уходите, Маша? Надолго?
     - Да, должно быть, ворочусь уж поздно вечером. Много дела.
     - Вера Павловна остается одна?
     - Одна.
     - Так я зайду, посижу вместо вас,  может  быть,  случится  какая-нибудь
надобность.
     - Пожалуйста; а то я боялась за нее. И я забыла, г. Рахметов:  позовите
кого-нибудь из соседей, там есть кухарка и нянька, мои приятельницы,  подать
обедать, ведь она еще не обедала.
     - Ничего; и я не обедал, пообедаем одни. Да вы-то обедали ли?
     - Да, Вера Павловна так не отпустила.
     - Хоть это хорошо. Я думал, уж и это забудут из-за себя.
     Кроме Маши и равнявшихся ей или  превосходивших  ее  простотою  души  и
платья, все немного побаивались Рахметова: и Лопухов, и Кирсанов, и все,  не
боявшиеся никого и ничего, чувствовали перед  ним,  по  временам,  некоторую
трусоватость. С Верою Павловною он был очень далек: она находила  его  очень
скучным, он никогда не присоединялся к ее обществу. Но он был любимцем Маши,
хотя меньше всех других гостей был приветлив и разговорчив с нею.
     - Я пришел без зову, Вера Павловна, - начал он: - но я видел Александра
Матвеича и знаю все. Поэтому рассудил, что, может быть,  пригожусь  вам  для
каких-нибудь услуг и просижу у вас вечер.
     Услуги его могли бы пригодиться, пожалуй, хоть сейчас же: помогать Вере
Павловне в разборке вещей. Всякий другой на месте Рахметова в одну и  ту  же
секунду и был бы приглашен, и сам  вызвался  бы  заняться  этим.  Но  он  не
вызвался и не был приглашен; Вера  Павловна  только  пожала  ему  руку  и  с
искренним чувством сказала, что очень благодарна ему за внимательность.
     - Я буду сидеть в кабинете, - отвечал  он:  если  что  понадобится,  вы
позовете; и если кто придет, я отворю дверь, вы не беспокойтесь сама.
     С этими словами он преспокойно ушел в кабинет, вынул из кармана большой
кусок ветчины, ломоть черного хлеба, - в сумме это составляло фунта  четыре,
уселся, съел все, стараясь хорошо пережевывать, выпил полграфина воды, потом
подошел к полкам с книгами и начал пересматривать, что выбрать  для  чтения:
"известно...",   "несамобытно...",    "несамобытно...",    "несамобытно...",
"несамобытно..." это "несамобытно" относилось к таким книгам,  как  Маколей,
Гизо, Тьер, Ранке, Гервинус {102}. "А, вот это хорошо, что попалось;  -  это
сказал он, прочитав  на  корешке  несколько  дюжих  томов  "Полное  собрание
сочинений Ньютона"; - торопливо стал он перебирать темы,  наконец,  нашел  и
то, чего искал, и с любовною улыбкою произнес:  -  "вот  оно,  вот  оно",  -
"Observations on the Prophethies of Daniel and the Apocalypse of St.  John",
{103} то есть "Замечания о пророчествах Даниила и Апокалипсиса св.  Иоанна".
"Да, эта сторона знания до  сих  пор  оставалась  у  меня  без  капитального
основания. Ньютон писал этот комментарий в старости, когда был наполовину  в
здравом уме, наполовину помешан. Классический источник по вопросу о смешении
безумия с умом. Ведь вопрос всемирноисторический: это смешение во  всех  без
исключения событиях, почти во всех книгах, почти во всех головах.  Но  здесь
оно должно быть в образцовой форме: во-первых, гениальнейший и нормальнейший
ум из всех известных нам умов; во-вторых, и примешавшееся к нему  безумие  -
признанное, бесспорное безумие. Итак,  книга  капитальная  по  своей  части.
Тончайшие черты общего явления должны выказываться здесь  осязательнее,  чем
где бы то ни было, и никто не может подвергнуть  сомнению,  что  это  именно
черты того явления, которому принадлежат  черты  смешения  безумия  с  умом.
Книга, достойная изучения".  Он  с  усердным  наслаждением  принялся  читать
книгу, которую в последние сто лет едва ли кто читал, кроме корректоров  ее:
читать ее для кого бы то ни было, кроме Рахметова, то  же  самое,  что  есть
песок или опилки. Но ему было вкусно.
     Таких людей, как Рахметов, мало: я встретил до сих  пор  только  восемь
образцов этой породы (в том числе двух женщин); они не имели сходства  ни  в
чем, кроме одной черты. Между ними были люди мягкие  и  люди  суровые,  люди
мрачные и  люди  веселые,  люди  хлопотливые  и  люди  флегматические,  люди
слезливые  (один  с  суровым  лицом,  насмешливый  до  наглости;  другой   с
деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба они при мне  рыдали
несколько раз, как  истерические  женщины,  и  не  от  своих  дел,  а  среди
разговоров о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто), и люди,  ни
от чего не перестававшие быть спокойными. Сходства не было ни в  чем,  кроме
одной черты, но она одна уже соединяла их в одну породу и отделяла  от  всех
остальных людей {104}. Над теми из них, с которыми я был близок, я  смеялся,
когда бывал с ними наедине; они сердились или не сердились, но тоже смеялись
над собою. И действительно, в них было много забавного, все главное в них  и
было забавно, все то, почему они были людьми особой породы. Я люблю смеяться
над такими людьми.
     Тот из них, которого я встретил  в  кругу  Лопухова  и  Кирсанова  и  о
котором расскажу здесь, служит живым доказательством, что нужна  оговорка  к
рассуждениям Лопухова и Алексея Петровича о свойствах почвы, во  втором  сне
Веры Павловны, оговорка нужна та, что какова бы ни была почва, а все-таки  в
ней могут попадаться хоть крошечные клочочки,  на  которых  могут  вырастать
здоровые колосья. Генеалогия  главных  лиц  моего  рассказа:  Веры  Павловны
Кирсанова и Лопухова  не  восходит,  по  правде  говоря,  дальше  дедушек  с
бабушками,  и  разве  с  большими  натяжками  можно  приставить  сверху  еще
какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно  покрыт  мраком  забвения,
известно только, что он был муж прабабушки и что его звали  Кирилом,  потому
что дедушка был Герасим Кирилыч). Рахметов был из фамилии, известной с  XIII
века {105}, то есть одной из древнейших не только у нас, а и в целой Европе.
В числе татарских темников  {106},  корпусных  начальников,  перерезанных  в
Твери вместе с их войском,  по  словам  летописей,  будто  бы  за  намерение
обратить народ в магометанство (намерение,  которого  они,  наверное,  и  не
имели), а по самому делу, просто за угнетение, находился  Рахмет.  Маленький
сын этого Рахмета от жены русской, племянницы тверского дворского,  то  есть
обер-гофмаршала и фельдмаршала, насильно взятой Рахметом,  был  пощажен  для
матери и перекрещен из Латыфа в Михаила. От этого Латыфа-Михаила Рахметовича
пошли  Рахметовы.  Они  в  Твери  были  боярами,  в  Москве   стали   только
окольничими, в Петербурге в прошлом веке бывали  генерал-аншефами  {107},  -
конечно, далеко не все: фамилия разветвилась очень многочисленная,  так  что
генерал-аншефских чинов не достало бы на всех.  Прапрадед  нашего  Рахметова
был приятелем Ивана Ивановича Шувалова, который и восстановил его из  опалы,
постигнувшей было его за дружбу с Минихом. Прадед был сослуживцем Румянцева,
дослужился до генерал-аншефства и убит был при Нови {108}.  Дед  сопровождал
Александра в Тильзит и пошел бы дальше всех,  но  рано  потерял  карьеру  за
дружбу с Сперанским. Отец служил без удачи и без падений, в 40 лет  вышел  в
отставку  генерал-лейтенантом  и  поселился  в  одном  из  своих   поместий,
разбросанных по верховью  Медведицы.  Поместья  были,  однако  ж,  не  очень
велики, всего душ тысячи две с половиною,  а  детей  на  деревенском  досуге
явилось много, человек 8; наш Рахметов был предпоследний,  моложе  его  была
одна сестра; потому наш Рахметов был уже человек не с  богатым  наследством:
он получил около 400 душ да 7 000  десятин  земли.  Как  он  распорядился  с
душами и с 5 500 десятин  земли,  это  не  было  известно  никому,  не  было
известно и то, что за собою оставил он 1 500 десятин, да не было известно  и
вообще то, что ом помещик и что, отдавая в аренду оставленную за собою  долю
земли, он имеет все-таки еще до 3 000 р. дохода, этого никто не  знал,  пока
он жил между нами. Это мы узнали после, а тогда полагали,  конечно,  что  он
одной фамилии с теми Рахметовыми, между которыми много богатых помещиков,  у
которых, у всех однофамильцев вместе, до 75 000 душ по верховьям  Медведицы,
Хопра, Суры и Цны, которые  бессменно  бывают  уездными  предводителями  тех
мест, и не тот так другой постоянно бывают губернскими предводителями  то  в
той, то в другой из трех губерний, по которым текут их  крепостные  верховья
рек. И знали мы, что наш знакомый Рахметов проживает в год рублей  400;  для
студента это было тогда очень немало, но  для  помещика  из  Рахметовых  уже
слишком мало; потому каждый из нас, мало заботившихся о  подобных  справках,
положил про себя без справок, что наш Рахметов из какой-нибудь захиревшей  и
обеспоместившейся ветви Рахметовых,  сын  какого-нибудь  советника  казенной
палаты, оставившего детям небольшой капиталец. Не интересоваться же в  самом
деле было нам этими вещами.
     Теперь ему было 22 года, а студентом он был с 16 лет;  но  почти  на  З
года он покидал  университет.  Вышел  из  2-го  курса,  поехал  в  поместье,
распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от  братьев  и
достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его  имя;  потом
скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и  другою
по обыкновенному и по необыкновенному, - например, и пешком, и на  расшивах,
и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал  себе;
между прочим, отвез  двух  человек  в  казанский,  пятерых  -  в  московский
университет, - это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел  жить,
не привез никого, и потому никто из нас не знал, что у него не 400, а 3  000
р. дохода. Это стало известно только уже после, а тогда мы  видели,  что  он
долго пропадал, а за два года до той поры, как сидел он в кабинете Кирсанова
за толкованием Ньютона на "Апокалипсис", возвратился в  Петербург,  поступил
на филологический факультет, - прежде был на естественном, и только.
     Но если никому из петербургских знакомых Рахметова не были известны его
родственные и денежные отношения, зато все, кто  его  знал,  знали  его  под
двумя прозвищами; одно из них уже попадалось в этом рассказе  -  "ригорист";
его  он  принимал  с  обыкновенною   своею   легкою   улыбкою   мрачноватого
удовольствия. Но когда его называли Никитушкою или Ломовым, или  по  полному
прозвищу Никитушкою Ломовым, он улыбался  широко  и  сладко  и  имел  на  то
справедливое основание,  потому  что  не  получил  от  природы,  а  приобрел
твердостью воли право носить это славное между миллионами людей имя. Но  оно
гремит славою только на  полосе  в  100  верст  шириною,  идущей  по  восьми
губерниям; читателям остальной России надобно объяснить,  что  это  за  имя,
Никитушка Ломов, бурлак, ходивший по Волге лет 20-15 тому назад, был  гигант
геркулесовской силы; 15 вершков ростом {109}, он был так широк в груди  и  в
плечах, что весил 15 пудов, хотя был человек только плотный, а  не  толстый.
Какой он был силы, об этом довольно сказать одно:  он  получал  плату  за  4
человек. Когда судно приставало к городу и он шел на рынок, по-волжскому  на
базар, по дальним переулкам раздавались крики парней; "Никитушка Ломов идет,
Никитушка Ломов идет!" и все бежали да улицу, ведущую с пристани к базару, и
толпа народа валила вслед за своим богатырем.
     Рахметов в 16 лет, когда  приехал  в  Петербург,  был  с  этой  стороны
обыкновенным юношею довольно высокого роста, довольно крепким, но далеко  не
замечательным по силе: из десяти встречных его сверстников,  наверное,  двое
сладили бы с ним. Но на половине 17-го года он вздумал, что нужно приобрести
физическое богатство,  и  начал  работать  над  собою.  Стал  очень  усердно
заниматься гимнастикою; это хорошо, но ведь гимнастика только совершенствует
материал, надо запасаться материалом, и вот на время, вдвое большее  занятий
гимнастикою, на несколько  часов  в  день,  он  становится  чернорабочим  по
работам, требующим силы: возил воду, таскал дрова, рубил дрова,  пилил  лес,
тесал камни, копал землю, ковал железо; много  работ  он  проходил  и  часто
менял их, потому что от каждой новой работы,  с  каждой  переменой  получают
новое развитие  какие-нибудь  мускулы.  Он  принял  боксерскую  диэту:  стал
кормить  себя  -  именно  кормить  себя  -  исключительно  вещами,  имеющими
репутацию укреплять физическую силу, больше всего бифштексом, почти сырым, и
с тех пор всегда жил так. Через год после начала этих занятий он  отправился
в свое странствование и тут имел еще больше  удобства  заниматься  развитием
физической силы: был пахарем, плотником, перевозчиком  и  работником  всяких
здоровых промыслов; раз даже прошел бурлаком всю Волгу, от Дубовки {110}  до
Рыбинска. Сказать, что он хочет быть бурлаком, показалось бы хозяину судна и
бурлакам верхом нелепости, и его не приняли бы; но он сел просто пассажиром,
подружившись с артелью, стал помогать тянуть лямку и через неделю запрягся в
нее как следует настоящему рабочему; скоро заметили, как  он  тянет,  начали
пробовать силу, - он перетягивал троих,  даже  четверых  самых  здоровых  из
своих товарищей; тогда ему было 20 лет, и товарищи его  по  лямке  окрестили
его Никитушкою Ломовым, по памяти героя, уже сошедшего тогда  со  сцены.  На
следующее лето он ехал на пароходе; один из простонародия,  толпившегося  на
палубе, оказался его прошлогодним сослуживцем до лямке, а  таким-то  образом
его спутники-студенты узнали, что  его  следует  звать  Никитушкою  Ломовым.
Действительно, он приобрел и не щадя времени поддерживал в  себе  непомерную
силу. "Так нужно, - говорил он: - это дает уважение и любовь простых  людей.
Это полезно, может пригодиться".
     Это ему засело в голову с половины  17-го  года,  потому  что  с  этого
времени и вообще начала развиваться его особенность. 16  лет  он  приехал  в
Петербург обыкновенным, хорошим, кончившим  курс  гимназистом,  обыкновенным
добрым и честным юношею, и провел месяца  три-четыре  по-обыкновенному,  как
проводят начинающие студенты. Но стал он слышать, что есть между  студентами
особенно умные головы, которые думают не так, как другие, и  узнал  с  пяток
имен таких людей, - тогда их было еще мало. Они заинтересовали его, он  стал
искать знакомства с кем-нибудь из них; ему случилось сойтись с Кирсановым, и
началось его перерождение в особенного человека, в будущего Никитушку Ломова
и ригориста. Жадно слушал он Кирсанова в первый вечер, плакал, прерывал  его
слова восклицаниями проклятий  тому,  что  должно  погибнуть,  благословений
тому, что должно жить. - "С каких же книг мне начать читать?"
     Кирсанов указал. Он на другой день уж с 8 часов утра ходил по Невскому,
от  Адмиралтейской  до  Полицейского  моста,  выжидая,  какой  немецкий  или
французский книжный магазин первый  откроется,  взял,  что  нужно,  и  читал
больше трех суток сряду, - с 11  часов  утра  четверга  до  9  часов  вечера
воскресенья, 82 часа; первые две ночи не спал так, на  третью  выпил  восемь
стаканов крепчайшего кофе, до четвертой ночи не  хватило  силы  ни  с  каким
кофе, он повалился и проспал на полу часов 15.  Через  неделю  он  пришел  к
Кирсанову, потребовал указаний на новые книги, объяснений; подружился с ним,
потом через него подружился с Лопуховым. Через полгода, хоть ему было только
17 лет, а им уже по 21  году,  они  уж  не  считали  его  молодым  человеком
сравнительно с собою, и уж он был особенным человеком.
     Какие задатки для того лежали в его прошлой жизни? Не очень большие, но
лежали.  Отец  его  был  человек  деспотического  характера,  очень   умный,
образованный и ультраконсерватор, - в том же смысле,  как  Марья  Алексевна,
ультраконсерватор, но честный. Ему,  конечно,  было  тяжело.  Это  одно  еще
ничего бы. Но мать его, женщина довольно деликатная,  страдала  от  тяжелого
характера мужа, да и видел он, что в деревне. И это бы все еще ничего;  было
еще вот что: на 15-м году он влюбился в одну  из  любовниц  отца.  Произошла
история,  конечно,  над  нею  особенно.  Ему  было  жалко  женщину,   сильно
пострадавшую через него. Мысли стали бродить в нем, и Кирсанов был для  него
тем, чем Лопухов для Веры Павловны. Задатки в прошлой жизни были;  но  чтобы
стать таким особенным человеком, конечно, главное  -  натура.  За  несколько
времени перед тем,  как  вышел  он  из  университета  и  отправился  в  свое
поместье, потом в странствование  по  России,  он  уже  принял  оригинальные
принципы и в материальной, и в нравственной, и в умственной жизни,  а  когда
он  возвратился,  они  уже  развились  в  законченную  систему,  которой  он
придерживался неуклонно. Он сказал себе: "Я не  пью  ни  капли  вина.  И  не
прикасаюсь к женщине". А натура была кипучая. "Зачем  это?  Такая  крайность
вовсе не нужна?. - "Так нужно. Мы  требуем  для  людей  полного  наслаждения
жизнью, - мы должны своею жизнью свидетельствовать, что мы требуем этого  не
для удовлетворения своим личным страстям, не для себя лично, а для  человека
вообще, что  мы  говорим  только  по  принципу,  а  не  по  пристрастию,  по
убеждению, а не по личной надобности".
     Поэтому же он стал и вообще вести  самый  суровый  образ  жизни.  Чтобы
сделаться  и  продолжать  быть  Никитушкою  Ломовым,  ему  нужно  было  есть
говядины, много говядины, - и он ел ее много. Но он жалел каждой копейки  на
какую-нибудь пищу, кроме говядины; говядину он  велел  хозяйке  брать  самую
отличную, нарочно для него самые лучшие куски, но остальное ел у  себя  дома
все только самое дешевое. Отказался от белого хлеба,  ел  только  черный  за
своим столом. По целым неделям у него не бывало  во  рту  куска  сахару,  по
целым месяцам никакого фрукта, ни куска телятины или пулярки {111}. На  свои
деньги он не покупал ничего подобного; "не  имею  права  тратить  деньги  на
прихоть, без которой могу обойтись", - а ведь он воспитан был  на  роскошном
столе и имел тонкий вкус, как видно было по его замечаниям о  блюдах;  когда
он обедал у кого-нибудь за чужим столом, он ел  с  удовольствием  многие  из
блюд, от которых отказывал себе в своем столе,  других  не  ел  и  за  чужим
столом. Причина  различения  была  основательная:  "то,  что  ест,  хотя  по
временам, простой народ, и я  смогу  есть  при  случае.  Того,  что  никогда
недоступно простым людям, и я не должен есть! Это нужно мне для того,  чтобы
хоть несколько чувствовать,  насколько  стеснена  их  жизнь  сравнительно  с
моею". Поэтому, если подавались фрукты, он абсолютно ел яблоки, абсолютно не
ел абрикосов; апельсины ел в Петербурге, не ел  в  провинции,  -  видите,  в
Петербурге простой народ ест их, а в провинции не ест.  Паштеты  ел,  потому
что "хороший пирог  не  хуже  паштета,  и  слоеное  тесто  знакомо  простому
народу", но сардинок не ел. Одевался он очень бедно, хоть любил изящество, и
во всем остальном вел спартанский образ жизни; например, не допускал  тюфяка
и спал на войлоке, даже не разрешая себе свернуть его вдвое.
     Было у него угрызение совести, - он не бросил курить:  "без  сигары  не
могу думать; если действительно так, я прав; но, быть  может,  это  слабость
воли". А  дурных  сигар  он  не  мог  курить,  -  ведь  он  воспитан  был  в
аристократической обстановке. Из 400 р. его расхода до 150 выходило  у  него
на сигары. "Гнусная  слабость",  как  он  выражался.  Только  она  и  давала
некоторую возможность отбиваться от него: если уж  начнет  слишком  доезжать
своими обличениями, доезжаемый скажет ему: "да ведь совершенство  невозможно
- ты же куришь", - тогда Рахметов приходил  в  двойную  силу  обличения,  но
большую  половину  укоризн  обращал  уже  на  себя,   обличаемому   все-таки
доставалось меньше, хоть он не вовсе забывал его из-за себя.
     Он успевал делать страшно много, потому что и  в  распоряжении  времени
положил на себя точно такое же обуздание прихотей, как в материальных вещах.
Ни четверти часа в месяц не пропадало у него на развлечение,