ся"? Уголь! Уголь -- не начальству, а всем гражданам,  но  в  порядке
очереди, конечно. В общем я и этого письма вам не знал, давать ли, нет -- но
пришло третье, опять такое же. Я подумал-подумал -- надо это  дело  кончать.
Вы сами должны это прекратить. Напишите ей такое, знаете, в  оптимистическом
тоне, бодрое, поддержите женщину. Разъясните, что не  надо  жаловаться,  что
вс„ наладится. Вон, там разбогатели, наследство получили. Читайте.
   Письма шли по системе, хронологически. Третье было от 8 декабря.
   "Дорогой Ваня! Сообщаю тебе горестную новость: 26 ноября 1949 года  в  12
часов пять минут дня умерла бабушка. Умерла, а у  нас  ни  копейки,  спасибо
Миша дал 200 руб., вс„ обошлось д„шево, но,  конечно,  похороны  бедные,  ни
попа, ни музыки, просто на телеге гроб отвезли на кладбище и свалили в  яму.
Теперь в доме стало немного потише, но пустота какая-то. Я сама болею, ночью
пот страшный, даже подушка и простыня мокрые. Мне предсказывала цыганка, что
я умру зимой,  и  я  рада  избавиться  от  такой  жизни.  У  Л.В.,  наверно,
туберкул„з, она кашляет и даже горлом ид„т кровь, как прид„т с работы -- так
в  ругань,  злая  как  ведьма.  Она  и  Манюшка  меня  изводят.  Я  какая-то
несчастливая -- вот ещ„ зуба четыре испортилось,  а  два  выпало,  нужно  бы
вставить, но тоже денег нет, да и в очереди сидеть.
   Твоя зарплата за три месяца триста рублей пришла  очень  вовремя,  уж  мы
замерзали, очередь на складе подошла (была 4576-я) -- а дают одну  пыль,  ну
зачем е„ брать? К твоим триста Манюшка своих двести добавила,  заплатили  от
себя шоф„ру, уж он прив„з крупного угля. А картошки до весны не хватит --  с
двух огородов, представь, и ничего не нарыли, дождей не было, неурожай.
   С детьми постоянные скандалы. Валерий получает двойки и колы, после школы
шляется неизвестно где. Манюшку директор вызывал, что же мол вы за мать, что
не можете справиться с детьми. А Женьке, тому шесть лет, а оба уже  ругаются
матом, одним словом шпана. Я все деньги отдаю на них, а Валерий недавно меня
обругал сукой, и это приходится выслушивать от какой-то дряни мальчишки, что
же вырастут? Нам в мае месяце прид„тся вводиться в наследство, говорят,  это
будет стоить две тысячи, а где их брать? Елена с Мишей затевают  суд,  хотят
отнять у Л.В. комнату. Бабушка при жизни, сколько раз ей говорили, не хотела
распределить, кому что. Миша с Еленой тоже болеют.
   А я тебе осенью  писала,  да  по-моему  даже  два  раза,  неужели  ты  не
получаешь? Где ж они пропадают?
   Посылаю тебе марочку 40 коп. Ну, что там слышно, освободят тебя или нет?
   Очень красивая посуда  прода„тся  в  магазине,  алюминиевая,  кастрюльки,
миски.
   Крепко тебя целую. Будь здоров."
   Мокрое пятнышко расплылось на бумаге, распуская в себе чернила.
   Опять нельзя было понять -- Дырсин вс„ ещ„ читает или уже кончил.
   -- Так вот, -- спросил Мышин, -- вам ясно?
   Дырсин не шелохнулся.
   -- Напишите ответ. Бодрый ответ. Разрешаю -- свыше  четыр„х  страниц.  Вы
как-то писали ей, чтоб она в бога верила. Да уж  лучше  пусть  в  бога,  что
ли... А то что ж это?.. Куда это?.. Успокойте е„, что скоро  верн„тесь.  Что
будете зарплату большую получать.
   -- Но разве меня отпустят домой? Не сошлют?
   -- Это там  как  начальству  нужно  будет.  А  жену  поддержать  --  ваша
обязанность. Вс„-таки, ваш друг жизни. -- Майор помолчал. -- Или, может, вам
теперь молоденькую хочется? -- сочувственно предположил он.
   Он не сидел бы так спокойно, если бы знал, что в  коридоре,  изводясь  от
нетерпения  к  нему  попасть,  перетаптывается  его   любимый   осведомитель
Сиромаха.
 
   В те редкие минуты, когда Артур Сиромаха не занят был борьбой  за  жизнь,
не делал усилий нравиться начальству или работать, когда он расслаблял  свою
постоянную напруженность леопарда, -- он оказывался вялый молодой человек со
стройной впрочем фигурой, с  лицом  артиста,  утомл„нного  ангажементами,  с
неопределимыми серо-мутно-голубыми глазами, как бы овлажн„нными печалью.
   Два человека в запальчивости уже обозвали Сиромаху в лицо стукачом  --  и
обоих этапировали вскоре. Больше ему не повторяли этого вслух. Его  боялись.
Ведь на очную ставку с доносчиком не вызывают. Может  быть,  зэк  обвин„н  в
подготовке побега? террора? восстания? --  он  этого  не  знает,  ему  велят
собирать вещи. Ссылают ли его просто в  лагерь?  или  везут  в  следственную
тюрьму?
   Такова человеческая природа, и е„ хорошо используют тираны  и  тюремщики:
пока человек ещ„ мог бы разоблачать предателей или звать толпу к мятежу, или
смертью своей добыть спасение другим -- в н„м не убита надежда, он ещ„ верит
в благополучный исход, он ещ„ цепляется за жалкие остатки благ --  и  потому
молчалив, покорен. Когда же он схвачен, низвергнут, когда терять ему  больше
нечего, и он способен на подвиг -- только каменная коробка  одиночки  готова
принять на себя его позднюю ярость. Или дыхание объявленной казни уже делает
его равнодушным к земным делам.
   Не обличив прямо, не поймав на доносе, но и не сомневаясь, что он  стукач
-- одни Сиромаху избегали, иные считали безопаснее с ним дружить,  играть  в
волейбол, говорить "о бабах". Так жили и с другими стукачами. Так  --  мирно
выглядела жизнь шарашки, где шла подземная смертельная война.
   Но Артур мог говорить вовсе не только о бабах. "Сага о Форсайтах" была из
его любимых  книг,  и  он  довольно  умно  рассуждал  о  ней.  (Правда,  без
затруднения он чередовал Голсуорси с затр„панными детективами.) У Артура был
и музыкальный слух, он любил в музыке испанские и  итальянские  темы,  верно
мог насвистывать из Верди, из Россини, а на воле,  ощущая  неполноту  жизни,
раз в год заходил и в Консерваторию.
   Род Сиромах был дворянский, хотя худой. В начале века один из Сиромах был
композитором, другой по уголовному делу сослан на каторгу. Ещ„ один Сиромаха
решительно пристал к революции и служил в ЧК.
   Когда  Артур  достиг  совершеннолетия,  он  по   своим   наклонностям   и
потребностям  почувствовал  необходимость   иметь   постоянные   независимые
средства. Равномерная копотная жизн„нка с ежедневным корпением "от" и  "до",
с подсчитыванием два раза в месяц зарплаты, отягощ„нной вычетами  налогов  и
займов, никак была не по нему. Ходя в кино, он серь„зно примерял к себе всех
знаменитых киноартисток, он вполне представлял, как с Диною Дурбин закатился
бы в Аргентину.
   Конечно, не институт, не образование было  пут„м  к  такой  жизни.  Артур
нащупывал какую-то другую службу, с л„гким перебрасыванием, с порханием -- и
та служба тоже нащупывала его. Так они встретились. Служба эта,  хотя  и  не
дала ему всех средств, сколько он хотел,  но  во  время  войны  избавила  от
мобилизации, значит -- спасла ему жизнь. И пока там дураки кисли в  глиняных
траншеях, Артур непринужд„нно входил в ресторан "Савой"  с  приятно-гладкими
щеками кремового цвета на удлин„нном лице. (О, этот момент  переступа  через
ресторанный порог, когда т„плый, с запахами  кухни  воздух  и  музыка  разом
обдают тебя, и ты выбираешь столик!)
   Вс„ пело в Артуре, что он -- на верном пути. Его  возмущало,  что  служба
эта считалась между людьми -- подлой. Это шло от непонимания или от зависти!
Эта служба была  для  талантливых  людей,  она  требовала  наблюдательности,
памяти, находчивости, умения притворяться, играть -- это была  артистическая
работа. Да, е„ надо было скрывать, она не существовала без тайны -- но  лишь
по  е„  технологическому  принципу,  ну,  как  требуется   защитное   стекло
электросварщику. Иначе Артур ни за что бы  не  таился  --  этически  в  этой
работе не было ничего позорного!
   Однажды,  не  уместясь  в  сво„м  бюджете,  Артур  примкнул  к  компании,
польстившейся на государственное имущество. Его посадили.  Артур  ничуть  не
обиделся: сам виноват, не попадайся. С первых же дней за колючей  проволокой
он естественно ощутил себя на прежней службе,  само  пребывание  здесь  было
лишь новой формой е„.
   Не оставили его и оперуполномоченные: он не послан был на лесоповал, ни в
шахты, а устроен при Культурно-Воспитательной Части. Это был единственный  в
лагере огон„к, единственный уголок, куда можно было на полчасика зайти перед
отбоем и почувствовать себя человеком:  перелистать  газету,  взять  в  руки
гитару, вспомнить стихи или свою прежнюю  неправдоподобную  жизнь.  Лагерные
[Укропы Помидоровичи]  (как  звали  воры  неисправимых  интеллигентов)  сюда
тянулись -- и очень у  места  был  тут  Артур  с  его  артистической  душою,
понимающими глазами, столичными воспоминаниями и  умением  скользя,  скользя
поговорить о ч„м угодно.
   И так Артур  быстро  [оформил]  несколько  одиночных  [агитаторов;]  одну
антисоветски-настроенную [группу;] два побега, ещ„ не  подготовлявшихся,  но
уже якобы задуманных; и лагпунктовское [дело врачей], якобы  затягивавших  с
целью саботажа лечение заключ„нных  --  то  есть,  дававших  им  отдыхать  в
больнице. Все эти кролики получили вторые сроки, Артуру же по линии Третьего
Отдела сброшено было два года.
   Попавши в  Марфино,  Артур  и  здесь  не  пренебрегал  своей  проверенной
службой. Он стал любимцем и душой  обоих  майоров-кумовей  и  самым  грозным
доносчиком на шарашке.
   Но, пользуясь его доносами, майоры не открывали  ему  своих  секретов,  и
теперь Сиромаха не знал, кому из двоих важнее знать новость о Доронине, чьим
стукачом был Доронин.
   Много  писано,  что  люди  в  массе  своей  удивляют  неблагодарностью  и
неверностью. Но ведь бывает и иначе! Не одному, не тр„м -- двадцати с лишним
зэкам с безумной неосторожностью, с  расточительным  безрассудством  доверил
Руська Доронин свой замысел  двойника.  Каждый  из  узнавших  рассказал  ещ„
нескольким, тайна Доронина стала достоянием почти половины жителей  шарашки,
о ней едва что не говорили в комнатах вслух, -- и  хотя  через  пятого-через
шестого жил на шарашке стукач -- ни один из них ничего  не  узнал,  а  может
быть  не  дон„с,  узнавши!  И   самый   наблюдательный,   самый   чутконосый
премьер-стукач Артур Сиромаха тоже ничего не знал до сегодняшнего дня!
   Теперь была задета и его  честь  осведомителя  --  пусть  оперы  в  своих
кабинетах прохлопали, но он?? И прямая его безопасность -- так же точно, как
и других, могли поймать с переводом и его самого. Измена Доронина  была  для
Сиромахи выстрелом чуть-чуть мимо головы. Доронин оказался проворный враг --
так и ударить его надо было проворно! (Впрочем, ещ„  не  осознавая  размеров
беды, Артур  подумал,  что  Доронин  раскрылся  только-только,  сегодня  или
вчера.)
   Но Сиромаха не мог прорваться в  кабинеты!  Нельзя  было  терять  голову,
ломиться в запертую дверь Шикина или даже  слишком  часто  подбегать  к  его
двери. А к Мышину стояла очередь! Е„ разогнали по  тр„хчасовому  звонку,  но
пока самые надоедливые  и  упрямые  зэки  препирались  в  коридоре  штаба  с
дежурным (Сиромаха со страдающим видом, держась за живот, приш„л к фельдшеру
и стоял в ожидании, пока группа разойд„тся)  --  уже  к  Мышину  был  вызван
Дырсин. По расч„там Сиромахи Дырсину нечего было задерживаться у кума  --  а
он там сидел, и сидел, и сидел.  Рискуя  заслужить  неудовольствие  Мамурина
своей часовой отлучкой из Сем„рки, где стоял чад от паяльников,  канифоли  и
проектов, Сиромаха тщетно ждал, когда же Мышин отпустит Дырсина.
   Но и перед простыми надзирателями, глазевшими  в  коридоре,  нельзя  было
расшифровывать себя! Потеряв терпение, Сиромаха ходил опять на третий этаж к
Шикину, возвращался в коридор штаба к Мышину, опять поднимался к  Шикину.  В
последний раз в т„мном тамбуре у двери Шикина ему повезло: сквозь  дверь  он
услышал  неповторимый  скрипучий  голос  дворника,  единственный  такой   на
шарашке.
   Тогда он сразу же условно постучал. Дверь отперлась -- и Шикин  показался
в нешироком растворе двери.
   -- Очень срочно! -- ш„потом сказал Сиромаха.
   -- Минуту, -- ответил Шикин.
   И л„гкой походкой, чтоб не встретиться с выпускаемым дворником,  Сиромаха
уш„л далеко по длинному коридору,  тотчас  деловито  вернулся  и  без  стука
толкнул дверь к Шикину.
 
   После недельного следствия по "Делу о токарном станке" суть  происшествия
вс„ ещ„ оставалась майору Шикину загадочной. Установлено  было  только,  что
станок этот с открытым ступенчатым шкивом, ручной подачей  задней  бабки,  а
подачей супорта как ручной, так и от главного  привода,  станок,  выпущенный
отечественной промышленностью в разгар первой мировой войны,  в  1916  году,
был по приказу Яконова отъят от электромотора и  передан  в  таком  виде  из
лаборатории №3 в механические мастерские. При этом, так как стороны не могли
договориться о транспортировке, приказано было силами  лаборатории  спустить
станок в подвальный коридор,  а  оттуда  силами  мастерских  ручным  волоком
поднять по трапу и через  двор  доставить  в  здание  мастерских  (был  путь
короче, без опускания станка в подвал, но тогда пришлось бы выпускать  зэков
на парадный двор, просматриваемый с шоссе и из  парка,  что  было,  конечно,
недопустимо с точки зрения бдительности).
   Разумеется, теперь, когда непоправимое уже произошло, Шикин внутренне мог
упрекнуть и самого себя: не придав значения этой важнейшей  производственной
операции, он не проследил за нею лично. Но ведь в  исторической  перспективе
ошибки деятелей всегда видней -- а поди их не сделай!
   Сложилось так,  что  лаборатория  №3,  имеющая  в  сво„м  составе  одного
начальника, одного мужчину, одного инвалида  и  одну  девушку,  собственными
силами перетащить станка не могла. И поэтому, совершенно безответственно, из
разных комнат был собран случайный народ  в  количестве  десяти  заключ„нных
(даже списка их никто не составил! -- и майору Шикину стоило немалого  труда
уже потом, с полумесячным опозданием, сличая показания, восстановить  полный
список подозреваемых) -- и эти десять зэков спустили-таки тяж„лый станок  по
лестнице из бельэтажа в подвал. Однако мастерские (по  каким-то  техническим
соображениям их начальник не гнался за этим станком) не  только  вовремя  не
выставили рабочей силы на смычку,  но  даже  не  прислали  к  месту  встречи
контрол„ра-при„мщика.  Десять  же  мобилизованных  зэков,  стащив  станок  в
подвал, никем не руководимые, разошлись. А станок, загораживая  проход,  ещ„
несколько дней стоял в подвальном коридоре (сам же  Шикин  и  спотыкался  об
него). Наконец, пришли за ним люди из мехмастерских, но  увидели  трещину  в
станине, придрались к этому и ещ„ три дня не брали станка, пока их  вс„-таки
не заставили.
   Вот эта-то роковая трещина в станине и была основой к тому, чтобы завести
"Дело". Может быть и не из-за этой трещины станок  до  сих  пор  не  работал
(Шикин слышал и такое мнение), но значение трещины было  гораздо  шире,  чем
сама трещина. Трещина означала, что в институте орудуют ещ„ не разоблач„нные
враждебные  силы.  Трещина  означала  также,   что   руководство   института
слепо-доверчиво и преступно-халатно. При  удачном  проведении  следственного
дела, вскрытии преступника и истинных мотивов преступления,  можно  было  не
только кое-кого наказать, а кое-кого предупредить, но и вокруг этой  трещины
провести   большую   воспитательную   работу   с    коллективом.    Наконец,
профессиональная честь майора Шикина требовала разобраться в  этом  зловещем
клубке!
   Но это было не легко. Время было упущено.  Среди  арестантов-переносчиков
станка успела возникнуть круговая порука, преступный сговор. Ни один вольный
(ужасное упущение!) не присутствовал при переноске. Среди десяти носильщиков
попался  только  один  осведомитель,  и  то   затруханный,   самым   большим
достижением которого  был  донос  о  простыне,  разрезанной  на  манишки.  И
единственно, в ч„м он помог, это восстановить полный список десяти  человек.
В остальном же все десять зэков, нагло рассчитывая на свою  безнаказанность,
утверждали, что они  донесли  станок  до  подвала  в  целости,  по  лестнице
станиною не полозили, об ступеньки е„ не били. И ещ„ как-то  так  получилось
по их показаниям, что именно за то место, где  потом  возникла  трещина,  за
станину под задней бабкой, никто из них не  держался,  а  все  держались  за
станину под шкивами и шпинделем. В погоне за истиной, майор  даже  несколько
раз рисовал схему станка и расстановку носильщиков  вокруг  него.  Но  легче
было в ходе допросов овладеть  токарным  мастерством,  чем  найти  виновника
трещины. Единственно, кого можно было обвинить хоть и не  во  вредительстве,
но в  намерении  вредительства,  --  это  инженера  Потапова.  Разозлясь  от
тр„хчасового допроса, он проговорился:
   -- Да если б я вам это корыто хотел испортить,  так  я  просто  бы  песку
горсть сыпанул в подшипники, и вс„! Какой смысл станину колотить?!
   Эту фразу мат„рого диверсанта  Шикин  сейчас  же  зан„с  в  протокол,  но
Потапов отказался подписать.
   Трудность нынешнего расследования залегала именно  в  том,  что  в  руках
Шикина  не  было  обычных  средств  добывания  истины:  одиночки,   карцера,
мордобоя, перевода на карцерный па„к, ночных допросов и  даже  элементарного
разделения подследственных по разным камерам:  здесь  надо  было,  чтоб  они
продолжали полноценно работать, а для того нормально питаться и спать.
   И вс„-таки уже в субботу Шикину удалось вырвать у одного зэка  признание,
что когда они спускались по последним ступенькам и загораживали узкую дверь,
-- навстречу им попался дворник Спиридон и с криком:
   "Стой, братки, поднес„м!" -- тоже взялся одиннадцатым и дон„с до места. И
из схемы никак иначе не получалось, что взялся  он  за  станину  под  задней
бабкой.
   Эту новую богатую нить Шикин и решил разматывать сегодня, в  понедельник,
пренебрегши двумя поступившими с утра доносами о  суде  над  князем  Игорем.
Перед самым обедом он вызвал к себе рыжеволосого дворника -- и  тот  приш„л,
как был, со двора в бушлате, перепоясанном драным брезентовым  поясом,  снял
свою большеухую шапку и виновато  мял  е„  в  руках,  подобно  классическому
мужику, пришедшему просить у  барина  землицы.  При  этом  он  не  сходил  с
резинового коврика, чтоб не наследить на полу.  Неодобрительно  покосясь  на
его непросохшие ботинки и строго поглядя на него самого, Шикин так и оставил
его стоять, а сам сидел в кресле и молча просматривал разные  бумаги.  Время
от времени, словно  по  прочт„нному  пораж„нный  преступностью  Егорова,  он
вскидывал на него изумл„нный взгляд как на  кровожадного  зверя,  наконец-то
попавшего в клетку (вс„ это полагалось  по  их  науке,  чтобы  разрушительно
подействовать на психику  арестанта).  Так  прошло  в  запертом  кабинете  в
ненарушимом молчании полчаса, явственно прозвенел  и  обеденный  звонок,  по
которому Спиридон надеялся получить письмо из дому -- но Шикин даже и слыхом
не слыхал того звонка: он  молча  вс„  перекладывал  толстые  папки,  что-то
доставал из одних ящиков, клал в другие, хмуро перечитывал разные  бумаги  и
опять с изумлением коротко взглядывал на угнет„нного, поникшего,  виноватого
Спиридона.
   Последняя вода с ботинок Спиридона, наконец,  сошла  на  коврик,  ботинки
обсохли, и Шикин сказал:
   -- А ну, подойди ближе! -- (Спиридон подош„л.)  --  Стой.  Вот  этого  --
знаешь, нет? -- И он протянул ему из своих рук фотографию какого-то парня  в
немецком мундире без шапки.
   Спиридон изогнулся, сощурился, приглядываясь, и извинился:
   -- Я, вишь, гражданин майор, слеповат маненько. Дай я е„ облазю.
   Шикин разрешил. Вс„ так же  в  одной  руке  держа  свою  мохнатую  шапку,
Спиридон другой рукой обхватил карточку кругом всеми пятью пальцами за р„бра
и, по-Фазному наклоняя е„ к свету  окна,  стал  водить  мимо  левого  глаза,
рассматривая как бы по частям.
   -- Не, -- облегч„нно вздохнул он. -- Не видал.
   Шикин принял фотокарточку назад.
   -- Очень плохо, Егоров, -- сокруш„нно сказал  он.  --  От  запирательства
будет только хуже для вас. Ну,  что  ж,  садитесь