ны снимали  картузы.
Впрочем, мужчин было меньше гораздо и не было молодых.
   -- Ты не боишься, что тебя увидят около церкви? -- без насмешки  спросила
Агния, но получилась насмешка.
   Уже действительно начались  годы,  когда  быть  замеченным  около  церкви
кем-нибудь из сослуживцев было опасно. И Антон, да,  чувствовал  себя  здесь
слишком на виду, не по себе.
   -- Берегись, Агния, -- начиная раздражаться, внушал он ей. -- Новое  надо
уметь вовремя и различить, а кто не  различит  --  отстанет  безнад„жно.  Ты
потому стала тянуться к церкви,  что  здесь  кадят  твоему  нежеланию  жить.
Остерегись.   Надо   тебе,    наконец,    встряхнуться,    заставить    себя
заинтересоваться, ну, просто процессом жизни, если хочешь.
   Агния поникла. Безвольно висела е„ рука с золотым колечком Антона. Фигура
девушки казалась костлявой и очень уж худой.
   -- Да, да, -- упавшим голосом подтверждала она. -- Я  совершенно  осознаю
иногда, что жить мне очень трудно, совсем не хочется. Такие, как я -- лишние
мы на свете...
   У него оборвалось внутри. Она делала вс„, чтобы не завлечь его!  Мужество
выполнить обещание и жениться на Агнии слабело в н„м.
   Она подняла на него пытливый взгляд без улыбки.
   "И некрасива вс„-таки она" -- подумал Антон.
   -- Наверно, тебя жд„т слава,  удача,  стойкое  благополучие,  --  грустно
сказала она. --  Но  будешь  ли  ты  счастлив,  Антон?..  Остерегись  и  ты.
Заинтересовавшись [процессом] жизни, мы теряем...  теряем...  ну,  как  тебе
передать... -- Она кончики пальцев т„рла в щепоти, ища слово, и  лицо  стало
болезненно-беспокойно. -- Вот колокол отзвонил, звуки певучие улетели  --  и
уж их не вернуть, а в них вся музыка.  Понимаешь?..  --  Ещ„  искала.  --  А
представь себе, что когда будешь умирать, вдруг попросишь:  похороните  меня
по православному обряду?..
   Потом настояла, что хочет войти помолиться. Не бросать же было  е„  одну.
Зашли. Под толстыми сводами кольцевая галлерея с оконцами,  обрешеченными  в
древне-русском стиле, шла вокруг церкви  обводом.  Низкая  распирающая  арка
вела из галлереи под неф среднего храмика.
   Через  оконки  купола  заходившее  солнце  наполняло  церковь  светом   и
расходилось золотой игрой по верху иконостаса и мозаичному образу Саваофа.
   Молящихся было мало. Агния поставила  тонкую  свечку  на  большом  медном
столпе  и  строго  стояла,  почти  не  крестясь,  кисти  сомкнув  у   груди,
одухотвор„нно глядя перед  собой.  И  рассеянный  свет  заката  и  оранжевые
отблески свечей вернули щекам Агнии жизнь и теплоту.
   Было два дня до Рождества Богородицы, и читали долгий канон ей. Канон был
неисчерпаемо красноречив, лавиной лились хвалы и эпитеты Деве Марии, -- и  в
первый раз Яконов понял экстаз  и  поэзию  этого  моления.  Канон  писал  не
бездушный  церковный  нач„тчик,  а  неизвестный  большой  поэт,   полон„нный
монастыр„м; и был он движим не короткой мужской яростью к женскому  телу,  а
тем высшим восхищением, какое способна извлечь из нас женщина.
 
   Яконов очнулся. Мажа кожаное пальто, он сидел на горке острых обломков на
паперти церкви Никиты Мученика.
   Да, бессмысленно разрушили шатровую колоколенку и  разворотили  лестницу,
спускавшуюся к реке. Совершенно даже не верилось, что тот солнечный вечер  и
этот декабрьский рассвет происходили на одних и  тех  же  квадратных  метрах
московской земли. Но вс„ так же был дал„к обзор с холма, и те же были извивы
реки, повторенные последними фонарями...
 
   ... Вскоре после того он  поехал  в  заграничную  командировку.  А  когда
вернулся, ему дали написать или почти только  подписать  газетную  статью  о
разложении Запада, его общества, морали, культуры, о  бедственном  положении
там интеллигенции, о невозможности развития науки. Это была  не  правда,  но
как будто и не ложь. Эти факты были, хотя и не  только  они.  Беспартийного,
его вызвали в партком и очень настаивали. Колебания  Яконова  могли  вызвать
подозрения, положить пятно на его репутацию. Да и  кому,  собственно,  могла
повредить такая заметка? Неужели Европа от не„ пострадает?
   Заметка была напечатана.
   Агния почтовой бандеролью вернула ему кольцо, привязав ниточкой  бумажку:
"Митрополиту Кириллу".
   А он испытал облегчение.
 
   Он встал и дотянувшись до реш„тчатого оконца галлереи,  заглянул  внутрь.
Оттуда пахнуло сырым кирпичным запахом, холодом и тленом. Неясно  рисовалось
глазам, что и внутри -- кучи битого камня и мусора.
   Яконов отклонился от оконца и, чувствуя замедления в бое сердца, припал к
косяку у ржавой железной двери, не распахивавшейся много лет.
   Ледяным напугом в него опять вступила угроза Абакумова.
 
   Яконов  был  на  вершине  видимой  власти.  Он  был   в   высоких   чинах
могущественного министерства. Он был ум„н, талантлив -- и известен как умный
и талантливый. Дома ждала его любящая  жена,  розово  спали  две  прелестные
девочки. Высокие в старом московском здании комнаты  с  балконом  составляли
его  превосходную  квартиру.  Измерялась  во  многих  тысячах  его  месячная
зарплата. Персональная "победа" дожидалась его телефонного звонка.
   А он стоял, локтями припав к м„ртвым камням, и жить ему  не  хотелось.  И
так безнад„жно было в его душе, что не имел он силы пошевельнуть  ни  рукой,
ни ногой. Не тянуло его оглянуться на красоту утра.
   Светало.
   Торжественная очищенность была в примороженном воздухе. Обильный мохнатый
иней  опушил  широчайший  пень  срубленного  дуба,  карнизы  недоразрушенной
церкви, узорочные реш„тки е„ окон, провода, спустившиеся к соседнему домику,
и кромку  долгого  кругового  забора  внизу  вокруг  строительства  будущего
небоскр„ба.
 
   Светало.
   Щедрый царственный иней опушил столбы  зоны  и  предзонника,  в  двадцать
ниток переплетенную, в тысячи зв„здочек загнутую колючую проволоку,  покатую
крышу сторожевой вышки и нескошенный бурьян на пустыре за проволокой.
   Дмитрий Сологдин ничем не застланными глазами любовался на это  чудо.  Он
стоял возле козел для пилки дров.  Он  был  в  рабочей  лагерной  телогрейке
поверх синего комбинезона, а голова его,  с  первыми  сединками  в  волосах,
непокрыта. Он был ничтожный бесправный раб. Он сидел уже двенадцать лет,  но
из-за второго лагерного срока конца тюрьме для  него  не  предвиделось.  Его
жена иссушила молодость в бесплодном ожидании. Чтобы  не  быть  уволенной  с
нынешней работы, как е„ уже увольняли со многих, она солгала, что мужа у не„
вовсе нет, и прекратила с ним переписку. Своего единственного сына  Сологдин
никогда не видел: при его  аресте  жена  была  беременной.  Сологдин  прош„л
чердынские леса, воркутские  шахты,  два  следствия  --  полгода  и  год,  с
бессонницей, изматыванием сил и соков тела. Давно уже было затоптано в грязь
его имя и его будущность. Имущество его было -- подержанные ватные  брюки  и
брезентовая рабочая куртка, которые сейчас хранились в капт„рке  в  ожидании
худших врем„н. Денег он получал в месяц тридцать рублей -- на три килограмма
сахара,  и  то  не  наличными.  Дышать  свежим  воздухом  он  мог  только  в
определ„нные часы, разрешаемые тюремным начальством.
   И  был  нерушимый  покой  в  его  душе.  Глаза  сверкали,  как  у  юноши.
Распахнутая на морозце грудь вздымалась от полноты бытия.
 
   Когда-то под следствием сухие вер„вочки,  опять  набухли  и  наросли  его
мускулы и просили движения. И для этого он по доброй  воле  и  безо  всякого
вознаграждения каждое утро выходил колоть и пилить дрова для тюремной кухни.
   Однако, топор и пила, как оружие, страшное в руках зэка, не так  сразу  и
не так просто были ему доверены.  Тюремное  начальство,  обязанное  за  свою
зарплату в каждом невиннейшем поступке зэков подозревать коварство, а  также
судящее по себе,  никак  не  могло  поверить,  чтобы  человек  доброю  волею
согласился  бесплатно  работать.  Поэтому  Сологдин  упорно  подозревался  в
подготовке к побегу или вооруж„нному восстанию, тем более, что его  тюремное
дело хранило следы того и другого. Было распоряжение: ставить в  пяти  шагах
от работающего Сологдина одного  надзирателя,  дабы  следил  за  каждым  его
движением, одновременно сам оставаясь недоступен для заруба топором. На  эту
опасную службу надзиратели были готовы, и само  такое  соотношение  --  один
наблюдающий при одном работающем,  не  казалось  расточительным  начальству,
воспитанному в добрых нравах ГУЛага. Но заупрямился (и тем  только  усугубил
подозрения) Сологдин: он заявил несдержанно, что  при  [попке]  работать  не
будет. На некоторое время  колку  дров  вообще  прервали  (заставлять  зэков
начальник тюрьмы  не  мог,  это  был  не  лагерь:  зэки  занимались  работой
умственной и не по его ведомству). Основная беда была в том, что планирующие
инстанции и бухгалтерия  не  предусмотрели  необходимости  этой  работы  при
кухне. Поэтому вольнона„мные  женщины,  готовящие  арестантам  пищу,  колоть
дрова не соглашались, так как им  за  это  отдельно  не  платили.  Пробовали
посылать на эту работу надзирателей  из  отдыхающей  смены,  отрывая  их  от
домино в дежурной комнате. Надзиратели все были лбы, парни  молодые,  строго
отобранные по здоровью. Однако, за годы службы в надзорсоставе  они  как  бы
разучились работать -- у них спину  начинало  быстро  ломить,  да  и  домино
притягивало их. Никак они не наготавливали дров, сколько нужно.  И  пришлось
начальнику тюрьмы сдаться: разрешить Сологдину и приходившим  с  ним  другим
заключ„нным  (чаще  всего  Нержину   и   Рубину)   пилить   и   колоть   без
дополнительного надзора. Впрочем, со сторожевой вышки их было видно  как  на
ладони, да ещ„ дежурным офицерам было вменено наглядывать за ними.
   В расходящейся темноте, в которой  свет  бледнеющих  фонарей  мешался  со
светом дня, из-за угла здания показалась круглая фигура дворника Спиридона в
ушастом малахае, одному ему таком выданном, и в бушлате.  Дворник  был  тоже
зэк, но подчинялся коменданту института, а не  тюрьме,  и  только  чтобы  не
ссориться, точил для тюрьмы пилу и топоры.  По  мере  того,  как  он  сейчас
приближался, Сологдин различал в его руках недостающую на месте пилу.
   Во всякое время от подъ„ма до  отбоя  Спиридон  Егоров  ходил  по  двору,
охраняемому пулем„тами, бесконвойно. Ещ„ потому начальство решалось  на  эту
вольность, что у Спиридона один глаз вовсе не видел, а другой видел  на  три
десятых. Хотя здесь, на шарашке, по штату  полагалось  трое  дворников,  ибо
двор был -- несколько соедин„нных дворов, общей  площадью  два  гектара,  но
Спиридон, не зная того, за всех троих обмогался один, и ему не  было  плохо.
Главное -- он здесь  ел  [от  пуза],  хлеба  ч„рного  не  меньше  килограмма
полтора, потому что  с  хлебом  была  раздолыцина,  да  и  каши  ему  ребята
уступали. Спиридон здесь видимо посправнел и отмяк от СевУралЛага -- от тр„х
зим лесоповала,  да  тр„х  в„сен  лесосплава,  где  много  тысяч  бр„вен  он
перенянчил.
   -- Ну! Спиридон! -- с нетерпением окликнул Сологдин.
   -- Что такоича?
   Лицо  Спиридона  с  усами  седо  рыжими,  бровями  седо-рыжими  и   кожей
красноватой, было очень подвижно и часто выражало при ответе готовность, как
сейчас. Сологдин  не  знал,  что  слишком  большая  готовность  у  Спиридона
означала насмешку.
   -- Как что? Пила не тянет!
   -- С чего б эт не тянула? -- удивился Спиридон. -- За зиму'  кой  раз  вы
жалитесь. А ну, чиркн„м разок!
   И подал пилу одною ручкой.
   Стали пилить. Пила раза два  выпрыгнула,  меняя  место,  словно  ей  было
неул„жно, потом въелась и пошла.
   -- Вы в рукех-то е„  больно  крепко  держите,  --  осторожно  посоветовал
Спиридон. -- Вы ручку тремя пальчиками обоймите, как перо, и водите по воле,
плавн„нько... во... ну-ну!.. К себе-то когда волоч„те -- не д„ргайте...
   Каждый из них ощущал сво„ явное превосходство  над  другим:  Сологдин  --
потому что знал теоретическую механику, сопромат и много ещ„  наук,  и  имел
обширный взгляд на общественную жизнь, Спиридон  --  потому,  что  все  вещи
слушались его. Но  Сологдин  не  скрывал  своего  снисхождения  к  дворнику,
Спиридон же снисхождение к инженеру скрывал.
   Даже пройдя середину толстого кряжа,  пила  нисколько  не  затиралась,  а
только  шла  позвенивая  и  выфыркивала  желтоватые   сосновые   опилки   на
комбинезонные брюки тому и другому.
   Сологдин рассмеялся:
   -- Да ты чудесник, Спиридон! Ты обманул меня. Ты  пилу  вчера  наточил  и
разв„л!
   Спиридон, довольный, приговорил в такт пиле:
   -- Жр„т себе, жр„т, мелко жу„т, сама не глотает, другим отда„т...
   И, придавив рукой, отвалил недопиленный чурбак.
   -- Ничуть я не точил, -- повернул он к инженеру  пилу  брюхом  вверх.  --
Сами зуб смотрите, какой вчера, такой сегодня.
   Сологдин наклонился над зубьями и вправду не  увидел  свежих  опилин.  Но
что-то этот плут с ней сделал.
   -- Ну, давай, Спиридон, ещ„ чурбачок.
   -- Не-е, -- взялся Спиридон за спину.  --  Я  заморился.  Что  деды,  что
про'деды не доработали -- вс„ на меня легло. А вот ваши дружки подойдут.
   Однако, дружки не шли.
   Уже в полную силу рассвело. Проступило торжественное инеистое утро.  Даже
водосточные трубы и вся земля были убраны инеем, и сивые космы его  украшали
овершья лип на прогулочном дворике, вдали.
   -- Ты как на шарашку попал, а, Спиридон?  --  приглядываясь  к  дворнику,
спросил Сологдин.
   Просто нечего было больше делать. За много лагерных лет Сологдин  водился
лишь с образованными, не предполагая  почерпнуть  что-либо  ценное  у  людей
низкого развития.
   -- Да, -- чмокнул Спиридон. -- Вон вас каких уч„ных  людей  соскребли,  а
под дугу с вами и я. У меня в карточке было написано "стеклодув". Я, ить,  и
правда  стеклодув  когда-то  был,  халявный  мастер,  на  нашем  заводе  под
Брянским. Да дело давнее, уж и глаз нет, и работа тая сюда не относится, тут
им мудрого стеклодува надо, как Иван. У нас такого на вс„м заводе  сроду  не
было. А вс„ ж по карточке привезли. Ну, догляделись, кто  таков,  --  хотели
назад пихать. Да спасибо коменданту, дворником взял.
   Из-за  угла,  со  стороны  прогулочного   двора   и   отдельно   стоящего
одноэтажного  здания  "тюремного  штаба",  показался  Нержин.   Он   ш„л   в
незаст„гнутом комбинезоне, в  небрежно  накинутой  на  плечи  телогрейке,  с
каз„нным (и потому до квадратности коротким) полотенцем на шее.
   -- С добрым  утром,  друзья,  --  отрывисто  приветствовал  он,  на  ходу
раздеваясь, сбрасывая до пояса комбинезон и снимая нижнюю сорочку.
   -- Глебчик, ты обезумел, где ты видишь снег? -- покосился Сологдин.
   -- А вот. -- мрачно отозвался Нержин, забираясь на крышу погреба. Там был
редко-пушистый нетронутый слой не то  снега,  не  то  инея,  и  собирая  его
горстями, Нержин стал рьяно натирать себе грудь, спину и  бока.  Он  круглую
зиму обтирался снегом до пояса, хотя надзиратели, случась поблизости, мешали
этому.
   -- Эк тебя распарило, -- покачал головой Спиридон.
   -- Письма-то вс„ нет, Спиридон Данилыч? -- откликнулся Нержин.
   -- Вот именно есть!
   -- Что ж читать не приносил? Вс„ в порядке?
   -- Письмо есть, да взять нельзя. У Змея.
   -- У Мышина? Не да„т? -- Нержин остановился в растирании.
   -- Он-то в списке меня повесил, да комендант  наладил  чердак  разбирать.
Пока я прохватился -- а уж Змей прием кончил. Теперь в понедельник.
   -- Эх, гады! -- вздохнул Нержин, оскаляя зубы.
   -- Попов судить -- на  то  ч„рт  есть,  --  махнул  Спиридон,  косясь  на
Сологдина, которого знал мало. -- Ну, я покатил.
   И в сво„м малахае со смешно спадающими  набок  ушами,  как  у  дворняжки,
Спиридон пош„л в сторону вахты, куда зэков кроме него не пускали.
   -- А топор? Спиридон! Топор где? -- опомнился вслед Сологдин.
   -- Дежурняк принес„т, -- отозвался Спиридон и скрылся.
   -- Ну, -- сказал Нержин, с силой  растирая  вафельной  тряпицей  грудь  и
спину, -- не угодил я Антону. Отн„сся я к Сем„рке, как к "трупу пьяницы  под
марфинским забором". И ещ„ вчера  вечером  он  предложил  мне  переходить  в
криптографическую группу, а я отказался.
   Сологдин пов„л головою, усмехнулся, скорее  неодобрительно.  При  усмешке
между его светло-русыми с приседью аккуратно подстриженными усами и такой же
бородкою сверкали перлы ядр„ных, не  затронутых  порчей,  но  внешней  силою
прореженных зубов:
   -- Ты вед„шь себя не как исчислитель, а как пиит. Нержин не  удивился:  и
"математик", и "поэт"  были  заменены  по  известному  чудачеству  Сологдина
говорить  на  так  называемом  Языке  Предельной  Ясности,   не   употребляя
[птичьих], то есть иностранных слов.
   Вс„ так же  полуголый,  неспеша  дотираясь  полотенечком,  Нержин  сказал
невесело:
   -- Да, на меня это не похоже. Но вдруг так вс„ опротивело, что ничего  не
хочется. В Сибирь, так в Сибирь... Я с сожалением замечаю, что  Л„вка  прав,
скептик из меня не получился. Очевидно, скептицизм -- это не только  система
взглядов, но прежде всего -- характер. А мне хочется вмешиваться в  события.
Может быть даже кому-нибудь... в морду дать.
   Сологдин удобнее прислонился к козлам.
   -- Это глубоко радует меня, друг мой. Тво„ усугубленное неверие, --  (то,
что  называлось  "скептицизмом"  на  Языке  Кажущейся  Ясности),   --   было
неизбежным на пути от... сатанинского дурмана,  --  (он  хотел  сказать  "от
марксизма", но не знал, чем по-русски заменить), -- к свету истины.  Ты  уже
не мальчик, -- (Сологдин был на шесть  лет  старше),  --  и  должен  душевно
определиться, понять соотношение добра и зла в человеческой жизни. И  должен
-- выбирать.
   Сологдин смотрел  на  Нержина  со  значительностью,  но  тот  не  выразил
намерения тут же вникнуть и выбрать между добром и  злом.  Надев  малую  ему
сорочку и продевая руки в комбинезон, Глеб отговорился:
   -- А почему в таком важном заявлении ты не напоминаешь, что разум твой --
слаб, и ты -- "источник ошибок"? -- И, как впервые, вскинулся и посмотрел на
друга: -- Слушай, а в тебе вс„-таки... "Свет истины" -- и "проституция  есть
нравственное благо"? И -- в поединке с Пушкиным был прав Дантес?
   Сологдин обнажил в довольной улыбке  неполный  ряд  округло-продолговатых
зубов:
   -- Но кажется, я эти положения успешно защитил?
   -- Ну да, но чтоб в одной черепной коробке, в одной груди...
   -- Такова жизнь,  приучайся.  Откроюсь  тебе,  что  я  --  как  составное
деревянное яйцо. Во мне -- девять сфер.
   -- Сфера -- птичье слово!
   -- Виноват. Видишь, как я неизобретателен. Во мне -- девять...  [ошарий].
И редко кому я даю увидеть внутренние. Не забывай, что мы жив„м под закрытым
забралом. Всю жизнь -- под закрытым забралом! Нас вынудили. А люди и вообще,
и без этого --  сложней,  чем  нам  рисуют  в  романах.  Писатели  стараются
объяснять нам людей до конца -- а в жизни мы никогда до конца не узна„м. Вот
за что люблю Достоевского: Ставрогин!  Свидригайлов!  Кириллов!  --  что  за
люди? Чем ближе с ними знакомишься, тем меньше понимаешь.
   -- Ставрогин -- это, кстати, откуда?
   -- Из "Бесов"! Ты  не  читал?  --  изумился  Сологдин.  Мокроватое  куцое
вафельное полотенце Нержин повесил себе на шею  вроде  кашне,  а  на  голову
нахлобучил старую фронтовую офицерскую шапку, уже расходящуюся по швам.
   -- "Бесов"?.. Да разве мо„ поколение...? Что ты! Да где было их  достать?
Это ж -- контрреволюционная литература! Да опасно  просто!  --  Он  надел  и
телогрейку. -- Но  вообще  я  с  тобой  не  согласен.  Разве  когда  новичок
переступает порог камеры, а ты на него свесился с нар, прорезаешь глазами --
разве тут же, в первое мгновение, ты не да„шь ему оценки в главном  --  враг
он или друг? И всегда безошибочно, вот удивительно! А  ты  говоришь  --  так
трудно понять человека? Да вот -- как мы с тобой встретились? Ты приехал  на
шарашку ещ„ когда умывальник стоял на парадной лестнице, помнишь?
   -- Ну да.
   --  Я  утром  спускаюсь  и  насвистываю  что-то,  легкомысленное.  А   ты
вытирался, и в полутьме поднял лицо из полоте