жиным и с другими отъезжающими, но едва  только  он  утром
вош„л в лабораторию, как внутренняя логика работы захватила его,  подавив  в
н„м все остальные чувства и мысли.  Эта  способность  целиком  захватываться
работой, забывая о жизни, была  основой  его  инженерных  успехов  на  воле,
делала его незаменимым  роботом  пятилеток,  а  в  тюрьме  помогала  сносить
невзгоды.
   -- Вот и вс„, Андреич, -- остановил его Нержин. -- Покойник был  весел  и
улыбался.
   Потапов  сделал  усилие.  Человеческий  смысл  включился  в  его   глаза.
Свободной от ящика рукой он дотянулся до затылка, как если б хотел  почесать
его.
   -- Ку-ку-у...
   -- Подарил бы вам, Андреич, Есенина, да вы вс„ равно кроме Пушкина...
   -- И мы там будем, -- сокруш„нно сказал Потапов.
   Нержин вздохнул.
   --  Где  теперь  встретимся?  На  котласской  пересылке?  На  индигирских
приисках? Не верится, чтобы, самостоятельно передвигая ногами, мы  могли  бы
сойтись на городском тротуаре. А?..
   С прищуром у углов глаз, Потапов проскандировал:
 
   Для при-зра-ков закрыл я вежды.
   Лишь отдал„нные надежды
   Тревожат сердце и-но-гда.
 
   Из двери Сем„рки высунулась голова упо„нного Маркушева.
   -- Ну, Андреич! Где же фильтры? Работа стоит! -- крикнул он  раздраж„нным
голосом.
   Соавторы "Улыбки Будды" обнялись неловко. Пачки "Беломора" посыпались  на
пол.
   -- Вы ж понимаете, -- сказал Потапов, -- икру мечем, вс„ некогда.
   Икрометанием    Потапов     называл     тот     суетливый,     крикливый,
безалаберно-поспешный стиль работы, который царил и в институте  Марфино,  и
во  вс„м  хозяйстве  державы,  тот  стиль,  который  газеты  невольно   тоже
признавали и называли "штурмовщиной" и "текучкой".
   --  Пишите!  --  добавил  Потапов,  и  оба  засмеялись.  Ничего  не  было
естественней сказать так при прощаньи, но в  тюрьме  это  пожелание  звучало
издевательством. Между островами ГУЛАГа переписки не было.
   И снова, держа ящичек фильтров под  мышкой,  запрокинув  голову  вверх  и
назад, Потапов помчался по коридору, почти вроде и не хромая.
   Поспешил и Нержин -- в полукруглую камеру, где стал собирать  свои  вещи,
изощр„нно предугадывая враждебные неожиданности шмонов, ожидающих его сперва
в Марфине, а потом в Бутырках.
   Уже дважды заходил торопить его надзиратель. Уже  другие  вызванные  ушли
или были угнаны в штаб тюрьмы. Под самый конец сборов Нержина, дыша дворовой
свежестью, в комнату вош„л Спиридон в сво„м  ч„рном  перепоясанном  бушлате.
Сняв большеухую рыжую шапку и осторожно загнув с угла чью-то  неподалеку  от
Нержина постель, об„рнутую белым пододеяльником, он присел нечистыми ватными
брюками на стальную сетку.
   -- Спиридон Данилыч! Глянь-ка! -- сказал Нержин и перетянулся  к  нему  с
книгой. -- Есенин уж здесь!
   -- Отдал, змей?  --  По  мрачному,  особенно  изморщенному  сегодня  лицу
Спиридона пробежал лучик.
   -- Не так мне книга, Данилыч, -- распространялся Нержин, -- как  главное,
чтобы по морде нас не били.
   -- Именно, -- кивнул Спиридон.
   -- Бери, бери е„! Это я на память тебе.
   -- Не увезть? -- рассеянно спросил Спиридон.
   -- Подожди,  --  Нержин  отобрал  книгу,  распахнул  е„,  и  стал  искать
страницу. -- Сейчас я тебе найду, вот тут прочт„шь...
   -- Ну, кати, Глеб, -- невесело напутствовал Спиридон.  --  Как  в  лагере
жить -- знаешь: душа болит за производство, а ноги тянут в санчасть.
   -- Теперь уж я не новичок, не боюсь, Данилыч. Хочу попробовать работнуть.
Знаешь, говорят: не море топит, а лужа.
   И тут только, всмотревшись в Спиридона, Нержин увидел, что тому сильно не
по себе, больше не по себе, чем только от расставания с приятелем.  И  тогда
он  вспомнил,  что  вчера  за  новыми  стесненьями   тюремного   начальства,
разоблачениями  стукачей,  арестом  Руськи,  объяснением   с   Симочкой,   с
Герасимовичем -- он совсем забыл, что Спиридон должен был получить письмо из
дому.
   -- Письмо-то?! Письмо получил, Данилыч?
   Спиридон и держал руку в кармане на этом письме.
   Теперь он достал  его  --  конверт,  сложенный  вдвое,  уже  ист„ртый  на
перегибе.
   -- Вот... Да недосуг тебе... -- дрогнули губы Спиридона.
   Много раз со вчерашнего дня отгибался и  снова  загибался  этот  конверт!
Адрес был написан крупным  круглым  доверчивым  почерком  дочери  Спиридона,
сохран„нным  от  пятого  класса  школы,  дальше  которого  Вере  учиться  не
пришлось.
   По их со Спиридоном обычаю, Нержин стал читать письмо вслух:
   "Дорогой мой батюшка!
   Не то, что писать вам, а и жить я больше не смею. Какие же люди  есть  на
свете дурные, что говорят -- и обманывают..."
   Голос Нержина упал. Он вскинулся на  Спиридона,  встретил  его  открытые,
почти слепые, неподвижные глаза под мохнатыми рыжими бровями. Но  и  секунды
не успел подумать, не успел приискать неложного слова утешения, -- как дверь
распахнулась, и ворвался рассерженный Наделашин:
   -- Нержин! -- закричал он. --  С  вами  по-хорошему,  так  вы  на  голову
садитесь? Все собраны -- вы последний!
   Надзиратели спешили  убрать  этапируемых  в  штаб  до  начала  обеденного
перерыва, чтоб они не встречались ни с кем больше.
   Нержин обнял Спиридона одной рукой за густозаросшую неподстриженную шею.
   -- Давайте! Давайте! Больше ни минуты! -- понукал младшина.
   -- Данилыч-Данилыч, -- говорил Нержин, обнимая рыжего дворника.
   Спиридон прохрипел в груди и махнул рукой.
   -- Прощай, Глеба.
   -- Прощай навсегда, Спиридон Данилыч!
   Они поцеловались.  Нержин  взял  вещи  и  порывисто  уш„л,  сопутствуемый
дежурным.
   А Спиридон неотмывными, со въевшейся многолетней грязью,  руками  снял  с
кровати  разв„рнутую  книжку,  на  обложке  обсыпанную  кленовыми  листьями,
заложил дочерним письмом и уш„л к себе в комнату.
   Он не заметил, как коленом свалил свою мохнатую шапку, и она осталась так
лежать на полу.
 
   По мере того, как этапируемых арестантов сгоняли в  штаб  тюрьмы,  --  их
шмонали, а по мере того, как их прошманывали --  их  перегоняли  в  запасную
пустую комнату штаба, где стояло два голых стола и одна грубая  скамья.  При
шмоне  неотлучно  присутствовал  сам  майор  Мышин   и   временами   заходил
подполковник  Климентьев.  Туго  налитому  лиловому  майору  несручно   было
наклоняться к мешкам и чемоданам (да и не подобало это  его  чину),  но  его
присутствие не могло не воодушевить вертухаев.  Они  рьяно  развязывали  все
арестантские тряпки,  узелки,  лохмотья  и  особенно  придирались  ко  всему
писаному. Была инструкция, что уезжающие из спецтюрьмы не имеют права  везти
с собой ни клочка писаного, рисованного или печатного.  Поэтому  большинство
зэков  загодя  сожгли  все  письма,  уничтожили  тетради  заметок  по  своим
специальностям и раздарили книги.
   Один заключ„нный, инженер Ромашов, которому  оставалось  до  конца  срока
шесть месяцев (он уже отбухал девятнадцать  с  половиной  лет)  открыто  в„з
большую  папку  многолетних  вырезок,  записей   и   расч„тов   по   монтажу
гидростанций (он ждал, что едет в  Красноярский  край  и  очень  рассчитывал
работать там по  специальности).  Хотя  эту  папку  уже  просматривал  лично
инженер-полковник Яконов и поставил свою визу на выпуск е„, хотя майор Шикин
уже отправлял е„ в Отдел, и там тоже поставили визу,  --  вся  многомесячная
исступл„нная  предусмотрительность  и   настойчивость   Ромашова   оказалась
зряшной: теперь майор Мышин заявил, что ему ничего об этой папке неизвестно,
и велел отобрать е„. Е„ отобрали и унесли, и инженер Ромашов  остывшими,  ко
всему привыкшими глазами посмотрел ей вслед. Он пережил когда-то и  смертный
приговор, и этап телячьими вагонами от Москвы до СовГавани, и  на  Колыме  в
колодце подставлял ногу под бадью, чтоб ему перешибло  бадь„ю  голень,  и  в
больнице отлежался от неизбежной смерти заполярных общих работ.  Теперь  над
гибелью десятилетнего труда и вовсе не стоило рыдать.
   Другой заключ„нный, маленький лысый конструктор С„мушкин,  в  воскресенье
так много стараний приложивший к  штопке  носков,  был,  напротив,  новичок,
сидел всего около двух лет и то вс„ время в тюрьмах да на шарашке  и  теперь
крайне был перепуган лагерем. Но несмотря на перепуг и отчаяние от этапа, он
пытался сохранить маленький томик Лермонтова, который  был  у  них  с  женой
семейной святыней. Он умолял майора Мышина вернуть  томик,  не  по-взрослому
ломал руки, оскорбляя чувства сиделых зэков, пытался прорваться в кабинет  к
подполковнику .(его не пустили), -- и вдруг выхватил Лермонтова из рук  кума
(тот в страхе отскочил к двери), с силой, которой  в  н„м  не  предполагали,
оторвал зел„ные тисн„ные обложки, отшвырнул их в сторону, а листы книги стал
изрывать полосами, судорожно плача и крича:
   -- Нате! Жрите! Лопайте!
   -- и разбрасывать их по комнате.
   Шмон продолжался.
   Выходившие со шмона арестанты с трудом узнавали друг  друга:  по  команде
сбросив в одну кучу синие комбинезоны, в другую -- каз„нное клейм„ное бель„,
в третью -- пальто, если оно было ещ„ не истр„пано, они одевались теперь  во
вс„ сво„, либо же в сменку. За годы службы на шарашке они не выслужили  себе
одежды. И это не было  злобой  или  скупостью  начальства.  Начальство  было
подведомственно государственному оку бухгалтерии.
   Поэтому одни, несмотря на  разгар  зимы,  остались  теперь  без  белья  и
натянули трусы и майки, много лет затхло пролежавшие в их мешках в  капт„рке
такими же нестиранными, какими были в день приезда из лагеря; другие обулись
в неуклюжие лагерные ботинки (у кого такие лагерные ботинки обнаружены  были
в  мешках,  у  того  теперь  полуботинки  "вольного"  образца   с   галошами
отбирались), иные -- в кирзовые сапоги с подковками, а  счастливцы  --  и  в
валенки.
   Валенки!..  Самое  бесправное  изо   всех   земных   существ   и   меньше
предупрежд„нное о сво„м будущем, чем лягушка, крот или полевая мышь, --  зэк
беззащитен перед превратностями судьбы. В самой т„плой  глубокой  норке  зэк
никогда не может быть спокоен, что в наступившую ночь он обереж„н от  ужасов
зимы, что его не выхватит рука с голубым обшлажным ока„мком и не потащит  на
северный  полюс.  Горе  тогда  конечностям,  не  обутым  в  валенки!   Двумя
обмороженными ледышками он составит их на Колыме из  кузова  грузовика.  Зэк
без собственных валенок всю зиму жив„т  притаясь,  лж„т,  лицемерит,  сносит
оскорбления ничтожных людей, или сам угнетает других -- лишь бы  не  попасть
на зимний этап. Но бестрепетен зэк, обутый в собственные валенки! Он  дерзко
смотрит в глаза начальству и с улыбкой Марка Аврелия получает обходную.
   Несмотря на оттепель снаружи, все, у кого были собственные валенки, в том
числе Хоробров и Нержин, отчасти чтобы меньше ишачить на  себе,  а  главное,
чтобы почувствовать  их  успокаивающую  бодрящую  теплоту  всеми  ногами  --
засунули ноги в валенки и гордо ходили по пустой  комнате.  Хотя  ехали  они
сегодня лишь в Бутырскую тюрьму, а там  ничуть  не  было  холодней,  чем  на
шарашке. Только бесстрашный Герасимович не имел ничего своего, и капт„р  дал
ему "на сменку" широкий на него, никак не запахивающийся длиннорукий бушлат,
"бывший в употреблении", и  бывшие  же  в  употреблении  тупоносые  кирзовые
ботинки.
   Такая одежда особенно казалась смешна на н„м из-за его пенсне.
   Пройдя шмон, Нержин был доволен. Ещ„ вчера  дн„м  в  предвидении  скорого
этапа, он заготовил себе два листика, густо исписанных карандашом, непонятно
для других: то опусканием гласных букв, то с  использованием  греческих,  то
перемесью русских, английских, немецких, латинских слов, да ещ„ сокращ„нных.
Чтобы пронести листки через шмон, Нержин каждый из них  надорвал,  искомкал,
измял, как мнут бумагу для е„  непрямого  назначения,  и  положил  в  карман
лагерных брюк.  При  обыске  надзиратель  видел  листки,  но,  ложно  поняв,
оставил. Теперь если в Бутырках не брать их в камеру, а  оставить  в  вещах,
они могут уцелеть и дальше.
   На этих  листках  были  тезисно  изложены  кое-какие  факты  и  мысли  из
сожж„нных сегодня.
   Шмон был закончен, все двадцать  зэков  загнаны  в  пустую  ожидальню  со
своими разреш„нными к увозу вещами, дверь за ними затворилась и, в  ожидании
воронка, к двери был приставлен часовой. Ещ„ другой надзиратель был  наряжен
ходить под окнами, скользя по обледенице, и отгонять провожающих,  если  они
появятся в обеденный перерыв.
   Так все связи  двадцати  отъезжающих  с  двумястами  шестьюдесятью  одним
остающимся были разорваны.
   Этапируемые ещ„ были здесь, но уже их и не было здесь.
   Сперва, заняв как попало места на своих  вещах  и  на  скамьях,  они  все
молчали.
   Они додумывали каждый о шмоне: что  было  отнято  у  них  и  что  удалось
пронести.
   И о шарашке: что за блага терялись на  ней,  и  какая  часть  срока  была
прожита на ней, и какая часть срока осталась.
   Заключ„нные -- любители пересчитывать  время:  уже  потерянное  и  впредь
обреч„нное к утрате.
   Ещ„ они думали о родных, с которыми не сразу  установится  связь.  И  что
опять прид„тся просить у них помощи, ибо ГУЛаг -- такая страна, где взрослый
мужчина, работая в день по двенадцать часов, неспособен прокормить сам себя.
   Думали о промахах или о своих сознательных решениях,  приведших  к  этому
этапу.
   О том, куда же зашлют? Что жд„т на новом месте? И как устраиваться там?
   У каждого по-своему текли мысли, но все они были невеселы.
   Каждому хотелось утешения и надежды.
   Поэтому когда возобновился разговор, что,  может  быть,  их  вовсе  не  в
лагерь шлют, а на другую шарашку, -- даже те, кто совсем в это не верили  --
прислушались.
   Ибо и Христос в Гефсиманском саду, твердо зная свой  горький  выбор,  вс„
ещ„ молился и надеялся.
   Чиня ручку своего чемодана, вс„ время срывающуюся с  крепления,  Хоробров
громко ругался:
   -- Ну, собаки! Ну, гады! Простого чемодана -- и того  у  нас  сделать  не
могут!  Полгода  предмайская  вахта,  полгода  предоктябрьская,   когда   же
поработать без лихорадки? Ведь вот какая-то сволочь  рационализацию  внесла:
дужку двумя концами загнут и всунут в ручку. Пока чемодан пустой --  держит,
а -- нагрузи? Развили тяж„лую индустрию, драть е„ лети,  так  что  последний
николаевский кустарь от стыда бы сгорел.
   И кусками кирпича, отваленного от печки,  выложенной  тем  же  скоростным
методом, Хоробров зло сбивал концы дужки в ушко.
   Нержин хорошо понимал Хороброва.  Всякий  раз  сталкиваясь  с  унижением,
пренебрежением, издевательством, наплевательством, Хоробров разъярялся -- но
как об этом было рассуждать спокойно? Разве вежливыми словами  выразишь  вой
ущемл„нного? Именно сейчас, облачась в лагерное и едучи в лагерь,  Нержин  и
сам ощущал, что возвращается к  важному  элементу  мужской  свободы:  каждое
пятое слово ставить матерное.
   Ромашов негромко  рассказывал  новичкам,  какими  дорогами  обычно  возят
арестантов в Сибирь и, сравнивая  куйбышевскую  пересылку  с  горьковской  и
кировской, очень хвалил первую.
   Хоробров перестал стучать и в сердцах швырнул кирпичом об пол, раздробляя
в красную крошку.
   -- Слышать не могу! -- закричал он Ромашову, и худощавое ж„сткое лицо его
выразило боль. -- Горький не сидел на той пересылке  и  Куйбышев  не  сидел,
иначе б их на двадцать лет раньше похоронили. Говори как человек:  самарская
пересылка,  нижегородская,  вятская!  Уже  двадцатку  отбухал,  чего  к  ним
подлизываешься!
   Задор Хороброва  передался  Нержину.  Он  встал,  через  часового  вызвал
Наделашина и полнозвучно заявил:
   -- Младший лейтенант! Мы видим в окно, что уже полчаса,  как  ид„т  обед.
Почему не несут нам?
   Младшина неловко стоптался и сочувственно ответил:
   -- Вы сегодня... со снабжения сняты...
   -- То есть, как это сняты? --  И  слыша  за  спиной  гул  поддерживающего
недовольства, Нержин стал рубить:
   -- Доложите начальнику тюрьмы, что без обеда мы никуда не поедем! И силой
посадить себя -- не дадимся!
   -- Хорошо, я доложу! -- сейчас же уступил младшина. И виновато поспешил к
начальнику.
   Никто в комнате не усомнился, стоит  ли  связываться.  Брезгливое  чаевое
благородство зажиточных вольняшек -- дико зэкам.
   -- Правильно!
   -- Тяни их!
   -- Зажимают, гады!
   -- Крохоборы! За три года службы один обед пожалели!
   -- Не уедем! Очень просто! Что они с нами сделают?
   Даже  те,  кто  был  повседневно  тих  и  смирен  с  начальством,  теперь
расхрабрился. Вольный  ветер  пересыльных  тюрем  бил  в  их  лица.  В  этом
последнем мясном обеде было не только последнее насыщение перед  месяцами  и
годами баланды --  в  этом  последнем  мясном  обеде  было  их  человеческое
достоинство. И даже те, у кого от  волнения  пересохло  горло,  кому  сейчас
невмоготу было есть, -- даже те, позабыв о своей кручине, ждали и  требовали
этого обеда.
   Из окна видна была дорожка, соединяющая штаб с кухней. Видно было, как  к
дровопилке задом  подош„л  грузовик,  в  кузове  которого  просторно  лежала
большая „лка, перекинувшись через борта лапами и вершинкой. Из кабины  вышел
завхоз тюрьмы, из кузова спрыгнул надзиратель.
   Да,  подполковник  держал  слово.  Завтра-послезавтра  „лку  поставят   в
полукруглой комнате, арестанты-отцы, без детей сами превратившиеся в  детей,
обвесят е„ игрушками (не пожалеют каз„нного  времени  на  их  изготовление),
клариной корзиночкой, ясным месяцем в стеклянной клетке, возьмутся  в  круг,
усатые, бородатые и, перепевая волчий вой своей  судьбы,  с  горьким  смехом
закружатся:
 
   В лесу родилась „лочка,
   В лесу она росла...
 
   Видно было, как патрулирующий под окнами надзиратель отгонял  Прянчикова,
пытавшегося прорваться к осажд„нным окнам и кричавшего что-то, воздевая руки
к небесам.
   Видно было, как младшина озабоченно просеменил на кухню,  потом  в  штаб,
опять на кухню, опять в штаб.
   Ещ„ было видно, как, не дав Спиридону дообедать, его пригнали  разгружать
„лку с грузовика. Он на ходу вытирал усы и перепоясывался.
   Младшина, наконец, не пош„л, а почти пробежал на  кухню  и  вскоре  вывел
оттуда двух поварих, несших вдво„м бидон и повар„шку. Третья  женщина  несла
за ними стопу глубоких тарелок. Боясь  поскользнуться  и  перебить  их,  она
остановилась. Младшина вернулся и забрал у не„ часть.
   В комнате возникло оживление победы.
   Обед появился в дверях. Тут же, на краю стола, стали разливать суп,  зэки
брали тарелки и несли в свои  углы,  на  подоконники  и  на  чемоданы.  Иные
приспосабливались есть стоя, грудью  привалясь  к  столу,  не  обставленному
скамейками.
   Младшина с раздатчицами ушли. В комнате наступило то настоящее  молчание,
которое и всегда должно сопутствовать еде. Мысли  были:  вот  наварный  суп,
несколько жидковатый, но с ощутимым мясным духом; вот эту ложку, и ещ„  эту,
и ещ„ эту с жировыми зв„здочками и белыми разваренными волокнами я отправляю
в себя; т„плой влагой она проходит по пищеводу, опускается в  желудок  --  а
кровь и мускулы мои заранее ликуют, предвидя новую силу и новое пополнение.
   "Для мяса люди замуж идут, для щей женятся" -- вспомнил Нержин пословицу.
Он понимал эту пословицу так, что муж, значит, будет добывать мясо,  а  жена
-- варить на н„м щи. Народ в пословицах не лукавил и не выкорчивал  из  себя
обязательно высоких стремлений. Во вс„м  коробе  своих  пословиц  народ  был
более откровенен о себе, чем даже Толстой и Достоевский в своих исповедях.
   Когда суп подходил к концу и алюминиевые ложки уже  стали  заскребать  по
тарелкам, кто-то неопредел„нно протянул:
   -- Да-а-а...
   И из угла отозвались:
   -- Заговляйся, братцы!
   Некий критикан вставил:
   -- Со дна черпали, а не густ. Небось, мясо-то себе выловили.
   Ещ„ кто-то уныло воскликнул:
   -- Когда теперь дожив„м и такого покушать!
   Тогда Хоробров стукнул ложкой по своей выеденной тарелке и внятно  сказал
с уже нарастающим протестом в горле:
   -- Нет, друзья! Лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой!
   Ему не ответили.