Нержин стал стучать и требовать второго.
   Тотчас же явился младшина.
   -- Покушали? -- с приветливой улыбкой оглядел он этапируемых. И  убедясь,
что на лицах появилось добродушие, вызываемое насыщением, объявил  то,  чего
тюремная опытность подсказала ему не  открывать  раньше:  --  А  второго  не
осталось. Уж и кот„л моют. Извините.
   Нержин оглянулся  на  зэков,  сообразуясь,  буянить  ли.  Но  по  русской
отходчивости все уже остыли.
   -- А что на второе было? -- пробасил кто-то.
   -- Рагу, -- застенчиво улыбнулся младшина.
   Вздохнули.
   О третьем как-то и не вспомнили.
   За стеной послышалось фырканье автомобильного мотора.  Младшину  кликнули
-- и  вызволили  этим.  В  коридоре  раздался  строгий  голос  подполковника
Климентьева.
   Стали выводить по одному.
   Переклички по личным делам не было, потому  что  свой  шарашечный  конвой
должен был сопровождать зэков до Бутырок и сдавать лишь там. Но --  считали.
Отсчитывали каждого совершающего столь знакомый и всегда роковой шаг с земли
на высокую подножку воронка, низко пригнув  голову,  чтобы  не  удариться  о
железную притолоку, скрючившись под тяжестью своих вещей и неловко  стукаясь
ими о боковые стенки лаза.
   Провожающих не было: обеденный перерыв  уже  кончился,  зэков  загнали  с
прогулочного двора в помещение.
   Задок воронка подогнали к самому порогу штаба. При  посадке,  хотя  и  не
было надрывного лая овчарок, царила та теснота, сплоченность  и  напряж„нная
торопливость конвоя, которая выгодна только конвою, но невольно  заражает  и
зэков, мешая им оглядеться и сообразить сво„ положение.
   Так село их восемнадцать, и  ни  один  не  поднял  голову  попрощаться  с
высокими стройными липами, осенявшими их долгие годы в тяж„лые  и  радостные
минуты.
   А двое, кто изловчились посмотреть -- Хоробров и Нержин, взглянули не  на
липы, а на саму машину сбоку, взглянули со  специальной  целью  выяснить,  в
какой цвет она окрашена.
   И ожидания их оправдались.
   Отходили  в  прошлое   времена,   когда   по   улицам   городов   шныряли
свинцово-серые и ч„рные воронки, наводя ужас на граждан. Было время -- так и
требовалось. Но давно наступили годы расцвета -- и воронки тоже должны  были
проявить эту приятную черту эпохи.  В  чьей-то  гениальной  голове  возникла
догадка:  конструировать  воронки   одинаково   с   продуктовыми   машинами,
расписывать их снаружи  теми  же  оранжево-голубыми  полосами  и  писать  на
четыр„х языках:
   Хлеб
   Pain
   Brot
   Bread
   или
   Мясо
   Viande
   Fleisch
   Meat
   И сейчас, садясь в воронок, Нержин улучил сбиться вбок и оттуда прочесть:
   Meat
   Потом он в свой чер„д втиснулся в узкую первую и ещ„ более  узкую  вторую
дверцы, прош„лся по чьим-то ногам, проволочил чемодан  и  мешок  по  чьим-то
коленям, и сел.
   Внутри этот тр„хтонный воронок был не [боксирован], то есть, не  разделен
на десять железных ящиков, в каждый из которых втискивалось только по одному
арестанту. Нет, этот воронок был "общего" типа, то  есть,  предназначен  для
перевозки не подследственных, а осужд„нных, что резко увеличивало его  живую
грузовместимость. В задней своей части -- между двумя  железными  дверьми  с
маленькими реш„тками-отдушинами, воронок имел тесный тамбур для конвоя, где,
заперев внутренние двери снаружи, а внешние изнутри, и сносясь с шоф„ром и с
начальником конвоя  через  особую  слуховую  трубу,  проложенную  в  корпусе
кузова, -- едва помещалось два конвоира, и то поджав ноги. За  сч„т  заднего
тамбура был  выделен  лишь  один  маленький  запасной  бокс  для  возможного
бунтаря. Вс„ остальное  пространство  кузова,  заключ„нное  в  металлическую
низкую коробку, было -- одна общая  мышеловка,  куда  по  норме  как  раз  и
полагалось втискивать двадцать человек. (Если защ„лкивать  железную  дверцу,
упираясь в не„ четырьмя сапогами, -- удавалось впихивать и больше.)
   Вдоль тр„х стен этой братской мышеловки тянулась  скамья,  оставляя  мало
места посередине.  Кому  удавалось  --  садились,  но  они  не  были  самыми
счастливыми: когда воронок забили, им на заклиненные колени, на  подв„рнутые
затекающие ноги достались чужие вещи и люди, и в месиве этом не имело смысла
обижаться, извиняться -- а подвинуться или изменить  положение  нельзя  было
ещ„ час. Надзиратели поднап„рли на дверь и,  втолкнув  последнего,  щ„лкнули
замком.
   Но внешней двери тамбура не захлопывали. Вот ещ„ кто-то ступил на  заднюю
ступеньку, новая тень заслонила из тамбура отдушину-реш„тку.
   -- Братцы! -- прозвучал Руськин голос. -- Еду в Бутырки на следствие! Кто
тут? Кого увозят?
   Раздался сразу взрыв голосов -- закричали все двадцать зэков, отвечая,  и
оба надзирателя, чтоб Руська замолчал, и с  порога  штаба  Климентьев,  чтоб
надзиратели не зевали и не давали заключ„нным переговариваться.
   -- Тише, вы, ...! -- послал кто-то в воронке матом. Стало тихо и  слышно,
как в тамбуре надзиратели возились, убирая свои ноги, чтобы скорей запихнуть
Руську в бокс.
   -- Кто тебя продал, Руська? -- крикнул Нержин.
   -- Сиромаха!
   -- Га-а-ад! -- сразу загудели голоса.
   -- А сколько вас? -- крикнул Руська.
   -- Двадцать.
   -- Кто да кто?..
   Но его уже затолкали в бокс и заперли.
   -- Не робей, Руська! -- кричали ему. -- Встретимся в лагере!
   Ещ„ падало внутрь воронка несколько  света,  пока  открыта  была  внешняя
дверь -- но вот захлопнулась и она, головы  конвоиров  преградили  последний
неверный поток света через реш„тки двух  дверей,  затарахтел  мотор,  машина
дрогнула, тронулась -- и теперь,  при  раскачке,  только  мерцающие  отсветы
иногда перебегали по лицам зэков.
   Этот  короткий  перекрик  из  камеры  в   камеру,   эта   жаркая   искра,
проскакивающая порой между камнями и железами, всегда чрезвычайно  будоражит
арестантов.
   -- А что должна делать элита в лагере? -- протрубил Нержин  прямо  в  ухо
Герасимовичу, только он и мог расслышать.
   -- То же самое, но с двойным усилием! -- протрубил Герасимович ответно.
   Немного проехали -- и воронок остановился. Ясно, что это была вахта.
   -- Руська! -- крикнул один зэк. -- А бьют?
   Не сразу и глухо донеслось в ответ:
   -- Бьют...
   -- Да драть  их  в  лоб,  Шишкина-Мышкина!  --  закричал  Нержин.  --  Не
сдавайся, Руська!
   И снова закричало несколько голосов -- и вс„ смешалось.
   Опять тронулись, проезжая вахту, потом всех резко качнуло вправо  --  это
означало поворот налево, на шоссе.
   При повороте очень тесно  сплотило  плечи  Герасимовича  и  Нержина.  Они
посмотрели друг на друга, пытаясь различить в полутьме.  Их  сплачивало  уже
нечто большее, чем теснота воронка.
   Илья Хоробров, чуть приокивая, говорил в темноте и скученности:
   -- Ничего я, ребята, не жалею, что уехал. Разве это жизнь -- на  шарашке?
По коридору ид„шь -- на Сиромаху  наступишь.  Каждый  пятый  --  стукач,  не
успеешь в уборной звук издать -- сейчас куму известно. Воскресений  уже  два
года нет, сволочи. Двенадцать часов рабочий день! За двадцать грамм  маслица
все мозги отдай. Переписку с домом  запретили,  драть  их  вперегр„б.  И  --
работай? Да это ад какой-то!
   Хоробров смолк, переполненный негодованием.  В  наступившей  тишине,  при
моторе, ровно работающем по асфальту, раздался ответ Нержина:
   -- Нет, Илья Терентьич, это не ад. Это -- не ад! В ад мы едем.  В  ад  мы
возвращаемся. А шарашка -- высший, лучший, первый круг  ада.  Это  --  почти
рай.
   Он не стал далее говорить, почувствовав, что -- не нужно. Все ведь знали,
что ожидало их несравненно худшее, чем шарашка. Все  знали,  что  из  лагеря
шарашка припомнится золотым сном. Но сейчас для бодрости и сознания  правоты
надо было ругать шарашку, чтоб ни у кого не оставалось сожаления, чтоб никто
не упрекал себя в опрометчивом шаге.
   Герасимович наш„л аргумент, не досказанный Хоробровом:
   --  Когда  начн„тся  война,  шарашечных  зэков,  слишком  много  знающих,
перетравят через хлеб, как делали гитлеровцы.
   -- Я ж и говорю, -- откликнулся Хоробров, --  лучше  хлеб  с  водой,  чем
пирог с бедой!
   Прислушиваясь к ходу машины, зэки смолкли. Да, их ожидала тайга и тундра,
полюс холода Ой-Мя-кон и медные копи Джезказгана. Их ожидала опять  кирка  и
тачка, голодная пайка сырого хлеба, больница, смерть.
   Их ожидало только худшее.
   Но в душах их был мир с  самими  собой.  Ими  владело  бесстрашие  людей,
утерявших вс„ до конца, -- бесстрашие, достающееся трудно, но прочно.
   Швыряясь внутри сгруженными стиснутыми телами,  вес„лая  оранжево-голубая
машина шла уже городскими улицами, миновала один из вокзалов и  остановилась
на перекр„стке. На этом скрещении  был  задержан  светофором  т„мно-бордовый
автомобиль корреспондента газеты "Либерасьон", ехавшего на стадион  "Динамо"
на хоккейный матч. Корреспондент проч„л на машине-фургоне:
   Мясо
   Его память отметила сегодня в разных частях  Москвы  уже  не  одну  такую
машину. Он достал блокнот и записал т„мно-бордовой ручкой:
   "На улицах Москвы то и дело встречаются автофургоны с  продуктами,  очень
опрятные,  санитарно-безупречные.  Нельзя  не  признать  снабжение   столицы
превосходным."
   Роман начат в  ссылке,  в  Кок-Тереке  (Южный  Казахстан),  в  1955.  1-я
редакция (96 глав) закончена в деревне  Мильцево  (Владимирская  область)  в
1957, 2-я и 3-я -- в Рязани в 1958 (все уничтожены позже  из  конспиративных
соображений).  В  1962  сделана   4-я   редакция,   которую   автор   считал
окончательной.  Однако  в  1963,  после  напечатания   "Одного   дня   Ивана
Денисовича"  в  "Новом  мире",  появилась  мысль   о   возможной   частичной
публикации, были выбраны отдельные главы  и  предложены  А.Т.  Твардовскому.
Дальше эта мысль привела к полному разъ„му романа на главы, исключению вовсе
невозможных, политическому смягчению остальных и таким  образом  составлению
нового варианта романа (5-я редакция, 87 глав),  где  сменена  была  главная
сюжетная линия:  вместо  "атомного",  как  было  на  самом  деле,  поставлен
широкоизвестный советский сюжет  тех  лет  --  "измена"  врача,  передавшего
лекарство на Запад. В этом виде обсуждался и принят  "Новым  миром"  в  июне
1964,  но  попытка   публикации   не   удалась.   Летом   1964   предпринята
противоположная попытка (6-я редакция) -- углубить  и  заострить  в  деталях
вариант 87 глав. Осенью фотопл„нка с этим вариантом отправлена на  Запад.  В
сентябре 1965 экземпляры "публичного" варианта (5-я редакция) захвачены КГБ,
чем окончательно заблокирована публикация романа в СССР. В 1967 этот вариант
широко  распространился  в  Самиздате.  В  1968  роман  (в   6-й   редакции)
опубликован по-русски в американском издательстве Harper and  Row.  (С  этой
редакции сделаны и все иностранные переводы.)
   Летом 1968 сделана ещ„ одна (7-я)  редакция  --  полный  и  окончательный
текст романа (96 глав). Этот  текст  никогда  в  Самиздате  не  ходил  и  не
издавался отдельной книгой. В Собрании Сочинений печатается впервые.
   И сама "шарашка Марфино" и почти все обитатели е„ списаны с натуры.