  в  ней:  он
показался так же близок! он к ней не изменился!
   Отставной гангстер с бычьей шеей в мягком  сером  костюме  приблизился  к
маленькому столику и тем пере