и поставил палочку на
розовом листе.
   -- Дмитрий Александрович! И вот это. Я уже много недель мучаюсь -- что за
палочки вы ставите? А потом  через  несколько  дней  зач„ркиваете?  Что  это
значит?
   -- Я боюсь, вы опять проявляете доглядательские наклонности. -- Он взял в
руки белый лист.  --  Но  извольте:  палочки  я  ставлю  всякий  раз,  когда
употребляю без крайней необходимости иноземное слово в  русской  речи.  Сч„т
этих палочек есть мера моего  несовершенства.  Вот  за  слово  "капитализм",
которое я не наш„лся сразу заменить "толстосумством", и за слово "шпионить",
которое я сгоряча поленился заменить словом "доглядать",  --  я  и  поставил
себе две палочки.
   -- А на розовом? -- добивалась она.
   -- А вы заметили, что и на розовом?
   -- И даже чаще, чем на белом. Это тоже -- мера вашего несовершенства?
   -- Тоже, -- отрывисто сказал  Сологдин.  --  На  розовом  я  ставлю  себе
[пеневые], по-вашему будет -- штрафные, палочки и потом наказываю себя по их
числу. Отрабатываю. На дровах.
   -- Штрафные -- за что? -- тихо спросила она. Так и должно было быть!  Раз
он вышел на зенитную дугу -- в тот же миг с извинением даже женщину посылает
ему капризная судьба. Или вс„ отнять, или вс„ дать, у судьбы так.
   -- А зачем вам? -- ещ„ строго спрашивал он.
   -- За что?.. -- тихо, тупо повторяла Лариса.
   Здесь было  отмщение  им  всем,  их  клану  МВД.  Отмщение  и  обладание,
истязание и обладание -- они в ч„м-то сходятся.
   -- А вы замечали, [когда я] их ставлю?
   -- Замечала, -- как выдох ответила Лариса.
   Дверной ключ с алюминиевой бирочкой, с выбитым номером комнаты  лежал  на
е„ застилающей кальке.
   И -- большой зел„ный шерстяной т„плый ком дышал перед Сологдиным.
   Ждал распоряжения.
   Сологдин сощурился и скомандовал:
   -- Пойди запри дверь! Быстро!
   Лариса отпрянула от стола, резко встала -- и с грохотом упал е„ стул.
   Что он наделал, зарвавшийся раб! Она ид„т жаловаться?
   Она сгребла ключ и с перевалкою пошла запирать.
   Торопливой рукой Сологдин поставил на розовом листе пять палочек кряду.
   Больше не успел.
 
   Никому не  хотелось  работать  в  воскресенье  --  и  вольным  тоже.  Они
притянулись на работу вяло, без обычной будней давки в автобусах, и строили,
как бы им тут только пересидеть до шести вечера.
   Но воскресный день выдался тревожней буднего. Около десяти часов  утра  к
главным воротам подошли  три  очень  длинных  и  очень  обтекаемых  легковых
автомобиля. Стража на вахте взяла  под  козыр„к.  Миновав  ворота,  а  затем
сощурившегося на них рыжего  дворника  Спиридона  с  метлой,  автомобили  по
обесснежевшим гравийным дорожкам подкатили к парадному  подъезду  института.
Изо всех тр„х стали выходить большие чины, блеща золотом погонов,  --  и  не
медля, и не ожидая встречи, сразу подниматься  на  третий  этаж,  в  кабинет
Яконова. Их  не  успели  как  следует  рассмотреть.  По  одним  лабораториям
прон„сся слух, что приехал сам министр Абакумов и с ним восемь генералов.  В
других лабораториях продолжали сидеть спокойно, не ведая о нависшей грозе.
   Правда была наполовину: приехал только замминистра Селивановский и с  ним
четыре генерала.
   Но случилось небывалое -- инженер-полковника Яконова вс„ ещ„ не  было  на
работе. Пока испуганный  дежурный  по  объекту  (проворно  задвинувший  ящик
стола, в котором, маскируясь, читал детектив) звонил на квартиру к  Яконову,
а потом докладывал замминистру, что полковник Яконов лежит дома в  сердечном
припадке, но уже одевается и едет, -- заместитель  Яконова,  майор  Ройтман,
худенький, с перехватом в талии, оправляя неловко сидящую на н„м портупею  и
цепляясь за ковровые дорожки (он был очень близорук), поспел из Акустической
лаборатории и представился начальству. Он спешил не только потому,  что  так
требовал устав, но и для того, чтоб успеть отстоять  интересы  возглавляемой
им внутриинститутской оппозиции: Яконов всегда оттеснял его от разговоров  с
высоким начальством. Уже зная подробности ночного вызова Прянчикова, Ройтман
спешил  исправить  положение  и  убедить  высокую  комиссию,  что  состояние
вокодера не так безнад„жно, как, скажем, клиппера. Несмотря на свои тридцать
лет, Ройтман был уже лауреатом сталинской премии --  и  без  страха  ввергал
свою лабораторию в самый смерч государственных невзгод.
   Его стали слушать до десятка прехавших, из которых Двое кое-что  понимали
в технической сути дела, остальные же только приосанились. Однако, вызванный
Осколуповым ж„лтый, заикающийся от бешенства Мамурин успел прибыть вскоре за
Ройтманом и вступился за клиппер, уже [почти]  готовый  к  выпуску  в  свет.
Невдолге прибыл и  Яконов  --  с  подведенными  впалыми  глазами,  с  лицом,
побелевшим  до  голубизны,  --  и  опустился  на  стул  у  стены.   Разговор
раздробился, запутался, и вскоре никому уже не было понятно, как вытаскивать
загубленное предприятие.
   И надо же было так несчастно случиться, что сердце  института  и  совесть
института -- оперуполномоченный товарищ Шикин и парторг товарищ  Степанов  в
это воскресенье разрешили себе вполне естественную слабость --  не  приехать
на службу и не возглавить коллектива, руководимого ими  в  будни.  (Поступок
тем более простительный,  что,  как  известно,  при  правильно  поставленной
разъяснительной и организационно-массовой работе -- присутствие  в  процессе
труда  самих  руководителей  вовсе  не  обязательно.)  Тревога  и   сознание
внезапной ответственности охватили дежурного по институту. С риском для себя
он  оставил  телефоны  и  побежал  по  лабораториям,  ш„потом   сообщая   их
начальникам о приезде чрезвычайных гостей, дабы они могли удвоить бдение. Он
так был взволнован и так спешил вернуться к своим телефонам, что  не  придал
значения запертой двери конструкторского бюро и не успел сбегать в Вакуумную
лабораторию, где дежурила Клара Макарыгина  и  из  вольных  больше  не  было
сегодня никого.
   Начальники лабораторий в свою очередь ничего не объявили  вслух,  --  ибо
нельзя же было вслух просить принять рабочий вид из-за  приезда  начальства,
но обошли все столы и стыдливым ш„потом предупреждали каждого в отдельности.
   Так весь институт сидел и ждал начальства. Начальство же,  посовещавшись,
частью осталось в кабинете Яконова, частью  пошло  в  Сем„рку,  и  лишь  сам
Селивановский и майор Ройтман спустились в Акустическую: чтоб избавиться ещ„
от этой новой заботы, Яконов порекомендовал Акустическую  как  удобную  базу
для выполнения поручения Рюмина.
   -- Каким же образом вы думаете обнаружить этого человека? --  спросил  по
дороге Селивановский Ройтмана.
   Ройтман ничего не мог думать, так как сам узнал о  поручении  пять  минут
назад: подумал за него  прошлой  ночью  Осколупов,  когда  взялся  за  такую
работу, не думая. Но уже и за пять минут Ройтман кое-что успел сообразить.
   -- Видите ли, -- говорил он, называя замминистра по имени-отчеству и безо
всякой угодливости,  --  у  нас  ведь  есть  прибор  видимой  речи  --  ВИР,
печатающий  так  называемые  [звуковиды],  и  есть  человек,  читающий   эти
звуковиды, некто Рубин.
   -- Заключ„нный?
   -- Да. Доцент-филолог. Последнее время он у меня занят тем,  что  ищет  в
звуковидах индивидуальные особенности речи. И я надеюсь, что, развернув этот
телефонный разговор в звуковиды, и сличая со звуковидами подозреваемых...
   -- Гм... Прид„тся этого  филолога  ещ„  согласовывать  с  Абакумовым,  --
покачал головой Селивановский.
   -- В смысле секретности?
   -- Да.
   В Акустической тем временем, хотя все уже знали о приезде начальства,  но
решительно не могли  в  себе  преодолеть  мучительной  инерции  бездействия,
поэтому темнили, лениво копались в ящиках с радиолампами, проглядывали схемы
в журналах, зевали в окно. Вольнона„мные девушки сбились в кучку  и  ш„потом
сплетничали, помощник Ройтмана их  разгонял.  Симочки,  на  е„  счастье,  на
работе не было -- она отгуливала переработанный день и тем была избавлена от
терзаний видеть Нержина разодетым и  сияющим  перед  свиданием  с  женщиной,
имевшей на него больше прав, чем Симочка.
   Нержин чувствовал себя именинником, в  Акустическую  заходил  уже  третий
раз, без дела, просто от нервности ожидания  слишком  запоздавшего  воронка.
Сел он не на стул к себе, а на подоконник, с наслаждением затягивался  дымом
папиросы и слушал Рубина. Рубин же, не найдя в профессоре Челнове достойного
слушателя баллады о Моисее, теперь с тихим жаром читал е„  Глебу.  Рубин  не
был поэтом, но иногда набрасывал стихи задушевные, умные. Недавно Глеб очень
хвалил его за широту взглядов в стихотворном этюде об  Ал„ше  Карамазове  --
одновременно в шинели юнкера отстаивающем Перекоп и в  шинели  красноармейца
берущем Перекоп. Сейчас Рубину очень хотелось, чтобы Глеб оценил  балладу  о
Моисее и вывел бы для себя тоже, что ждать и верить сорок  лет  --  разумно,
нужно, необходимо.
   Рубин не существовал без друзей, он задыхался без них.  Одиночество  было
до такой степени ему невыносимо, что он даже не  давал  мыслям  дозревать  в
одной своей голове, а, найдя в себе хотя бы полмысли, -- уже спешил делиться
ею. Всю жизнь он был друзьями богат, но в тюрьме  складывалось  как-то  так,
что друзья его не были его единомышленниками, а единомышленники -- друзьями.
   Итак, никто ещ„ в Акустической не занимался работой, и  только  неизменно
жизнерадостный и деятельный Прянчиков, уже одолевший в себе  воспоминание  о
ночной Москве и о шальной поездке, обдумывал новое улучшение схемы, напевая:

   Бендзи-бендзи-бендзи-ба- ар,
   Бендзи -- бендзи -- бендзи -- ба -- ар...
 
   И тогда-то вошли Селивановский с Ройтманом. Ройтман продолжал:
   -- На этих звуковидах речь разв„ртывается сразу  в  тр„х  измерениях:  по
частоте -- попер„к ленты,  по  времени  --  вдоль  ленты,  по  амплитуде  --
густотою рисунка. При этом каждый звук  вырисовывается  таким  неповторимым,
оригинальным, что его легко узнать, и даже по ленте прочесть вс„  сказанное.
Вот... -- он в„л Селивановского вглубь лаборатории,
   -- ... прибор ВИР, его сконструировали в нашей лаборатории (Ройтман и сам
уже забывал, что прибор тяпнули из американского журнала), а  вот...  --  он
осторожно развернул замминистра к окну,
   -- ... кандидат филологических наук Рубин, единственный в Советском Союзе
человек, читающий видимую речь. (Рубин встал и молча поклонился.)
   Но ещ„ когда в дверях было произнесено Ройтманом слово "звуковид",  Рубин
и Нержин встрепенулись: их работа, над которой все до сих пор большей частью
смеялись, выплывала на божий свет.  За  те  сорок  пять  секунд,  в  которые
Ройтман дов„л  Селивановского  до  Рубина,  Рубин  и  Нержин  с  остротой  и
быстротой, свойственной только зэкам, уже поняли, что сейчас будет смотр  --
как Рубин читает звуковиды, и что произнести фразу  перед  микрофоном  может
только один из "эталонных" дикторов -- а такой присутствовал в комнате  лишь
Нержин. И так же они отдали себе отч„т, что хотя Рубин действительно  читает
звуковиды, но на экзамене можно и сплошать, а сплошать нельзя -- это значило
бы кувырнуться с шарашки в лагерную преисподнюю.
   И обо вс„м этом они не сказали ни слова, а только понимающе глянули  друг
на друга.
   И Рубин шепнул:
   -- Если -- ты, и фраза твоя, скажи: "Звуковиды разрешают глухим  говорить
по телефону."
   А Нержин шепнул:
   -- Если фраза его -- угадывай по звукам. Глажу волосы -- верно, поправляю
галстук -- неверно.
   И тут-то Рубин встал и молча поклонился.
   Ройтман продолжал тем извиняющимся прерывистым голосом, который,  если  б
услышать  его  даже   отвернувшись,   можно   было   бы   приписать   только
интеллигентному человеку:
   -- Вот нам сейчас Лев Григорьич и  покажет  сво„  умение.  Кто-нибудь  из
дикторов... ну, скажем, Глеб Викентьич... прочт„т  в  акустической  будке  в
микрофон какую-нибудь фразу, ВИР  е„  запишет,  а  Лев  Григорьич  попробует
разгадать.
   Стоя в одном шаге от  замминистра,  Нержин  уставился  в  него  нахальным
лагерным взглядом:
   -- Фразу -- вы придумаете? -- спросил он строго.
   -- Нет, нет, --  отводя  глаза,  вежливо  ответил  Селивановский,  --  вы
что-нибудь там сами сочините.
   Нержин покорился, взял лист бумаги, на  миг  задумался,  затем  в  наитии
написал и в наступившей общей тишине подал Селивановскому так, что никто  не
мог прочесть, даже Ройтман.
   "Звуковиды разрешают глухим говорить по телефону."
   -- И это действительно так? -- удивился Селивановский.
   -- Да.
   -- Читайте, пожалуйста.
   Загудел ВИР. Нержин уш„л  в  будку  (ах,  как  позорно  выглядела  сейчас
обтягивающая е„ мешковина!.. вечная эта  нехватка  материалов  на  складе!),
непроницаемо заперся там. Зашумел механизм,  и  двухметровая  мокрая  лента,
испещр„нная множеством чернильных полосок и мазаных пятен,  была  подана  на
стол Рубину.
   Вся лаборатория прекратила [работу] и напряж„нно следила. Ройтман заметно
волновался. Нержин вышел из будки и издали безразлично наблюдал за  Рубиным.
Стояли  вокруг,  один  Рубин  сидел,  посвечивая  им  своей  просветляющейся
лысиной. Щадя нетерпение  присутствующих,  он  не  делал  секрета  из  своей
жреческой  премудрости  и  тут  же  производил  разметку  по  мокрой   ленте
красно-синим карандашом, как всегда плохо очиненным.
   -- Вот видите, некоторые звуки не составляет ни малейшего труда отгадать,
например, ударные гласные или сонорные. Во втором слове отч„тливо  видно  --
два раза "р". В первом слове ударный звук "и" и перед ним смягч„нный "в"  --
здесь тв„рдого быть и не может.  Ещ„  ранее  --  форманта  "а",  но  следует
помнить, что в первом предударном слоге как "а" произносится так же  и  "о".
Зато "у" сохраняет своеобразие даже и вдали от ударения, у  него  вот  здесь
характерная полоска низкой частоты. Третий  звук  первого  слова  безусловно
"у". А за ним глухой взрывной, скорей всего "к",  итак  имеем:  "укови"  или
"укави". А вот тв„рдое "в", оно заметно отличается от  мягкого,  нет  в  н„м
полоски свыше двух тысяч  тр„хсот  герц.  "Вукови..."  Затем  новый  звонкий
тв„рдый взрывок, на конце же -- редуцированный гласный, это я  могу  принять
за "ды". Итак, "вуковиды". Оста„тся разгадать первый звук, он смазан, я  мог
бы принять его за "с", если бы смысл не подсказывал мне, что здесь  --  "з".
Итак, первое слово -- "звуковиды"! Пойд„м дальше. Во втором слове, как я уже
сказал, два "р" и, пожалуй, стандартное глагольное окончание  "ает",  а  раз
множественное число, значит, "ают".  Очевидно,  "разрывают",  "разрешают"...
сейчас уточню, сейчас... Антонина Валерьяновна, не вы ли у меня взяли  лупу?
Нельзя ли попросить на минутку?
   Лупа была ему  абсолютно  не  нужна,  так  как  ВИР  давал  записи  самые
разляпистые, но делалось это, по лагерному выражению, [для понта], и  Нержин
внутренне хохотал, рассеянно поглаживая  и  без  того  приглаженные  волосы.
Рубин мимол„тно посмотрел  на  него  и  взял  принесенную  ему  лупу.  Общее
напряжение возрастало, тем более, что никто не  знал,  верно  ли  отгадывает
Рубин. Селивановский пораж„нно шептал:
   -- Это удивительно... это удивительно...
   Не заметили, как в комнату на цыпочках вош„л старший лейтенант Шустерман.
Он не имел права  сюда  заходить,  поэтому  остановился  вдалеке.  Дав  знак
Нержину идти побыстрей, Шустерман, однако, не вышел с ним,  а  искал  случая
вызвать  Рубина.  Рубин  ему  нужен  был,  чтобы  заставить  его   пойти   и
перезаправить койку, как положено. Шустерман не первый  раз  изводил  Рубина
этими перезаправками.
   Тем временем Рубин уже разгадал слово  "глухим"  и  отгадывал  четв„ртое.
Ройтман светился  --  не  только  потому,  что  делил  триумф:  он  искренне
радовался всякому успеху в работе.
   И тут-то Рубин, случайно  подняв  глаза,  встретил  недобрый  исподлобный
взгляд Шустермана. И понял, зачем тут Шустерман.  И  подарил  его  злорадным
ответным взглядом: "Сам заправишь!"
   -- Последнее слово -- "по телефону", это сочетание настолько часто у  нас
встречается, что я к нему привык, сразу вижу. Вот и вс„.
   -- Поразительно! -- повторял Селивановский.  --  Вас,  простите,  как  по
имени-отчеству?
   -- Лев Григорьич.
   -- Так вот, Лев Григорьич, а индивидуальные особенности голосов вы можете
различать на звуковидах?
   -- Мы называем это -- индивидуальный речевой лад.  Да!  Это  представляет
как раз теперь предмет нашего исследования.
   -- Очень удачно! Кажется, для вас есть ин-те-ресное задание.
   И Шустерман вышел на цыпочках.
 
   Испортился мотор у воронка,  который  имел  наряд  везти  заключ„нных  на
свидание, и пока созванивались и выясняли,  как  быть,  --  вышла  задержка.
Около одиннадцати часов, когда Нержин, вызванный из Акустической, приш„л  на
[шмон,]- шестеро  остальных,  ехавших  на  свидание,  были  уже  там.  Одних
дошманивали, другие были прошмонены и ожидали в разных телоположениях -- кто
грудью припавши к большому столу, кто разгуливая по комнате за чертою шмона.
На  самой  этой  черте  у  стены  стоял  подполковник  Климентьев  --   весь
выблещенный, прямой, ровный, как кадровый вояка перед парадом. От его ч„рных
слитых усов и от ч„рной головы сильно пахло одеколоном.
   Заложив руки за спину, он стоял как будто совершенно безучастно, на самом
же деле своим присутствием обязывая надзирателей обыскивать на совесть.
   На черте  обыска  Нержина  встретил  протянутыми  руками  один  из  самых
злопридирчивых надзирателей -- Красногубенький, и сразу спросил:
   -- В карманах -- что?
   Нержин давно уже отстал от той угодливой суетливости, которую  испытывают
арестанты-новички перед надзирателями  и  конвоем.  Он  не  дал  себе  труда
отвечать  и  не  полез  выворачивать  карманы  в  этом  необычном  для  него
шевиотовом костюме. Своему взгляду на Красногубенького он придал сонность  и
чуть-чуть отстранил руки от боков, предоставляя  тому  лазить  по  карманам.
После пяти лет тюрьмы и после многих таких приготовлений и обысков,  Нержину
совсем не казалось, как кажется понову,  что  это  --  грубое  насилие,  что
грязные пальцы шарят по израненному сердцу, -- нет,  его  нарастающе-светлое
состояние не могло омрачить ничто, делаемое с его телом.
   Красногубенький  открыл  портсигар,  только  что  подаренный   Потаповым,
просмотрел мундштуки всех папирос, не запрятано ли что  в  них;  поковырялся
меж спичек в коробке, нет ли под ними; проверил рубчики носового платка,  не
зашито ли что -- и ничего другого в карманах не обнаружил.  Тогда,  просунув
руки между нижней рубашкой и расст„гнутым пиджаком, он обхлопал весь  корпус
Нержина, нащупывая, нет ли чего засунутого под рубашку или между рубашкой  и
манишкой. Потом он присел на корточки и тесным обхватом двух горстей  пров„л
сверху вниз по одной ноге Нержина, затем по  другой.  Когда  Красногубенький
присел, Нержину стало хорошо видно нервно-расхаживающего  грав„ра-оформителя
-- и он догадался, почему тот так волнуется: в тюрьме грав„р открыл  в  себе
способность писать новеллы и писал их -- о немецком плене, потом о  камерных
встречах, о трибуналах. Одну-две такие новеллы он уже передал через жену  на
волю, но и там -- кому их покажешь? Их и там надо прятать.  Их  и  здесь  не
оставишь. И никогда нельзя будет ни клочка написанного увезти  с  собой.  Но
один старичок, друг их семьи, проч„л и передал автору через жену, что даже у
Чехова редко встречается столь законченное и выразительное мастерство. Отзыв
сильно подбодрил грав„ра.
   Так и к сегодняшнему свиданию у него была написана  новелла  --  как  ему
казалось, великолепная. Но в самый момент шмона  он  струсил  перед  тем  же
Красногубеньким  и  комочек  кальки,  на  которую   новелла   была   вписана
микроскопическим почерком, проглотил, отвернувшись. А  теперь  его  изнимала
досада, что он съел новеллу -- может быть мог и пронести?
   Красногубенький сказал Нержину:
   -- Ботинки -- снимите.
   Нержин поднял ногу на табуретку, расшнуровал  ботинок  и  движение