я немецких военнопленных изучил только три слова: "хальт!", "цурюк!"  и
"вэг!" -- и сократил инструкцию.
   Выслушав приказ и неумело откозыряв (с ними время от времени проходили  и
строевую подготовку), Наделашин пош„л размещать новоприбывших, на  что  тоже
имел список от оперуполномоченного: кого в какую комнату и на  какую  койку.
(Мышин придавал  большое  значение  планово-централизованному  распределению
мест в тюремном общежитии, где у него были равномерно рассеяны осведомители.
Он знал, что самые откровенные разговоры ведутся не в дневной рабочей суете,
а перед сном, самые же хмурые антисоветские высказывания приходятся на утро,
и потому особенно ценно следить за людьми около их постели.)
   Потом Наделашин заш„л исправно по разу в каждую комнату, где  праздновали
Рождество -- будто  прикидывая,  по  сколько  ватт  там  висят  лампочки.  И
надзирателя послал зайти по разу. И всех записал в списочек.
   Потом его опять вызвал майор Мышин, и Наделашин подал ему свой  списочек.
Особенно Мышина заинтересовало, что Рубин был с немцами. Он вн„с этот факт в
папку.
   Потом подошла пора сменять посты и разобраться в споре двух надзирателей,
кому из них больше пришлось отдежурить в прошлый раз и кто кому должен.
   Дальше было время отбоя, спора с Прянчиковым относительно кипятка, обхода
всех камер, гашения белого света и зажигания синего. Тут  опять  его  вызвал
майор Мышин, который вс„ не ш„л домой (дома у него жена была  больна,  и  не
хотелось ему весь вечер слушать е„ жалобы). Майор Мышин сидел  в  кресле,  а
Наделашина держал на ногах и расспрашивал, с кем, по его  наблюдению,  Рубин
обычно гуляет и не было ли за последнюю неделю случаев,  чтоб  он  вызывающе
говорил о тюремной администрации или от имени массы высказывал  какие-нибудь
требования.
   Наделашин  занимал  особое  место  среди  своих  коллег,  офицеров   МГБ,
начальников надзирательских смен. Его много и часто  ругали.  Его  природная
доброта долго мешала ему служить в Органах.  Если  б  он  не  приспособился,
давно был бы он отсюда изгнан или даже осужд„н. Уступая  своей  естественной
склонности, Наделашин никогда  не  был  с  заключ„нными  груб,  с  искренним
добродушием улыбался им и во всякой мелочи, в какой только мог послабить  --
послаблял. За это заключ„нные его любили, никогда  на  него  не  жаловались,
наперекор ему не делали и даже не стеснялись при н„м в разговорах. А он  был
доглядчив и дослышлив, и хорошо грамотен, для памяти записывал вс„ в  особую
записную книжечку -- и материалы из  этой  книжечки  докладывал  начальству,
покрывая тем свои другие упущения по службе.
   Так и теперь, он достал свою книжечку и сообщил майору, что  семнадцатого
декабря шли заключ„нные гурьбой по нижнему коридору с обеденной прогулки  --
и Наделашин след в след за ними.  И  заключ„нные  бурчали,  что  вот  завтра
воскресенье, а прогулки от начальства не добь„шься, а Рубин им  сказал:  "Да
когда вы пойм„те. ребята, что этих гадов вы не разжалобите?"
   -- Так и сказал: "этих гадов"? -- просиял фиолетовый Мышин.
   -- Так и сказал, -- подтвердил луновидный Наделашин с незлобивой улыбкой.
   Мышин опять открыл ту папку и записал, и  ещ„  велел  оформить  отдельным
донесением.
   Майор Мышин ненавидел Рубина и  накоплял  на  него  порочащие  материалы.
Поступив на работу в Марфино и узнав, что  Рубин,  бывший  коммунист,  всюду
похваляется, что остался им в душе, несмотря на [посадку,]- Мышин вызвал его
на  беседу  о  жизни  вообще  и  о  [совместной  работе]  в  частности.   Но
взаимопонимания не получилось. Мышин поставил перед  Рубиным  вопрос  именно
так, как рекомендовалось на инструктивных совещаниях:
   -- если вы советский человек -- то вы нам [поможете;]
   -- если вы нам не поможете -- то вы не советский человек;
   -- если же вы не советский человек, то  вы  --  антисоветчик  и  достойны
нового срока;
   Но Рубин спросил: "А чем  надо  будет  писать  доносы  --  чернилами  или
карандашом?" -- "Да лучше чернилом", -- посоветовал Мышин.  --  "Так  вот  я
свою преданность советской власти уже кровью доказал, а чернилами доказывать
-- не нуждаюсь."
   Так Рубин сразу показал майору всю свою неискренность и сво„ двуличие.
   И ещ„ раз вызывал его майор. И тогда Рубин явно  лживо  отговорился  тем,
что раз мол его посадили, значит ему оказали политическое недоверие, и  пока
это так, он не может вести с оперуполномоченным совместную работу.
   С тех-то пор Мышин на него затаил и накоплял, что мог.
   Разговор майора с младшим лейтенантом ещ„  не  окончился,  как  вдруг  из
министерства госбезопасности пришла легковая машина за Бобыниным.  Используя
такое счастливое стечение обстоятельств, Мышин как выскочил в кителе, так уж
не отходил от  машины,  звал  приехавшего  офицера  погреться,  обращал  его
внимание, что сидит здесь ночами, торопил и д„ргал Наделашина  и  на  всякий
случай спросил самого Бобынина, тепло ли тот оделся (Бобынин нарочно надел в
дорогу  не  хорошее  пальто,  которое  было  ему  тут  выдано,  а   лагерную
телогрейку).
   После отъезда Бобынина тотчас вызвали Прянчикова. Тем более майор не  мог
идти домой! Чтобы скрасить ожидание, кого  ещ„  вызовут  и  когда  вернутся,
майор пош„л проверять, как проводит время отдыхающая смена надзирателей (они
лупились в домино), и стал  экзаменовать  их  по  истории  партии  (ибо  н„с
ответственность за их политический уровень). Надзиратели, хотя и считались в
это время на работе, но отвечали на  вопросы  майора  с  законной  неохотой.
Ответы их были самые плачевные: эти воины не только не вспомнили по названию
ни одного труда Ленина или  Сталина,  но  даже  сказали,  что  Плеханов  был
царский министр и расстреливал петербургских рабочих 9-го января. За вс„ это
Мышин выговаривал Наделашину, распустившему свою смену.
   Потом вернулись Бобынин и Прянчиков вместе, в одной машине, и, не пожелав
ничего  рассказать  майору,  ушли  спать.  Разочарованный,  а   ещ„   больше
встревоженный, майор уехал на той же машине, чтобы не идти пешком:  автобусы
уже не ходили.
   Надзиратели, свободные от постов, обругали майора вслед и уже было  легли
спать, да и  Наделашин  метил  вздремнуть  вполглаза,  но  не  тут-то  было:
позвонил телефон из караульного помещения конвойной охраны, несшей службу на
вышках вкруг марфинского объекта. Начальник караула возбужд„нно передал, что
звонил часовой юго-западной угловой вышки.  В  густившемся  тумане  он  ясно
видел, как кто-то стоял, притаившись у угла дровяного сарая,  потом  пытался
подползти к проволоке предзонника, но испугался окрика часового и  убежал  в
глубину двора. Начальник караула сообщил, что сейчас будет  звонить  в  штаб
своего полка и писать рапорт  об  этом  чрезвычайном  происшествии,  а  пока
просит дежурного по спецтюрьме устроить облаву во дворе.
   Хотя Наделашин был твердо уверен, что вс„ это померещилось часовому,  что
заключ„нные над„жно заперты новыми железными  дверьми  в  старинных  прочных
стенах в четыре кирпича, но сам факт написания начкаром рапорта  требовал  и
от него энергичных действий и соответствующего рапорта. Поэтому он поднял по
тревоге отдыхающую смену и с фонарями "летучая мышь" поводил их по  большому
двору, окутанному туманом. После этого сам пош„л опять по  всем  камерам  и,
остерегаясь зажечь белый свет (чтобы не было  лишних  жалоб),  а  при  синем
свете видя недостаточно, -- крепко ушиб  колено  об  угол  чьей-то  кровати,
прежде  чем,  освещая  головы  спящих  арестантов  электрическим  фонариком,
досчитался, что их -- двести восемьдесят одна.
   Тогда  он  пош„л  в  канцелярию  и  написал  почерком  круглым  и  ясным,
отражающим прозрачность его души, рапорт о  происшедшем  на  имя  начальника
спецтюрьмы подполковника Климентьева.
   И было уже утро, пора  была  проверять  кухню,  снимать  пробу  и  делать
подъ„м.
   Так прошла ночь младшего  лейтенанта  Наделашина,  и  он  имел  основание
сказать Нержину, что не даром ест свой хлеб.
   Лет Наделашину уже было  много  за  тридцать,  хотя  выглядел  он  моложе
благодаря свежести безусого безбородого лица.
   Дед Наделашина и отец его были портные -- не роскошные, но  мастеровитые,
обслуживали средний люд, не брезговали и заказами перелицевать, перешить  со
старшего  на  малого  или  подчинить,  кому  надо  побыстрей.   К   тому   ж
предназначали и мальчика. Ему с  детства  эта  обходительная  мягкая  работа
понравилась, и он готовился к ней, присматриваясь и помогая.  Но  был  конец
НЭПа. Отцу принесли годовой налог -- он его заплатил. Через два дня принесли
ещ„ годовой -- отец заплатил и его. С совершенным бесстыдством через два дня
принесли ещ„ один годовой -- уже утроенный. Отец порвал патент, снял вывеску
и поступил в артель. Сына же вскоре мобилизовали в армию, откуда попал он  в
войска МВД, а позже переведен был в надзиратели.
   Служил он бледно. За четырнадцать лет его службы другие надзиратели в три
или  в  четыре  волны  обгоняли  и  обгоняли  его,  иные  стали  уже  теперь
капитанами, ему же лишь месяц назад со скрипом присвоили первую зв„здочку.
   Наделашин понимал гораздо больше, чем говорил вслух. Он понимал так,  что
эти заключ„нные, не имеющие прав людей, на самом деле часто  бывали  высшие,
чем он  сам.  И  ещ„,  по  свойству  каждого  человека  представлять  других
подобными себе,  Наделашин  не  мог  вообразить  арестантов  теми  кровавыми
злодеями, которыми их поголовно раскрашивали во время политзанятий.
   С ещ„ большей отч„тливостью, чем он помнил определение  работы  из  курса
физики, пройденного в вечерней школе, он помнил каждый изгиб  пяти  тюремных
коридоров Большой Лубянки и внутренность каждой из е„ ста десяти  камер.  По
уставу Лубянки надзиратели менялись через два часа, переходя из одной  части
коридора  в  другую  (это  делалось  из  предосторожности,  чтобы   они   не
сознакомились со своими арестантами, не были ими уговорены  или  подкуплены;
впрочем, надзиратели оплачивались выше, чем преподаватели или инженеры). И в
каждый глазок надзиратель обязан был заглянуть не реже  одного  раза  в  три
минуты. Наделашину, при его исключительной  памяти  на  лица,  казалось:  он
помнил всех до одного арестантов своего тюремного этажа с 1935 по  1947  год
(когда его оттуда перевели в Марфино) -- и знаменитых вождей, как Бухарин, и
простых фронтовых офицеров, как Нержин. Ему казалось: он любого из них узнал
бы теперь на улице в любой одежде -- только они  не  возвращались  на  улицы
никогда. Лишь здесь,  в  Марфино,  он  и  встретил  некоторых  старых  своих
подзамочных -- разумеется, не давая им  понять,  что  узнал.  Он  помнил  их
цепенеющими  от  насильственной  бессонницы  в   ослепляюще-ярких   [боксах]
площадью в квадратный метр; разрезающими  ниткою  четыр„хсотграммовую  сырую
хлебную пайку; углубл„нными в старинные красивые книги, которыми изобиловала
тюремная библиотека; цепочкой выходящими на оправку; закладывающими руки  за
спину при вызове на допрос;  в  повеселевших  разговорах  последние  полчаса
перед отбоем; и лежащими зимнею ночью при ярком свете с руками поверх одеял,
укутанными для тепла полотенцами -- режим требовал будить тех,  кто  спрятал
руки под одеяло, и заставлять вынимать.
   Наделашин больше всего любил слушать споры и разговоры  этих  белобородых
академиков,  священников,   старых   большевиков,   генералов   и   потешных
иностранцев. Ему и по службе полагалось подслушивать, но он слушал  также  и
для себя. Наделашину хотелось бы, но из-за обязанностей  службы  никогда  не
удавалось, без перерыву послушать чей-нибудь рассказ от начала до конца: как
человек жил раньше и за что его посадили.  Его  поражало,  что  люди  эти  в
грозные месяцы ломки своей жизни и решения своей  судьбы  находили  мужество
говорить не о своих страданиях, но о ч„м попало: об итальянских  художниках,
о нравах пч„л, об охоте на волков  или  о  том,  как  строит  дома  какой-то
Кар-бу-зе -- и дома-то строил он не им.
   А однажды пришлось услышать Наделашину  разговор,  который  его  особенно
заинтересовал. Он сидел в заднем  тамбуре  воронка  и  сопровождал  запертых
внутри двоих арестантов. Их перевозили  с  Большой  Лубянки  на  Сухановскую
[дачу]- безысходную зловещую подмосковную тюрьму, откуда  многие  уходили  в
могилу или в сумасшедший дом. Сам Наделашин там не работал, но слышал, что и
кормили там с изощр„нным мучительством: арестантам не готовили,  как  везде,
грубую тяж„лую пищу, а приносили из соседнего дома отдыха  ароматную  нежную
еду. Пытка состояла в порциях: заключ„нному приносили  полблюдечка  бульона,
одну восьмую часть котлеты, две стружки жареного картофеля.  Не  кормили  --
напоминали об утерянном. Это было много надсаднее, чем миска пустой баланды,
и тоже помогало сводить с ума.
   Случилось, что этих двух арестантов  в  воронке  не  разделили,  а  везли
почему-то вместе. Что они говорили вначале, Наделашин  не  слышал  за  шумом
мотора. Но потом с мотором сталась неполадка, шоф„р уш„л куда-то,  а  офицер
сидел в кабине. И негромкую  арестантскую  беседу  Наделашин  услышал  через
реш„тку в задней двери. Они ругали правительство и царя -- но не нынешнее, и
не Сталина -- они ругали... императора Петра Первого. Чем он им помешал?  --
только разделывали его на все лады. Один из них ругал его  между  прочим  за
то, что П„тр исказил и отнял русскую народную одежду, и тем  обезличил  свой
народ перед другими. Арестант этот перечислял подробно, какие  были  одежды,
как они выглядели, в каких случаях надевались. Он уверял, что ещ„  и  теперь
не поздно воскресить отдельные части этих одежд, достойно и  удобно  сочетав
их с одеждой современной, а  не  копировать  слепо  Париж.  Другой  арестант
пошутил -- они ещ„ могли шутить!  --  что  для  этого  нужно  двух  человек:
гениального портного, который сумел бы вс„ это сочетать, и  модного  тенора,
который носил бы эти одежды и фотографировался в них, после чего вся  Россия
быстро бы их переняла.
   Разговор этот особенно заинтересовал Наделашина потому, что  портняжество
оставалось  его  тайной  страстью.  После  дежурств  в  накал„нных  безумием
коридорах  главной  политической  тюрьмы   его   успокаивал   шорох   ткани,
податливость складок, беззлобность работы.
   Он обшивал ребятишек, шил платья жене и костюмы себе. Только скрывал это.
   Военнослужащему -- считалось стыдно.
 
   У подполковника Климентьева волосы были  --  то,  что  называется  смоль:
блестяще-ч„рные, как  отлитые,  они  лежали  гладко  на  голове,  разделяясь
пробором, и будто слипались в круглых усах. Брюшка у него не было, и в сорок
пять лет он держался стройным молодым военным. Ещ„  --  он  не  улыбался  на
службе никогда, и это усиливало черноватую мрачность его лица.
   Несмотря на воскресенье,  он  приехал  даже  раньше  обычного.  В  разгар
арестантской  прогулки  пересек  прогулочный  двор,  с  полувзгляда  заметив
беспорядки на н„м -- но не роняя своего чина, ни во что не вмешался, а вош„л
в здание штаба  спецтюрьмы,  на  ходу  велев  дежурному  Наделашину  вызвать
заключ„нного Нержина и явиться самому. Пересекая двор, подполковник особенно
уследил, как встречные арестанты старались одни -- пройти быстрей, другие --
замедлиться, отвернуться, чтобы только не сойтись с  ним  и  лишний  раз  не
поздороваться. Климентьев холодно заметил это и не обиделся.  Он  знал,  что
здесь только отчасти -- истое пренебрежение  его  должностью,  а  больше  --
стеснение перед товарищами, боязнь показаться услужливым.  Почти  каждый  из
этих заключ„нных, вызванный в его кабинет в одиночку, держался приветливо, а
некоторые даже заискивающе. За реш„ткой содержались люди  разные,  и  стоили
они разно. Климентьев понял это давно. Уважая  их  право  быть  гордыми,  он
неколебимо стоял на сво„м праве быть строгим. Солдат в душе, он, как  думал,
вн„с в тюрьму не издевательскую дисциплину палачей, а разумную военную.
   Он отпер кабинет. В кабинете было жарко, и стоял сп„ртый  неприятный  дух
от краски, выгоравшей на  радиаторах.  Подполковник  открыл  форточку,  снял
шинель,  сел,  закованный  в  китель,  за  стол  и  оглядел  его   свободную
поверхность. На субботнем неперев„рнутом листке календаря была запись:
   "ілка?"
   Из этого полупустого кабинета, где  средства  производства  состояли  ещ„
только из железного шкафа с тюремными [делами], полудюжины стульев, телефона
и кнопки звонка, подполковник Климентьев без всякого видимого сцепления, тяг
и шестер„нок успешно управлял внешним ходом тр„х сотен арестантских жизней и
службой пятидесяти надзирателей.
   Несмотря на то, что он приехал в воскресенье (его он должен был  отгулять
в будни) и на полчаса раньше, Климентьев не утратил обычного хладнокровия  и
уравновешенности.
   Младший лейтенант Наделашин предстал, робея. На щеках  его  выступило  по
круглому румяному пятну. Он очень боялся  подполковника,  хотя  тот  за  его
многочисленные упущения ни разу  не  испортил  ему  личного  дела.  Смешной,
круглолицый, совсем не военный, Наделашин тщетно пытался  принять  положение
"смирно".
   Он доложил, что ночное  дежурство  прошло  в  полном  порядке,  нарушений
никаких не было, чрезвычайных же происшествий два: одно изложено  в  рапорте
(он положил перед Климентьевым рапорт на угол стола,  но  рапорт  тотчас  же
сорвался и по замысловатой кривой спланировал под  дальний  стул.  Наделашин
кинулся за ним туда и снова прин„с на стол), второе  же  состояло  в  вызове
заключ„нных Бобынина и Прянчикова к министру Госбезопасности.
   Подполковник  сдвинул  брови,  расспросил  подробнее  об  обстоятельствах
вызова и возвращения. Новость была, разумеется, неприятная и даже тревожная.
Быть начальником Спецтюрьмы № 1 значило -- всегда быть на вулкане, и  всегда
на глазах у министра. Это не был какой-нибудь  отдал„нный  лесной  лагпункт,
где начальник лагеря мог иметь гарем, скоморохов и, как феодал, выносить сам
приговоры. Здесь надо было быть законником, ходить по струнке  инструкции  и
не обронить капельки личного гнева или милосердия.  Но  Климентьев  таким  и
был. Он не думал, чтобы Бобынину или Прянчикову сегодня ночью нашлось на что
незаконное пожаловаться в его действиях. Клеветы же по долгому опыту  службы
он со стороны заключ„нных не опасался. Оклеветать могли сослуживцы.
   Затем он пробежал рапорт Наделашина и понял, что вс„ -- чушь. За то он  и
держал Наделашина, что тот был грамотен и толков.
   Но сколько же у него было недостатков! Подполковник проч„л  ему  выговор.
Он обстоятельно напомнил,  какие  были  упущения  ещ„  в  прошлое  дежурство
Наделашина: на две минуты был задержан утренний вывод заключ„нных на работу;
многие койки в камерах были заправлены  небрежно,  и  Наделашин  не  проявил
тв„рдости вызвать соответствующих заключ„нных с работы и перезаправить.  Обо
вс„м этом ему говорилось тогда же. Но Наделашину сколько ни  говори  --  вс„
как об  стенку  горох.  А  сейчас  на  утренней  прогулке?  Молодой  Доронин
неподвижно  стоял  на   самой   черте   прогулочной   площадки,   пристально
рассматривал зону и пространство за зоной в сторону оранжерей -- а ведь  там
местность пересеч„нная, ид„т овражек, ведь это очень удобно  для  побега.  А
Доронину срок -- двадцать пять лет, за спиной у него -- подделка  документов
и всесоюзный розыск два  года!  И  никто  из  наряда  не  потребовал,  чтобы
Доронин, не задерживаясь, проходил по кругу. Потом -- где гулял Герасимович?
От всех отбившись, за большими  липами  в  сторону  мехмастерских.  А  какое
[дело] у Герасимовича? У Герасимовича --  второй  срок,  у  него  "пятьдесят
восемь один-А через девятнадцатую", то есть измена родине  через  намерение.
Он не изменил, но и не доказал также, что приехал в Ленинград в  первые  дни
войны не для того, чтобы дождаться немцев. Наделашин  помнит  ли,  что  надо
постоянно изучать заключ„нных и непосредственным  наблюдением  и  по  личным
делам? Наконец, какой вид  у  самого  Наделашина?  Гимнаст„рка  не  од„рн