й, Клара уверилась, что она бы себя так ни за  что  не  вела.  Как  же
можно  удовлетворяться  чем-то,  отдельным  от  [его]  счастья?..  Тут   ещ„
запутывалось и обострялось, что не было у них детей.
   После того радостного откровения на лестнице стало так просто между ними,
что хотелось видеться ещ„, обязательно. И, главное, много вопросов набралось
у Клары, на которые вот Иннокентий мог бы и ответить!
   Однако присутствие Нары или другого кого-нибудь из семьи почему-то мешало
бы этому.
   И когда в тех же днях Иннокентий вдруг предложил ей съездить на ден„к  за
город, она толчком сердца сразу же согласилась, ещ„ и подумать, ещ„ и понять
не успев.
   -- Только не хочется никаких  усадеб,  музеев,  знаменитых  развалин,  --
слабо улыбался Иннокентий.
   -- Я тоже не люблю! -- определ„нно отвела Клара. Оттого что  Клара  знала
теперь его невзгоды, его вялая улыбка сжимала е„ сочувствием.
   -- Обалдеешь от этих Швейцарии,  --  извинялся  он,  --  хоть  по  России
простенькой побродить. Найд„м такую, а?
   -- Попробуем! -- энергично кивнула Клара. -- Найд„м!
   Вс„-таки прямо не договорились -- втро„м или вдво„м они едут.
   Но назначил ей Иннокентий будний  день  и  Киевский  вокзал,  без  звонка
домой, без заезда сюда, на Калужскую. И из этого ясно стало не  только,  что
-- вдво„м, но и родителям, пожалуй, знать не нужно.
   По отношению к  сестре  Клара  чувствовала  себя  вполне  вправе  на  эту
поездку. Даже если бы они прекрасно жили --  это  был  законный  родственный
налог. А так, как жили они -- была виновата Нара.
   Может, самый замечательный день жизни предстоял сегодня  Кларе  --  но  и
самые мучительные приготовления: как же одеться?! Если верить  подругам,  ей
не ш„л ни один цвет  --  но  какой-то  цвет  надо  же  выбрать!  Она  надела
коричневое  платье,  плащ  взяла  голубой.  А  больше  всего  промучалась  с
вуалеткой -- два часа накануне примеряла и снимала, примеряла  и  снимала...
Ведь есть же счастливицы, кто сразу могут решить. Кларе  отчаянно  нравились
вуалетки, особенно в кино: они делают женщину загадочной, поднимают е„  выше
критического разглядывания. Но вс„  ж  она  отказалась:  Иннокентию  надоели
всякие французские выдумки, да и будет солнечный  день.  А  ч„рные  сетчатые
перчатки вс„ же надела, сетчатые перчатки очень красиво.
   Им сразу попался дальний малоярославецкий поезд, паровичок, вот и хорошо,
они билеты взяли до конца на всякий случай, плана у них не  было  и  станций
они не знали.
   До того не знали,  что  оба  вздрогнули,  когда  соседи  назвали  станцию
[Нара]! Иннокентий, если бы знал, может выбрал бы  другой  вокзал?  А  Клара
совсем забыла.
   И ещ„ много раз в пути повторяли эту Нару. Так и висела над ними...
   Августовское утро было прохладное. Они встретились оба  бодрые,  вес„лые.
Сразу установился  разговор  несвязный,  оживл„нный,  только  несколько  раз
ошибались оба на "вы", и тут же смеялись, и от этого ещ„ проще становилось.
   Иннокентий был весь в западном, полуспортивном, что ли, а таскал и мял  с
такой небрежностью, как костюм из "рабочей одежды".
   Хотя целый  день  был  впереди,  но  Клара  кинулась  его  расспрашивать,
сбивчиво -- то о Европе, то -- как понимать нашу жизнь. Она  сама  точно  не
знала, чего хотела, что именно нужно ей понять. Но  что-то  нужно  было!  Ей
искренне хотелось поумнеть! Ей так необходимо было разобраться!
   Иннокентий шутливо крутил головой:
   -- Вы думаете... ты думаешь, я сам что-нибудь понимаю?
   -- Но вы же дипломаты, вы нас всех вед„те -- и вдруг ничего не понимаете?
   -- Да нет, все мои коллеги понимают, это только я ничего  не  понимаю.  И
даже я вс„ понимал примерно до прошлого, до позапрошлого года.
   -- Что же случилось?
   -- И вот этого -- тоже не понимаю, -- смеялся  Иннокентий.  --  И  потом,
Кларочка, всякое объяснение неизвестно откуда начинать, оно  же  тянется  от
дальних-дальних азов. Вот сейчас из-под лавки  вылезет  пещерный  человек  и
попросит объяснить ему за пять минут, как электричеством ходят  поезда.  Ну,
как ему объяснишь? Сперва вообще пойди научись грамоте. Потом -- арифметике,
алгебре, черчению, электротехнике... Чему там ещ„?
   -- Ну, не знаю... магнетизму...
   -- Вот, и ты не знаешь; а на последнем  курсе!  А  потом,  мол,  приходи,
через пятнадцать лет, я тебе вс„ за пять минут и объясню, да ты  и  сам  уже
будешь знать.
   -- Ну, хорошо, я готова учиться, но где учиться? С чего начинать?
   -- Ну... хоть с наших газет.
   По вагону ш„л с кожаной сумкой и  продавал  газеты,  журналы.  Иннокентий
купил у него "Правду".
   Ещ„ при посадке, понимая, что разговор у них может быть особенный,  Клара
направила спутника занять неуютную двухместную скамью у двери: Иннокентий не
понимал, но только здесь можно было говорить посвободней.
   -- Ну, давай учиться читать,  --  развернул  газету  Иннокентий.  --  Вот
заголовок: "Женщины  полны  трудового  энтузиазма  и  перевыполняют  нормы".
Подумай: а зачем им эти нормы?  Что  у  них,  дома  дела  нет?  Это  значит:
соедин„нной зарплаты мужа и жены не хватает на семью. А  должно  хватать  --
одной мужской.
   -- Во Франции так?
   -- Везде так. Вот дальше, смотри:  "во  всех  капиталистических  странах,
вместе взятых, нет столько  детских  садов,  сколько  у  нас".  Правда?  Да,
наверно правда. Только не объяснена самая малость: во  всех  странах  матери
свободны, воспитывают детей сами, и детские сады им не нужны.
   Дребезжали. Ехали. Останавливались.
   Иннокентий без  труда  находил,  пальцем  ей  показывал,  а  при  грохоте
объяснял к уху:
   -- Бери дальше, самые ничтожные заметки:  "Член  французского  парламента
имя рек заявил..." и дальше о ненависти французского народа  к  американцам.
Сказал так? Да наверно сказал, мы правду пишем! Только пропущено:  от  какой
партии член парламента? Если он не коммунист,  так  об  этом  бы  непременно
написали, тем ценней его высказывание! Значит, коммунист. Но -- не написано!
И так вс„, Клярэт. Напишут о небывалых снежных заносах, тысячи автомашин под
снегом, вот народное бедствие! А хитрость в том, что автомобилей так  много,
что для них даже гаражей не строят... Вс„ это --  свобода  [от]  информации.
Это проходит и в спорт, пожалуйста:
   "встреча принесла заслуженную победу...", дальше не читай, ясно:  нашему.
"Судейская коллегия неожиданно  для  зрителей  признала  победителем..."  --
ясно: не нашего.
   Иннокентий оглянулся, куда выбросить газету. И этого  не  понимал,  какой
это заграничный жест! И так уж на них оглядывались. Клара  отняла  газету  и
держала.
   -- Вообще, спорт -- опиум для народа, -- заключил Иннокентий.
   Это было неожиданно и очень обидно.  И  совсем  неубедительно  звучало  у
такого некрепкого человека.
   -- Я -- в теннис много играю и  очень  его  люблю!  --  тряхнула  головой
Клара.
   -- Играть -- ничего, -- сразу исправился Иннокентий.  --  Страшно  --  на
зрелища кидаться. Спортивными зрелищами, футболом да хоккеем из нас и делают
дураков.
   Дребезжали. Ехали. Смотрели в окно.
   -- Значит, у них там -- хорошо? -- спросила Клара. -- Лучше?
   -- Лучше, -- кивнул Иннокентий. -- Но не хорошо. Это разные вещи.
   -- Чего ж не хватает?
   Иннокентий серь„зно не не„ посмотрел. Того первого оживления не  стало  в
н„м, очень спокойно смотрел.
   -- Так просто не скажешь. Сам удивляюсь. Чего-то нет. И даже многого нет.
   А Кларе так с ним было хорошо, по-человечески хорошо, не от  какой-нибудь
игры  прикосновений,  пожатий  или  тона,  их  не  было,   --   и   хотелось
отблагодарить, чтоб ему тоже было хорошо, крепче.
   -- У вас... у тебя такая интересная работа, -- утешала она.
   -- У меня? -- поразился Иннокентий, и притом, что он был худ,  ещ„  впали
его щ„ки, он показался  замученным,  будто  недоедающим.  --  Служить  нашим
дипломатом, Кларочка, это иметь две стенки в груди. Два лба  в  голове.  Две
разных памяти.
   Больше не пояснял. Вздохнул, смотрел в окно.
   А понимала ли это его жена? А чем она его укрепила, утешила?
   Клара всматривалась и обнаружила такую  особенность  его  лица:  отдельно
верх его лица выглядел довольно ж„стко,  отдельно  низ  --  мягко.  От  лба,
свободно  разв„рнутого  от  уха  к  уху,  лицо  косыми  линиями  сужалось  и
смягчалось к небольшому нежному рту. Около рта  было  много  мягкости,  даже
беспомощности.
   Разгорался день, весело мелькали леса, много лесу было по дороге.
   Чем дальше ш„л поезд,  тем  проще  оставалась  публика  в  вагоне  и  тем
заметнее средь всех -- они оба, будто разряженные  для  сцены.  Клара  сняла
перчатки.
   На лесном полустанке  они  выскочили.  Кроме  них  ещ„  несколько  баб  с
городскими продуктами в сумках вышли из соседнего вагона, больше  никого  не
осталось на перроне.
   Молодые люди собирались в лес. И по ту и по другую сторону тут  был  лес,
правда густой, т„мный, некрасивый. Но как только  поезд  убрал  хвост,  бабы
дружной кучкой все  вместе  уверенно  подались  деревянным  переходом  через
рельсы и куда-то правее леса. И Клара с Иннокентием тоже пошли за ними.
   Травы и цветы сразу за линией стояли по плечо. Потом тропка ныряла сквозь
несколько рядов бер„зовой посадки. Там дальше было выкошено,  стожок,  а  на
подросте травы паслась и не паслась  задумчивая  коза,  привязанная  длинной
вер„вкой к колышку. Теперь налево лес распахивался,  но  бабы  бойко  сыпали
правей, прямо на солнце,  где  ещ„  за  рядами  кустов  открывался  обширный
простор.
   И молодые люди согласно решили, что в лес  --  успеется,  а  вот  в  этот
сияющий простор непременно им надо сейчас же идти.
   Туда выводила полевая дорога -- плотная, травяная. От не„ ближе  к  линии
золотилось хлебное поле -- тяж„лые колосья на коротких  крепких  стеблях,  а
что за хлеб -- они не знали, но на красоту поля это не влияло. По другую  же
сторону дороги, чуть не на весь простор, сколько видеть можно  было,  стояла
голая запаханная, а потом от дождей оплывшая земля, одни места сырей, другие
суше -- и на таком большом пространстве ничего не росло.
   Их полустанок был в углу, теперь только они выходили на этот  простор  --
такой объ„мный, что никак его нельзя было в два глаза  убрать,  не  повернув
несколько раз головы. И далеко вокруг и тут за линией сразу, вс„  обмыкалось
лесом сплошным с мелко зазубристым издали верхом.
   Вот кажется этого они и хотели, не зная, не задавшись!  Они  побрели  так
медленно,  как  спотыкались  ноги  при  головах  запрокинутых  к   небу.   И
останавливались, и головами вертели. Линия  тоже  была  не  видна,  закрытая
посадкой. И только впереди, за долготой простора, куда шли они,  выдвигалась
по пояс из западающей местности т„мно-кирпичная церковь с колокольней. И ещ„
бабы удалялись впереди, а больше на вс„м просторе не было  ни  человека,  ни
хутора, ни тракторного вагончика, ни брошенной косилки,  никого,  ничего  --
т„плое гульбище ветра и солнца да пространство рыскающих птиц.
   В две минуты ничего не осталось от их делового тона и забот.
   -- Так это -- Россия? Вот это и есть -- Россия?  --  счастливо  спрашивал
Иннокентий и  жмурился,  разглядывая  простор,  останавливался,  смотрел  на
Клару.  --  Слушай,  я   ведь   [представляю]   Россию,   но   я   ведь   е„
не-пред-став-ляю! -- каламбурил он. -- Я никогда по ней вот  так  просто  не
ходил, только самол„ты, поезда, столицы...
   Он взял е„ вытянутой рукой, пальцы за пальцы, как берутся дети или  очень
близкие люди. И так они побрели, меньше всего глядя под  ноги.  В  свободных
руках помахивались у него шляпа, у не„ сумочка.
   -- Слушай, сестра! -- говорил он. -- Как хорошо, что мы пошли сюда, а  не
в лес. Вот именно этого мне в жизни не хватает: чтоб  во  все  стороны  было
видно. И чтоб дышалось легко!
   -- А тебе -- неужели не видно? -- Его жалоба так тронула е„  --  свои  бы
глаза она предложила, если б это могло помочь.
   -- Нет,  --  качал  он,  --  нет.  Было  когда-то  видно,  а  сейчас  вс„
запуталось.
   Что запуталось? Если уж [так] запуталось, то это не в убеждениях  только,
это обязательно и в семье. И если б он ещ„ немножко добавил,  Клара  посмела
бы тогда вмешаться, и открыла бы, как она за него, и как он прав, и не  надо
отчаиваться!
   -- Так надо бывает поговорить! -- отзывалась она.
   Но он на том и кончил. Он уже смолк.
   Жарчело. Сняли плащи.
   Никто больше не появлялся во вс„м око„ме, не встречался, не  обгонял.  За
посадкой изредка протягивались  поезда,  прошумливали,  а  будто  беззвучно,
только дымок в движеньи.
   Удалявшиеся бабы давно свернули с этой дороги и теперь уже были в  центре
простора, плохо видны против солнца. Дошли до того поворота и  Иннокентий  с
Кларой: по мягкому полю шла утоптанная (на солнце  светлей)  тропочка,  чуть
ныряя на тракторных бороздах.  Вкось  больших  плановых  полей  протаптывали
людишки свои мелюзговые потребности.
   Тропа шла к той деревне с церковью, но ещ„ раньше в середине простора она
подходила к удивительно тесной, особной кучке деревьев. Куща стояла  посреди
полей, далеко отступя от всякого леса, и  от  деревни  изрядно  --  странная
бодрая свежая куща крутых высоких деревьев.  Она  узкая  была,  но  украшала
собой весь простор, она была его центр. Что ж это могло быть? Отчего и зачем
среди полей?
   Свернули туда и они.
   Руки их разъединились. Тропа была на одного. Теперь он ш„л позади Клары.
   Ид„т позади и смотрит тебе в спину. Рассматривает тебя. То ли  муж  твоей
сестры. То ли брат тебе. То ли...
   Теперь чтобы говорить, Кларе надо было останавливаться и оглядываться:
   -- А как ты будешь меня звать? Не зови "Клярэт".
   -- Не буду. Да я ж тебя не знал. Вообще на  Западе  так  сокращают,  чтоб
два-три звука, не больше.
   -- Я буду тебя "Инк" звать, ладно?
   -- Ладно. Очень хорошо.
   -- Тебя так никто не зов„т?
   Нет, простор был не совсем ровный, он незаметно спадал налево,  куда  они
шли. Местность полого разваливалась,  а  к  той  куще  деревьев  поднималась
опять.
   Теперь уже видно было, что это -- бер„зы, и старые,  большие,  посаженные
обводным прямоугольником ровно, а в середине ещ„. Как удивительно стояла эта
куща, ни к чему не относясь, сама по себе.
   -- А у тебя когда это вс„ началось? -- спрашивала Клара.
   Что -- это? Тут много вкладывалось.
   Но он не затруднился:
   -- Наверно, знаешь когда? Когда я стал разбирать мамины шкафы. Нет, может
быть и раньше, может и за  целый  год  раньше,  а  вс„-таки,  когда  я  стал
разбирать шкафы.
   -- Это уже после смерти?
   -- Намного после смерти, намного. Да не так давно. Я ведь... Вот и  этого
никому не расскажешь, Дотти этого не принимает или не понимает...
   (А я пойму!.. Больше, больше о Дотти, мы так  разговоримся  сейчас!  Тебе
будет легко!..)
   -- ... Я ведь очень плохой был сын, Кларонька.  Я  ведь  при  жизни  маму
по-настоящему никогда не любил. Я ведь во время войны из Сирии  даже  на  е„
похороны... Слушай, а это не кладбище?
   Остановились. И вздрогнули, хотя было жарко. Сразу поняли: да,  кладбище!
И как же они раньше..? Ничем другим и быть  не  могла  эта  отдельная  среди
рабочих полей неприкосновенная сень.
   Хотя ещ„ не было видно крестов, ни могил. Они ещ„ переходили дно разлога,
перескакивали через мокредь (Иннокентий прыгнул  хуже  Клары,  угодил  одним
ботинком в грязное, но она не  подавала  ему  руки  на  перепрыг,  чтобы  не
обидеть). Ещ„ поднимались, и неожиданно круто.
   Ни оградой, ни заборными столбами, ни канавой, ни валом, -- ничем не было
кладбище обведено, только стояли по ровну' эти старые  бер„зы,  соединясь  в
верхах, а земля поля ровно и открыто, как  воздух  в  воздух,  переходила  в
густую славную мураву, без сорняков и почему-то невысокую, хотя не топтанную
и не стриженную.
   Мурава росла такая, какая нужна и приятна на кладбище.
   Как здесь было тенисто, тихо! Это было самое чистое и  живое  убежище  во
вс„м охвате распланированной местности!
   Вокруг иных могилок были ограды. А то -- просто безымянные  пирамидальные
травяные холмики. И даже свежие.
   -- Как просторно! -- удивлялся Иннокентий. -- Тут сто могил, не больше, и
можно ещ„ пятьдесят разместить свободно. И, наверно, приходи, копай,  никого
не спрашивай. А в  Москве,  где  мама  лежит,  там  разрешение  хлопотали  в
Моссовете, и директору кладбища что-то совали, и между двух могил негде ногу
поставить, и ещ„ перекапывают старые под новые.
   Вот эти старые бер„зы и отстояли кладбищенское раздолье от тракторов.
   Сами плащи на землю бросились, само как-то селось --  лицом  к  Простору.
Отсюда, из тени и за солнцем, он хорошо смотрелся. Чуть белела, уже дал„кая,
будка полустанка. И поверх линейной посадки переползал дымок.
   Смотрели,  дышали,  молчали.  Очень  хорошо  сиделось.  На  восставленные
столбиками колени Инк положил  голову,  сидел  так.  И  Кларе  открылся  его
затылок: как у мальчика слабый затылок, но  обработанный  терпеливым  умелым
парикмахером.
   -- Какое чистое кладбище! -- удивлялась Клара.  --  Скотом  не  загажено,
мазута не налито.
   -- Да, -- с наслаждением выдохнул Иннокентий. -- Вот бы где похорониться!
Ведь потом не удастся, пропустишь. Будут гроб свинцовый  в  самол„т  совать,
потом в автобусе куда-нибудь...
   -- Рано об этом думать, Инк!
   -- Когда, Кларонька, вс„ ложь --  очень  утомляешься  рано.  Очень  рано,
вдвое быстрей. -- Он и говорил слабым усталым голосом.
   Это могло быть о его работе. А может -- обо всей жизни. А может -- только
о жене.
   Доспрашивать Клара не могла.
   -- И что же -- в шкафу?
   -- В шкафу? -- сосредоточил Иннокентий свой всегда не  беспечный,  всегда
озабоченный взгляд. -- В шкафу вот что... -- Но, кажется, только  представив
этот подробный рассказ, он уже устал от него. --  Да  нет,  это  долго...  Я
как-нибудь потом...
   Если уж сейчас -- долго, то когда  ж  и  рассказывать?..  Или  такая  его
черта, что интересно ему только то, что ново, что первый раз?
   На каком же тогда лету у него вс„ перехватывать?
   -- Значит, у тебя никого родных не осталось?
   -- Представь себе -- дядя, мамин брат! Прич„м я о н„м тоже ничего не знал
до прошлого года.
   -- Никогда не видел?
   -- То есть, видел маленьким, но совершенно не запомнил.
   -- Где же он?
   -- В Твери.
   -- Где?
   -- В Калинине. Два часа езды -- а никак не соберусь. Да когда мне, если я
и в России не бываю?.. Написал ему, старик обрадовался.
   -- Слушай, Инк, надо поехать! Ведь потом тоже будешь жалеть!
   -- Да я и думаю поехать, думаю! Да просто вот на днях  поеду.  Вот  слово
даю.
   Уже отош„л Иннокентий в тени от разморчивого солнца и выглядел бодрей.
   Куда ж было им теперь идти? Во все стороны до леса  далеко,  да  и  дорог
нет, за одним краем кладбища -- подсолнухи, за другим --  св„кла.  Только  и
оставалась им тропка -- та самая, за бабами, к деревне. А там  где-нибудь  и
лес будет. Пошли так.
   Иннокентий снял и куртку,  остался  в  л„гкой  белой  рубашке.  Островато
выпирали лопатки из его некруглой, негладкой спины. А шляпу снова  надел  от
солнца.
   -- Ты знаешь, на кого похож? -- смеялась Клара.  --  Есенин,  воротясь  в
родную деревню после Европы. Иннокентий усмехнулся, стал вспоминать:
   -- Ах, родина, и что ж я  тут  наш„л?..  Какой  я  стал  чужой...  Косить
разучился, пахать разучился...
   Они входили в безлюдную улицу. Между порядками домов  было  всего  метров
десять, но дорога так непоправимо, так до  конца  веков  изрыта,  искромсана
гусеницами и скатами, местами засохла  кочками  по  колено,  местами  налита
жидкой свинцовой грязью, на высыхание  которой  не  могло  хватить  никакого
лета, -- что двум сторонам улицы  сноситься  было  как  через  реку.  Торные
тропинки шли только у домов, и надо было сразу выбирать сторону.
   По их стороне показалась  и  быстро  шла  навстречу  девочка  с  плет„ной
кош„лкой.
   -- Дево... -- начал Иннокентий,  тут  разглядел,  что  она  постарше,  --
девушка! -- Но она б