оим местом в
Спецтюрьме №1 и, не блеща грамотностью, дважды переч„л распоряжение  Мышина,
чтобы ничего не спутать.
   Без десяти девять они пошли по комнатам делать поверку и всюду  объявили,
как было велено:
   "Всем заключ„нным в течение тр„х дней сдать майору Мышину перечень  своих
прямых родственников по форме: номер  по  порядку,  фамилия,  имя,  отчество
родственника, степень родства, место работы и домашний адрес.
   Прямыми родственниками считаются: мать,  отец,  жена  зарегистрированная,
сын и дочь от зарегистрированного брака. Все остальные  --  братья,  сестры,
т„тки, племянницы, внуки и бабушки считаются родственниками непрямыми.
   С 1-го января переписка и свидания будут  дозволяться  только  с  прямыми
родственниками, которых укажет в перечне заключ„нный.
   Кроме того, с 1-го января размер ежемесячного письма  устанавливается  --
не больше одного разв„рнутого тетрадного листа."
   Это было так худо и так неумолимо,  что  разум  неспособен  был  охватить
объявленное. И  поэтому  не  было  ни  отчаяния,  ни  возмущения,  а  только
злобно-насмешливые выкрики сопутствовали Жвакуну:
   -- С Новым годом!
   -- С новым счастьем!
   -- Ку-ку!
   -- Пишите доносы на родственников!
   -- А сыщики сами найти не могут?
   -- А размер букв почему не указан? Какой размер буквы?
   Жвакун, пересчитывая наличие голов, одновременно старался запомнить,  кто
что кричал, чтобы потом доложить майору.
   Впрочем, заключенные  всегда  недовольны,  делай  им  хоть  хорошо,  хоть
плохо...
 
   Удруч„нные, расходились на работу зэки.
   Даже те из них, кто сидел давно, --  и  те  были  ошеломлены  жестокостью
новой меры. Жестокость здесь была двойная.  Одна  --  что  сохранить  тонкую
живительную  ниточку  связи  с  родными  отныне  можно  было  только   ценой
полицейского доноса на них. А ведь многим  из  них  на  воле  ещ„  удавалось
скрыть, что они имеют родственников за реш„ткой -- и только это обеспечивало
им  работу  и   жиль„.   Вторая   жестокость   была   --   что   отвергались
незарегистрированные ж„ны и дети, отвергались братья,  сестры,  а  тем  паче
двоюродные.  Но  после  войны,  е„  бомб„жек,  эвакуации,  голода  --   иных
родственников у многих зэков и не осталось. А  так  как  к  аресту  не  дают
приготовиться, к нему не исповедуешься, не причащаешься, не  кончаешь  своих
расч„тов с жизнью -- то многие  оставили  на  воле  верных  подруг,  но  без
грязного штампа ЗАГСа в паспорте. И вот  такие  подруги  теперь  объявлялись
чужими...
   Внутри просторного Железного Занавеса,  объявшего  страну  по  периметру,
опускался вокруг Марфина ещ„ один -- тесный, глухой, стальной.
   Даже у самых заклятых энтузиастов каз„нной  работы  опустились  руки.  По
звонку выходили долго, толпились в коридорах, курили, разговаривали.  Садясь
же за свои рабочие столы, опять курили  и  опять  разговаривали,  и  главный
занимавший всех вопрос был: неужели в центральной картотеке МГБ до  сих  пор
не собраны и не систематизированы сведения  обо  всех  родственниках  зэков?
Новички и наивные почитали ГБ всемогущей, всезнающей  и  без  нужды  в  этом
перечне-доносе.  Но  старые  т„ртые  зэки  солидно  качали   головами:   они
объясняли, что госбезопасность -- такой же громадный  бестолковый  механизм,
как вся наша государственная машина; что  картотека  родственников  у  ГБ  в
беспорядке; что за кожаными ч„рными дверьми отделы кадров и  спецотделы  "не
ловят  мышей"  (им  хватает  каз„нного  приварка),  не  выбирают  данных  из
бесчисленных анкет; что тюремные канцелярии не делают своевременных и нужных
выборок  из  книг  свиданий  и   передач;   что,   таким   образом,   список
родственников,  требуемый  Климентьевым  и  Мышиным,   есть   самый   верный
смертельный удар, который ты можешь нанести своим родным.
   Так разговаривали зэки -- и работать никто не хотел.
   Но как раз в это утро начиналась последняя неделя  года,  в  которую,  по
замыслу институтского начальства, надо  было  совершить  героический  рывок,
чтобы выполнить годовой план 1949 года и план декабря, а также разработать и
принять годовой план 1950 года, квартальный  план  января-марта  и  отдельно
план января и ещ„ план первой декады января. Вс„, что было здесь бумага,  --
предстояло свершить самому  начальству.  Вс„,  что  было  здесь  работа,  --
предстояло исполнить заключ„нным. Поэтому энтузиазм заключ„нных был  сегодня
особенно важен.
   Командованию  институтскому  совершенно  была  неизвестна  разрушительная
утренняя анонсация тюремного командования, произведенная в  соответствии  со
[своим] годовым планом.
   Никто бы не мог  обвинить  министерство  госбезопасности  в  евангельском
образе жизни! Но одна евангельская черта в н„м  была:  правая  рука  его  не
знала, что делала левая.
   Майор Ройтман, на лице которого, освеж„нном  после  бритья,  не  осталось
следа ночных  сомнений,  как  раз  для  информации  о  планах  и  собрал  на
производственное  совещание  всех  зэков   и   всех   вольных   Акустической
лаборатории. У Ройтмана были негритянски-оттопыренные губы на  продолговатом
умном лице. На худой груди Ройтмана, поверх широковатой гимнаст„рки,  как-то
особенно некстати висела ненужная ему портупея. Он хотел  храбриться  сам  и
подбодрять подчин„нных, но дыхание развала уже проникло под  своды  комнаты:
середина е„  пустынно  сиротела  без  унесенной  стойки  вокодера;  не  было
Прянчикова, жемчужины акустической короны; не было  Рубина,  запершегося  со
Смолосидовым на третьем этаже; наконец, и  сам  Ройтман  торопился  поскорее
здесь кончить и идти туда.
   А из вольняшек не было Симочки, опять дежурившей с обеда взамен  кого-то.
Хоть не было е„! хоть это одно облегчало сейчас Нержина! -- не объясняться с
нею знаками и записками.
   В кружке совещания Нержин сидел,  откинувшись  на  податливую  пружинящую
спинку своего стула и поставив ноги на нижний обруч другого  стула.  Смотрел
он по большей части в окно.
   За окнами поднялся западный и, видимо, сырой ветер. От него  посвинцовело
облачное небо, стал рыхлеть и сжиматься нападавший снег. Наступала ещ„  одна
бессмысленная гнилая оттепель.
   Нержин сидел невыспанный, обвислый, с резкими при сером свете  морщинами.
Он испытывал знакомое многим арестантам чувство  утра  понедельника,  когда,
кажется, нет сил двигаться и жить.
   Что значат свидания раз в год! Вот только вчера было свидание.  Казалось:
самое срочное,  самое  необходимое  вс„  высказано  надолго  впер„д!  И  уже
сегодня...?
   Когда теперь это скажешь ей? Написать? Но как об этом напишешь? Можно  ли
сообщить тво„ место работы?.. После вчерашнего и так ясно: нельзя.
   Объяснить: так как не могу сообщить о тебе сведений,  то  переписку  надо
оборвать? Но адрес на конверте и будет доносом!
   Не написать совсем ничего? Но что она станет думать? Ещ„ вчера я улыбался
-- а сегодня замолчу навеки?
   Ощущение тисков не каких-то поэтически-переносных, а громадных  слесарных
с насеченными губами, с прожерлиной для зажимания человеческой шеи, ощущение
сходящихся на туловище тисков спирало дыхание.
   Невозможно было найти выход! Плохо было -- вс„.
   Воспитанный   близорукий   Ройтман   мягкими   глазами   смотрел   сквозь
очки-анастигматы и голосом не  начальническим,  а  с  оттенком  усталости  и
мольбы говорил о планах, о планах, о планах.
   Однако сеял он -- на камне.
   Тесно окруж„нный стульями, столами, без воздуха и без  движения,  зажатый
слесарными челюстями, Нержин сидел внешне подавленный, с  уроненными  углами
губ. Суженные глаза его были безразлично уставлены на т„мный забор, на вышку
с [попкой], торчащую прямо против его окна.
   Но за лицом его, безобидно неподвижным, метался гнев.
   Пройдут годы, и все  эти  люди,  кто  вместе  с  ним  слышал  сегодняшнее
утреннее объявление, все эти люди, сейчас омрач„нные, негодующие, упавшие ли
духом, клокочущие от ярости  --  одни  лягут  в  могилы,  другие  смягчатся,
отсыреют, третьи вс„ забудут, отрекутся, облегч„нно затопчут  сво„  тюремное
прошлое, четв„ртые вывернут и даже  скажут,  что  это  было  разумно,  а  не
безжалостно,  --  и,  может  быть,  никто  из  них  не  собер„тся  напомнить
сегодняшним палачам, что они делали с человеческим сердцем!
   Крута гора да обминчива, лиха беда да избывчива.
   Это поразительное свойство людей -- забывать! Забывать, о ч„м  клялись  в
Семнадцатом. Забывать, что  обещали  в  Двадцать  Восьмом.  Что  ни  год  --
отупл„нно, покорно спускаться со ступеньки на ступеньку -- ив гордости, и  в
свободе, и в одежде, и в пище, -- и от этого ещ„ короче становится память  и
смирней желание забиться в ямку, в расщелинку, в трещинку  --  и  как-нибудь
там прожить.
   Но тем сильнее за  всех  за  них  Нержин  чувствовал  свой  долг  и  сво„
призвание. Он знал в себе дотошную способность никогда не  сбиться,  никогда
не остыть, никогда не забыть.
   И за вс„, за вс„, за вс„, за пыточные следствия,  за  умирающих  лагерных
доходяг и за сегодняшнее утреннее объявление --  четыре  гвоздя  их  памяти!
Четыре гвоздя их вранью, в ладони и в голени -- и  пусть  висит  и  смердит,
пока Солнце погаснет, пока жизнь окоченеет на планете Земля.
   И если больше никого не найд„тся -- эти  четыре  гвоздя  Нержин  вколотит
сам.
   Нет, зажатому в слесарных тисках -- не до скептической улыбки Пиррона.
   Уши Нержина слышали, хотя и не слушали, что говорил Ройтман. Только когда
тот стал повторять "соцобязательства", "соцобязательства", Глеб  дрогнул  от
гадливости.  С  [планами]  он  как-то  примирился.  Планы  он  составлял   с
изворотливостью. Он норовил, чтобы десяток увесистых пунктов годового  плана
не таили за собою  большой  работы:  чтобы  работа  была  или  уже  частично
сделана, или не требовала усилий, или мираж. Но всякий раз после  того,  как
отлично выструганный и отфугованный им план  представлялся  на  утверждение,
утверждался и считался пределом его возможностей -- тут же, в противоречие с
этим признанным пределом и в издевательство над чувствами политзаключ„нного,
Нержину всякий месяц предлагали выдвинуть добавочно к плану  собственное  же
встречное научное социалистическое обязательство.
   Вслед Ройтману выступил один вольный, потом один зэк.  Адам  Вениаминович
спросил:
   -- А что скажете вы, Глеб Викентьич?
   Четыре гвоздя!! -- что мог сказать им Нержин?
   Он не вздрогнул при вопросе. Он не выронил из т„много лона мозга зата„нно
зажатых железных гвоздей. На их звериную беспощадность -- и хитрость  должна
быть звериной! Словно только и  ждав  этого  вызова,  Нержин  с  готовностью
встал, изображая на лице простодушный интерес:
   -- План за сорок девятый год артикуляционной группой по всем  показателям
полностью выполнен  досрочно.  Сейчас  я  занят  математической  разработкой
теоретико-вероятностных  основ  фразово-вопросной  артикуляции,  которую   и
планирую  закончить  к  марту,  что  даст   возможность   научно-обоснованно
артикулировать на фразах. Кроме того,  в  первом  квартале,  даже  в  случае
отсутствия   Льва   Григорьича,   я    разверну    приборно-объективную    и
описательно-субъективную классификацию человеческих голосов.
   -- Да-да-да, голосов! Это очень важно! -- перебил Ройтман, отвечая  своим
замыслам фоноскопии.
   Строгая бледность лица Нержина под распавшимися волосами говорила о жизни
мученика науки, науки артикуляции.
   -- И соревнование надо оживить, верно, это поможет,
   -- убежд„нно заключил  он.  --  Социалистические  обязательства  мы  тоже
дадим, к первому января. Я считаю, что наш долг работать в наступающем  году
больше и лучше, чем в истекшем. -- (А в истекшем он ничего не делал.)
   Выступили ещ„ двое зэков. И хотя естественнее всего было бы им  открыться
перед Ройтманом и перед собранием, что не могут они думать о планах, а  руки
их не могут шевельнуться к работе, потому что сегодня у них отнят  последний
призрак семьи, -- но не этого  ждало  начальство,  настроенное  на  трудовой
рывок. И даже выскажи кто-нибудь это, -- растерялся бы и  обиженно  заморгал
Ройтман, -- но собрание вс„ равно пошло бы тем же начертанным пут„м.
   Оно закрылось -- и Ройтман через одну ступеньку молодо побежал на  третий
этаж и постучался в совсекретную комнату к Рубину.
   Там уже пламенели догадки. Магнитные ленты сравнивались.
 
   Оперчекистская часть на объекте Марфино подразделялась на  майора  Мышина
-- тюремного [кума], и майора Шикина -- производственного кума.  Вращаясь  в
разных ведомствах и получая зарплату из разных касс, они не соперничали друг
с другом. Но и сотрудничать им мешала какая-то леность: кабинеты их  были  в
разных зданиях и на разных этажах; по телефону об  оперчекистских  делах  не
разговаривают; будучи же в равных чинах, каждый почитал обидным идти первому
как бы кланяться. Так они и работали, один над ночными душами, другой -- над
дневными, месяцами не встречаясь друг с другом, хотя в поквартальных отч„тах
и планах каждый писал о необходимости тесной увязки всей оперативной  работы
на объекте Марфино.
   Как-то читая  "Правду",  майор  Шикин  задумался  над  заголовком  статьи
"Любимая профессия". (Статья была об  агитаторе,  который  больше  всего  на
свете любил разъяснять что-нибудь  другим:  рабочим  --  важность  повышения
производительности, солдатам -- необходимость жертвовать собой,  избирателям
--  правильность  политики  блока  коммунистов   и   беспартийных.)   Шикину
понравилось это выражение. Он заключил, что и  сам,  кажется,  не  ошибся  в
жизни: ни к какой другой профессии его отроду не тянуло; он  любил  свою,  и
она его любила.
   В сво„ время Шикин кончил училище ГПУ, позже -- курсы  усовершенствования
следователей, но на работе собственно следовательской состоял мало,  поэтому
не мог назвать себя следователем. Он работал  оперативником  в  транспортном
ГПУ;  он  был  особонаблюдающим  от  НКВД  за   враждебными   избирательными
бюллетенями при тайных  выборах  в  Верховный  Совет;  во  время  войны  был
начальником армейского отделения военной цензуры; потом был  в  комиссии  по
репатриации,    потом    в    проверочно-фильтрационном    лагере,     потом
специнструктором по высылке  греков  с  Кубани  в  Казахстан  и  наконец  --
оперуполномоченным в исследовательском институте Марфино.  Все  эти  занятия
охватывались единым словом: оперчекист.
   Оперчекизм и был подлинно любимой профессией Шикина.  Да  и  кто  из  его
сотоварищей не любил е„!
   Эта профессия была неопасна: во  всякой  операции  обеспечивался  перевес
сил:  двое  и  трое  вооруж„нных  оперчекистов  против  одного  безоружного,
непредупрежд„нного, иногда только что проснувшегося врага.
   Затем,  она  высоко  оплачивалась,  давала  права  на   лучшие   закрытые
распределители, на лучшие квартиры, конфискованные у осужд„нных,  на  пенсии
выше, чем у военных, и на первоклассные санатории.
   Она не изматывала сил: в ней  не  было  норм  выработки.  Правда,  друзья
рассказывали Шикину, что в тридцать седьмом и сорок пятом  году  следователи
тянули, как лошади, но сам Шикин не попадал в такой круговорот  и  не  очень
верил. В добрую пору можно было месяцами дремать за письменным столом. Общий
стиль работы МВД-МГБ был -- неторопливость.  К  естественной  неторопливости
всякого сытого человека добавлялась ещ„ неторопливость по инструкциям, чтобы
лучше воздействовать на психику заключ„нного и добиться от него показаний --
медленная зачинка карандашей, подбор перьев, выбор бумаги, терпеливая запись
всяких протокольных  ненужностей  и  установочных  данных.  Эта  проникающая
неторопливость работы очень здорово отзывалась на нервах чекистов и  вела  к
долголетию работников.
   Не менее дорог был Шикину и сам порядок оперчекистской работы.  Вся  она,
по сути, состояла из  уч„та  в  голом  виде,  пронизывающего  уч„та  (и  тем
выражала характернейшую черту социализма).  Ни  один  разговор  не  кончался
попросту как разговор,  а  обязательно  завершался  написанием  доноса,  или
подписанием  протокола,  или  расписки  о   недаче   ложных   показаний,   о
неразглашении, о невыезде, об осведомлении, о вручении.  Требовалось  именно
то терпеливое внимание, именно та аккуратность,  которые  отличали  характер
Шикина, чтобы не создать в этих бумажках хаоса, а распределить их, подшить и
всегда найти любую. (Сам Шикин, как офицер, не  мог  производить  физической
работы подшития бумаг, и это  делала  приглашаемая  из  общего  секретариата
особая засекреченная девица, долговязая и подслеповатая.)
   А больше всего была приятна оперчекистская работа  Шикину  тем,  что  она
давала власть над людьми, сознание всемогущества, в глазах же людей окружала
своих работников загадочностью.
   Шикину лестно было то почтение, та даже робость, которые  он  встречал  к
себе со стороны сослуживцев -- тоже чекистов, но не оперчекистов. Все они --
и инженер-полковник Яконов, по первому требованию Шикина должны были  давать
ему отч„т о своей деятельности, Шикин же не отчитывался ни перед кем из них.
Когда  он,  темнолицый,  с  седеющим  короткостриженным  „жиком,  с  большим
портфелем   подмышкой,   поднимался   по   коврам   широкой   лестницы,    и
девушки-лейтенантки МГБ застенчиво сторонились его  даже  на  просторе  этой
лестницы, спеша первыми поздороваться, -- Шикин гордо ощущал свою ценность и
особенность.
   Если бы Шикину сказали -- но ему никогда этого никто не говорил,  --  что
он якобы заслужил к себе ненависть, что он -- мучитель других людей,  --  он
бы непритворно возмутился. Никогда мучение  людей  не  составляло  для  него
удовольствия или цели. Правда, вообще такие  люди  бывают,  он  видел  их  в
театре, в кино, это садисты, страстные любители  пыток,  в  них  нет  ничего
человеческого, но это всегда или белогвардейцы, или фашисты. Шикин же только
выполнял свой долг, и единственная цель  его  была  --  чтобы  никто  ничего
вредного не делал и ни о ч„м вредном не думал.
   Однажды на главной лестнице шарашки, по которой ходили и вольные и  зэки,
найден  был  св„рток,  а  в  н„м  --  сто  пятьдесят  рублей.  Нашедшие  два
техника-лейтенанта не могли его скрыть или тайно  разыскать  хозяина  именно
потому, что их было двое. Поэтому они сдали находку майору Шикину.
   Деньги на лестнице, где ходят заключ„нные, деньги,  оброненные  под  ноги
тем, кому иметь их строжайше запрещено --  да  это  равнялось  чрезвычайному
государственному событию! Но Шикин не  стал  его  раздувать,  а  повесил  на
лестнице объявление:
   "Кто потерял деньги 150 руб. на лестнице,  может  получить  их  у  майора
Шикина в любое время".
   Деньги были не малые. Но таково было всеобщее почтение к Шикину и робость
перед ним, что шли  дни,  шли  недели  --  никто  не  являлся  за  проклятой
пропажей, объявление блекло,  запыливалось,  оторвалось  с  одного  угла,  и
наконец кто-то дописал синим карандашом печатными буквами:
   "Лопай сам, собака!"
   Дежурный отодрал объявление и прин„с его майору. Долго после этого  Шикин
ходил  по  лабораториям  и  сравнивал  оттенки  синих   карандашей.   Грубое
ругательство  незаслуженно  оскорбило  Шикина.   Он   вовсе   не   собирался
присваивать чужих денег. Ему гораздо  больше  хотелось,  чтобы  приш„л  этот
человек, и можно было бы оформить на него поучительное дело, проработать  на
всех совещаниях о бдительности -- а деньги, пожалуйста, отдать.
   Но, конечно, не выбрасывать же их  и  зря!  --  через  два  месяца  майор
подарил их той долговязой девице с бельмом, которая подшивала у него  раз  в
неделю бумаги.
   Образцового до тех пор семьянина, Шикина как ч„рт попутал  и  приковал  к
этой секретарше  с  е„  запущенными  тридцатью  восемью  годами,  с  грубыми
толстыми ногами и которой он доходил только до плеча. Что-то неиспытанное он
в ней для себя открыл. Он едва дожидался дня е„ прихода и настолько  потерял
осторожность, что при ремонте,  во  временном  помещении,  не  убер„гся:  их
слышали и даже в щ„лку видели двое заключ„нных