следует,  без
всяких уловок. Дальше не будет таинственности, ты всегда будешь за  двадцать
страниц вперед видеть развязку каждого положения, а на первый случай я скажу
тебе и развязку всей повести: дело кончится весело, с бокалами,  песнью:  не
будет ни эффектности, никаких прикрас. Автору не до прикрас, добрая публика,
потому что он все думает о том,  какой  сумбур  у  те6я  в  голове,  сколько
лишних, лишних  страданий  делает  каждому  человеку  дикая  путаница  твоих
понятий. Мне жалко и смешно смотреть на тебя: ты так немощна и  так  зла  от
чрезмерного количества чепухи в твоей голове.
     Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди -  это  ты:
что же ты так зла к самой себе.  Потому  я  и  браню  тебя.  Но  ты  зла  от
умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С  чего
начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь:  что  это
за писатель, так нагло говорящий со мною? - я скажу тебе, какой я писатель.
     У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и  языком-то  владею
плохо. Но это все-таки ничего: читай, добрейшая  публика!  прочтешь  не  без
пользы. Истина  -  хорошая  вещь:  она  вознаграждает  недостатки  писателя,
который служит ей. Поэтому я скажу тебе: если б я не предупредил тебя, тебе,
пожалуй, показалось бы, что повесть написана  художественно,  что  у  автора
много поэтического таланта. Но я предупредил тебя, что таланта у меня нет, -
ты и будешь знать теперь, что все достоинства  повести  даны  ей  только  ее
истинностью.
     Впрочем, моя добрейшая публика, толкуя с  тобою,  надобно  договаривать
все  до  конца;  ведь  ты  хоть  и  охотница,  но  не  мастерица  отгадывать
недосказанное. Когда я говорю,  что  у  меня  нет  ни  тени  художественного
таланта и  что  моя  повесть  очень  слаба  по  исполнению,  ты  не  вздумай
заключить, будто я объясняю тебе, что  я  хуже  тех  твоих  повествователей,
которых ты считаешь великими, а мой роман хуже их сочинений. Я говорю не то.
Я  говорю,  что  мой  рассказ  очень  слаб  по  исполнению  сравнительно   с
произведениями людей, действительно одаренных талантом; с прославленными  же
сочинениями твоих знаменитых писателей ты смело ставь наряду мой рассказ  по
достоинству исполнения, ставь даже выше их - не ошибешься!  В  нем  все-таки
больше художественности, чем в них: можешь быть спокойна на этот счет.
     Поблагодари  же  меня;  ведь  ты  охотница   кланяться   тем,   которые
пренебрегают тобою, - поклонись же и мне.
     Но есть в тебе, публика, некоторая доля людей, -  теперь  уже  довольно
значительная доля, - которых я уважаю. С тобою, с огромным  большинством,  я
нагл, - но только с ним, и только с ним я говорил до сих пор.  С  людьми,  о
которых я теперь упомянул, я говорил бы скромно, даже робко. Но с  ними  мне
не нужно было объясняться. Их мнениями я дорожу, но я вперед знаю,  что  оно
за меня. Добрые и сильные, честные и умеющие, недавно  вы  начали  возникать
между нами, но вас уже не мало, и быстро становится все больше. Если  бы  вы
были публика, мне уже не нужно было бы писать; если бы вас еще не было,  мне
еще не было бы можно писать. Но вы еще не  публика,  а  уже  вы  есть  между
публикою, - потому мне еще нужно и уже можно писать.


ГЛАВА ПЕРВАЯ
                Жизнь Веры Павловны в родительском семействе

I

     Воспитание  Веры  Павловны  было  очень  обыкновенное.  Жизнь   ее   до
знакомства  с  медицинским  студентом  Лопуховым  {4}  представляла  кое-что
замечательное, но не особенное. А в поступках ее уже и  тогда  было  кое-что
особенное.
     Вера Павловна выросла в многоэтажном доме на Гороховой, между Садовой и
Семеновским мостом. Теперь этот дом отмечен каким ему следует нумером,  а  в
1852 году, когда еще не было таких нумеров {5}, на нем  была  надпись:  "дом
действительного статского  советника  Ивана  Захаровича  Сторешникова".  Так
говорила надпись; но Иван Захарыч Сторешников умер еще в 1837 году, и с  той
поры хозяин дома был сын его, Михаил Иванович, -так говорили  документы.  Но
жильцы дома знали, что Михаил Иванович - хозяйкин сын, а хозяйка дома - Анна
Петровна.
     Дом и тогда был, как теперь,  большой,  с  двумя  воротами  и  четырьмя
подъездами по улице, с тремя дворами в глубину. На самой парадной из лестниц
на улицу, в бель-этаже, жила в 1852 году, как  и  теперь  живет,  хозяйка  с
сыном. Анна Петровна и теперь осталась, как тогда была, дама видная.  Михаил
Иванович теперь видный офицер и тогда был видный и красивый офицер.
     Кто теперь живет  на  самой  грязной  из  бесчисленных  черных  лестниц
первого двора, в 4-м этаже, в квартире направо, я не знаю; а в 1852 году жил
тут управляющий домом, Павел Константиныч Розальский, плотный,  тоже  видный
мужчина, с женою  Марьею  Алексевною,  худощавою,  крепкою,  высокого  роста
дамою, с дочерью, взрослою девицею  -  она-то  и  есть  Вера  Павловна  -  и
9-летним сыном Федею.
     Павел Константиныч, кроме того, что управлял домом,  служил  помощником
столоначальника в каком-то департаменте. По должности он не имел доходов; по
дому - имел, но  умеренные:  другой  получал  бы  гораздо  больше,  а  Павел
Константиныч, как  сам  говорил,  знал  совесть;  зато  хозяйка  была  очень
довольна им, и в четырнадцать лет  управления  он  скопил  тысяч  до  десяти
капитала. Но из хозяйкина кармана было тут тысячи три, не больше;  остальные
наросли к ним от оборотов не  в  ущерб  хозяйке:  Павел  Константиныч  давал
деньги под ручной залог.
     У Марьи Алексевны тоже был капиталец - тысяч  пять,  как  она  говорила
кумушкам, - на самом деле побольше. Основание капиталу было положено лет  15
тому назад продажею енотовой шубы, платьишка и мебелишки, доставшихся  Марье
Алексевне после брата-чиновника. Выручив рублей полтораста, она тоже пустила
их в оборот под залоги, действовала гораздо рискованнее  мужа,  и  несколько
раз попадалась на удочку:  какой-то  плут  взял  у  нее  5  руб.  под  залог
паспорта, - паспорт вышел краденый, и Марье Алексевне пришлось приложить еще
рублей 15, чтобы выпутаться из дела; другой мошенник заложил  за  20  рублей
золотые часы, - часы оказались снятыми с убитого, и Марье Алексевне пришлось
поплатиться порядком, чтобы выпутаться из дела. Но если она терпела  потери,
которых избегал муж, разборчивый в приеме залогов, зато и прибыль у нее  шла
быстрее. Подыскивались и особенные случаи получать деньги. Однажды,  -  Вера
Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери  Марья  Алексевна  не
стала бы делать этого, а тогда почему  было  не  сделать?  ребенок  ведь  не
понимает!  и  точно,  сама  Верочка  не  поняла  бы,  да,  спасибо,  кухарка
растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому
что дитяти этого знать не  следует,  но  так  уже  случилось,  что  душа  не
стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи  Алексевны  за  гульбу  с
любовником (впрочем, глаз  у  Матрены  был  всегда  подбитый,  не  от  Марьи
Алексевны, а от любовника, - а это и хорошо, потому что кухарка  с  подбитым
глазом дешевле!). Так вот, однажды приехала  к  Марье  Алексевне  невиданная
знакомая дама, нарядная, пышная, красивая, приехала  и  осталась  погостить.
Неделю гостила смирно, только  все  ездил  к  ней  какой-то  статский,  тоже
красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две
книжки, обе с картинками; в одной книжке  были  хорошие  картинки  -  звери,
города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как  уехал  гость,
так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал. Так
с неделю гостила знакомая, и все было  тихо  в  доме:  Марья  Алексевна  всю
неделю не подходила к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ от которого
никому не давала, и не била Матрену,  и  не  била  Верочку,  и  не  ругалась
громко. Потом одну ночь Верочку беспрестанно  будили  страшные  вскрикиванья
гостьи, и ходьба и суетня в доме. Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и
дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: "слава  богу,  счастливо
было, слава богу!",  даже  подозвала  к  шкапчику  Матрену  и  сказала:  "на
здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась",  и  после  не  то  чтобы
драться да ругаться, как бывало в другие времена  после  шкапчика,  а  легла
спать, поцеловавши Верочку. Потом опять неделю было смирно в доме, и  гостья
не кричала, а только не выходила из комнаты и потом уехала. А через два  дня
после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и
приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья  Алексевна
сама ни в одном слове не уступала ему и все твердила: "я никаких ваших делов
не знаю. Справьтесь по домовым книгам, кто у меня гостил! псковская  купчиха
Савастьянова, моя знакомая, вот вам  и  весь  сказ!"  Наконец,  поругавшись,
поругавшись, статский ушел и больше  не  показывался.  Это  видела  Верочка,
когда  ей  было  восемь  лет,  а  когда  ей  было  девять  лет,  Матрена  ей
растолковала, какой это был случай. Впрочем, такой случай только один и был;
а другие бывали разные, но не так много.
     Когда Верочке было десять лет, девочка, шедшая с  матерью  на  Толкучий
рынок,  получила  при  повороте   из   Гороховой   в   Садовую   неожиданный
подзатыльник, с замечанием: "глазеешь на церковь,  дура,  а  лба-то  что  не
перекрестишь? Чать, видишь, все добрые люди крестятся!"
     Когда Верочке было двенадцать лет, она стала ходить в пансион, а к  ней
стал ходить фортепьянный учитель, - пьяный, но очень добрый  немец  и  очень
хороший учитель, но, по своему пьянству, очень дешевый.
     Когда ей был четырнадцатый год, она обшивала всю семью, впрочем, ведь и
семья-то была невелика.
     Когда Верочке подошел шестнадцатый год, мать стала кричать на нее  так:
"отмывай рожу-то, что она у тебя, как у цыганки! Да не отмоешь, такая чучела
уродилась, не знаю в кого". Много доставалось Верочке за смуглый цвет  лица,
и она привыкла считать себя дурнушкой. Прежде мать водила ее чуть  ли  не  в
лохмотьях, а теперь стала наряжать. А Верочка, наряженная, идет с матерью  в
церковь да думает: "к другой шли бы эти наряды, а на меня что ни надень, все
цыганка - чучело, как в ситцевом платье, так и в  шелковом.  А  хорошо  быть
хорошенькою. Как бы мне хотелось быть хорошенькою!"
     Когда Верочке исполнилось шестнадцать  лет,  она  перестала  учиться  у
фортепьянного учителя и в пансионе, а сама  стала  давать  уроки  в  том  же
пансионе; потом мать нашла ей и другие уроки.
     Через полгода мать перестала называть Верочку  цыганкою  и  чучелою,  а
стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, - это  была  уже  третья  Матрена,
после той: у той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула,
но не всегда, - сказала Верочке, что собирается сватать ее  начальник  Павла
Константиныча,  и  какой-то  важный  начальник,  с  орденом  на   шее   {6}.
Действительно, мелкие  чиновники  в  департаменте  говорили,  что  начальник
отделения, у которого служит Павел Константиныч, стал благосклонен к нему, а
начальник отделения между своими ровными стал выражать такое мнение, что ему
нужно жену хоть бесприданницу, но красавицу, и еще такое мнение,  что  Павел
Константиныч хороший чиновник.
     Чем бы это кончилось,  неизвестно:  но  начальник  отделения  собирался
долго, благоразумно, а тут подвернулся другой случай.
     Хозяйкин сын зашел к управляющему сказать,  что  матушка  просит  Павла
Константиныча взять образцы разных обоев, потому что  матушка  хочет  заново
отделывать  квартиру,  в  которой  живет.  А  прежде   подобные   приказания
отдавались через дворецкого. Конечно, дело понятное и не для  таких  бывалых
людей, как Марья Алексевна с мужем. Хозяйкин сын, зашедши,  просидел  больше
полчаса и удостоил выкушать чаю (цветочного) {7}. Марья Алексевна на  другой
же день подарила дочери фермуар {8}, оставшийся невыкупленным в  закладе,  и
заказала дочери два новых платья, очень хороших - одна  материя  стоила:  на
одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да  фасоном
оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так  сказала  Марья  Алексевна
мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше 100 руб.,  -  ведь
покупки тоже делались при ней, - но ведь и на 100  руб.  можно  сделать  два
очень хорошие платья. Верочка радовалась платьям,  радовалась  фермуару,  но
больше всего  радовалась  тому,  что  мать,  наконец,  согласилась  покупать
ботинки ей у Королева {9}: ведь на Толкучем рынке ботинки такие безобразные,
а королевские так удивительно сидят на ноге.
     Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить  к  управляющему
и, разумеется, больше говорил с дочерью, чем с управляющим и  управляющихой,
которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления
дочери, все как следует, - этого нечего и описывать, дело известное.
     Однажды, после обеда, мать сказала:
     - Верочка, одевайся, да получше.  Я  тебе  приготовила  суприз  {10}  -
поедем в оперу, я во втором ярусе взяла билет, где  все  генеральши  бывают.
Все для тебя, дурочка. Последних денег не жалею. У отца-то, от  расходов  на
тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме  сколько  переплатили,  а
фортопьянщику-то сколько! Ты этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет,
видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!
     Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а  это  какая
же брань? Марья Алексевна только  вот  уж  так  и  говорила  с  Верочкою,  а
браниться на нее давно перестала, и бить ни разу не била  с  той  поры,  как
прошел слух про начальника отделения.
     Поехали в оперу. После первого акта вошел в ложу хозяйкин сын, и с  ним
двое приятелей, - один статский, сухощавый и очень изящный, другой  военный,
полный и попроще. Сели и уселись, и много шептались между собою, все  больше
хозяйкин  сын  со  статским,  а  военный  говорил  мало.   Марья   Алексевна
вслушивалась, разбирала почти каждое слово, да мало могла понять, потому что
они говорили все по-французски. Слов пяток из их разговора она знала: belle,
charmante, amour, bonheur {красивая, прелестная, любовь, счастье (франц.), -
Ред.} - да что толку в этих словах? Belle, charmante - Марья Алексевна и так
уже давно слышит, что ее цыганка belle и charmante; amour - Марья  Алексевна
и сама видит, что он  по  уши  врюхался  в  amour;  а  коли  amour,  то  уж,
разумеется, и bonheur,  -  что  толку  от  этих  слов?  Но  только  что  же,
сватать-то скоро ли будет?
     - Верочка, ты неблагодарная, как есть  неблагодарная,  -  шепчет  Марья
Алексевна дочери: - что рыло-то воротишь  от  них?  Обидели  они  тебя,  что
вошли? Честь тебе, дуре, делают. А свадьба-то по-французски  -  марьяж,  что
ли, Верочка? А как жених с невестою, а венчаться как по-французски?
     Верочка сказала.
     - Нет, таких слов что-то не слышно... Вера, да ты мне, видно,  слова-то
не так сказала? Смотри у меня!
     - Нет, так: только этих слов вы от них не услышите. Поедемте, я не могу
оставаться здесь дольше.
     - Что? что ты сказала, мерзавка? - глаза  у  Марьи  Алексевны  налились
кровью.
     - Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я не останусь.  Я  вам
скажу после, почему. - Маменька, - это уж было сказано вслух: - у меня очень
разболелась голова: Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!
     Верочка встала.
     Кавалеры засуетились.
     - Это пройдет, Верочка, - строго, но чинно сказала Марья  Алексевна;  -
походи по коридору с Михайлом Иванычем, и пройдет голова.
     - Нет, не пройдет: я чувствую себя очень дурно. Скорее, маменька.
     Кавалеры отворили дверь, хотели вести Верочку под руки,  -  отказалась,
мерзкая девчонка! Сами подали салопы, сами  пошли  сажать  в  карету.  Марья
Алексевна гордо посматривала на лакеев: "Глядите, хамы, каковы кавалеры, - а
вот этот моим зятем будет! Сама таких хамов заведу. А  ты  у  меня  ломайся,
ломайся, мерзавка - я те поломаю!" - Но стой, стой, - что-то  говорит  зятек
ее скверной девчонке, сажая мерзкую гордячку в карету? Sante - это, кажется,
здоровье, savoir - узнаю, visite  и  по-нашему  то  же,  permettez  -  прошу
позволения. Не уменьшилась злоба Марьи  Алексевны  от  этих  слов,  но  надо
принять их в соображение. Карета двинулась.
     - Что он тебе сказал, когда сажал?
     - Он сказал, что завтра поутру зайдет узнать о моем здоровье.
     - Не врешь, что завтра?
     Верочка молчала.
     - Счастлив твой бог! - однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь
за волосы, - только раз, и то слегка. - Ну, пальцем не трону, только  завтра
чтоб была весела! Ночь спи, дура! Не вздумай  плакать.  Смотри,  если  увижу
завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор... не  спущу.  Не
пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать  будет,  так  хоть  дам  себя
знать.
     - Я уж давно перестала плакать, вы знаете.
     - То-то же, да будь с ним поразговорчивее.
     - Да, я завтра буду с ним говорить.
     - То-то, пора за ум взяться. Побойся бога да пожалей мать, страмница!
     Прошло минут десять.
     - Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе  бранюсь,  тебе  же
добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять  месяцев  тебя  в
утробе носила! Верочка, отблагодари, будь  послушна,  сама  увидишь,  что  к
твоей пользе. Веди себя, как я учу, - завтра же предложенье сделает!
     - Маменька, вы ошибаетесь.  Он  вовсе  не  думает  делать  предложения.
Маменька! чтО они говорили!
     - Знаю: коли не о свадьбе, так известно  о  чем.  Да  не  на  таковских
напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке  в  церковь  привезу,  за  виски
вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить,
и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело.
А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает.  Так  будешь  с  ним
говорить, как я тебе велю?
     - Да, буду с ним говорить.
     - А вы, Павел Константиныч, что сидите, как пень? Скажите и вы от себя,
что и вы как отец ей приказываете слушаться матери, что мать не станет учить
ее дурному.
     - Марья Алексевна, ты умная женщина, только дело-то опасное: не слишком
ли круто хочешь вести!
     - Дурак! вот брякнул, - при Верочке-то! Не  рада,  что  и  расшевелила!
правду пословица говорит: не тронь дерма,  не  воняет!  Эко  бухнул!  Ты  не
рассуждай, а скажи: должна дочь слушаться матери?
     - Конечно, должна; что говорить, Марья Алексевна!
     - Ну, так и приказывай как отец.
     - Верочка, слушайся во всем матери. Твоя мать  умная  женщина,  опытная
женщина. Она не станет тебя учить дурному. Я тебе как отец приказываю.
     Карета остановилась у ворот.
     - Довольно, маменька. Я вам сказала, что буду говорить с ним.  Я  очень
устала. Мне надобно отдохнуть.
     - Ложись, спи. Не потревожу. Это нужно к завтрему. Хорошенько выспись.
     Действительно, все время, как они всходили по лестнице, Марья Алексевна
молчала, - а чего ей это стоило! и опять,  чего  ей  стоило,  когда  Верочка
пошла прямо в свою комнату, сказавши, что не хочет  пить  чаю,  чего  стоило
Марье Алексевне ласковым голосом сказать:
     - Верочка, подойди ко мне. - Дочь подошла. - Хочу тебя благословить  на
сон  грядущий,  Верочка.  Нагни  головку!  -  Дочь  нагнулась.  -  Бог  тебя
благословит, Верочка, как я тебя благословляю.
     Она три раза благословила дочь и подала ей поцеловать свою руку.
     - Нет, маменька. Я уж давно сказала вам, что  не  буду  целовать  вашей
руки. А теперь отпустите меня. Я, в самом деле, чувствую себя дурно.
     Ах, как было опять вспыхнули глаза Марьи Алексевны. Но пересилила  себя
и кротко сказала:
     - Ступай, отдохни.
     Едва Верочка разделась и убрала платье, - впрочем, на  это  ушло  много
времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним
в руке, вынула серьгу - и опять заб