людей). Этому назначению служат также сны Веры Павловны. Сам  композиционный
прием - использование сновидений героя  для  образного  выражения  авторских
идей - восходит к традиции Радищева (глава "Спасская полесть" в "Путешествии
из Петербурга в Москву"). Сны Веры Павловны очень близки к радищевскому сну:
и здесь причудливо переплетаются  картины  реального  общественного  быта  и
аллегорическая персонификация понятий. Радищевская Прямовзора  -  несомненно
старшая родственница "сестры своих сестер и невесты своих женихов",  которая
в снах Веры Павловны именует себя также "Любовью к людям". Она  и  действует
тем же способом: раскрывает  глаза  на  правду  жизни,  исцеляет  внутреннее
зрение, дает  людям  способность  видеть  то,  что  скрыто  за  поверхностью
жизненных явлений.
     Сны Веры Павловны  не  равноценны  по  художественному  уровню,  но  их
поэтичность прямо пропорциональна силе, оригинальности,  внутренней  энергии
заключенной в них мысли. Примером тому может служить ставший  хрестоматийным
"Четвертый сон...". Если даже сцены в  мастерских  Веры  Павловны  не  несут
органического единства социалистической идейности и реализма, тем более  это
относится к картине социалистического будущего, которая рисуется в этом сне.
Здесь  Чернышевский  идет  на  такие  "издержки  пропаганды"   тоже   вполне
сознательно: в примечаниях к Миллю он  сам  оговаривался,  что  в  настоящее
время невозможно даже теоретически сколько-нибудь  полно  предугадать  формы
жизни развитого социалистического общества, что "теперь  никто  не  в  силах
отчетливым образом описать для других или хотя бы  представить  самому  себе
иное общественное устройство, которое имело бы своим основанием идеал  более
высокий" (IX, 465).
     Что всякая попытка дать образную (а значит - основанную на детализации,
на выпуклости подробностей) картину далекого  будущего  получится  неизбежно
условной и неточной - это понимали все последовательные и вдумчивые  деятели
революционно-демократической литературы. В частности, Салтыков-Щедрин писал,
что Чернышевский в своем романе  не  мог  избежать  "некоторой  произвольной
регламентации подробностей, и именно тех подробностей,  для  предугадания  и
изображения  которых  действительность  не  представляет   еще   достаточных
данных". {Н. Щедрин. Полн. собр. соч., т. XI. М., 1937, стр. 325.}
     Здесь проявлялась  общая  особенность  всего  утопического  социализма,
отмеченная в свое время В. И. Лениным. {См.: В. И. Ленин. Полн. собр.  соч.,
т. 1, стр. 187.}  Что  же  касается  русского  революционно-демократического
движения 60-х годов, то в нем, по словам  В.  И.  Ленина,  "нет  _ни  грана_
социализма. Это - такая же прекраснодушная фраза, такое же доброе  мечтание,
облекающее _революционность_ буржуазной крестьянской  демократии  в  России,
как и разные формы "социализма 48-го года" на Западе". {Там же, т. 21,  стр.
258.}
     Совсем иное дело - первая половина этого же сна, рисующая не будущее, а
прошлое,  -  то,  что,  по  мысли  Чернышевского,  подготавливает  и  делает
возможным это будущее. К лучшим страницам романа относится "серия совершенно
блестящих по своей живописности и по верности изображения эпохи картин"  {А.
В.  Луначарский.  Русская  литература,  стр.  171.}  исторического  развития
отношений между мужчиной и женщиной - история человеческого чувства любви  с
древнейших времен до современности  и  ближайшего  будущего.  Здесь  "поэзия
мысли" достигает исключительно высокого накала.
     Август  Бебель  говорил  об  этом  очерке  истории  любовного  чувства:
"Жемчужиной   среди   всех   эпизодов   представляется   мне   сравнительная
характеристика любви в различные исторические эпохи, облеченная в форму снов
Веры. Это сравнение, пожалуй, лучшее, что  XIX  век  до  сих  пор  сказал  о
любви". {Литературное наследство, т. 67. М., 1959, стр. 190.}
     Свободное сочетание сюжетных и внесюжетных форм повествования создает в
"Что делать?" композицию необычайно динамичную, изнутри освещенную  живым  и
непрерывным  движением  ищущей  и  увлеченной  авторской  мысли   -   мысли,
проникнутой любовью  и  негодованием,  страстью  и  иронией,  сочувствием  и
сарказмом.  Вопреки  бесчисленно  повторяющимся  в  разные  времена   прямым
нападкам или косвенным ужимкам эстетствующих снобов, роман выдержал проверку
временем и  самые  серьезные  эстетические  критерии:  он  раскрывает  перед
читателями позднейших поколений все новые и новые грани  своего  содержания,
все новые и новые возможности воздействия на умы и души.
     Это достигается не совершенством пластического воссоздания жизни, но  в
первую очередь энергией, живостью и  красотой  одушевленной  мысли,  которая
развертывается во всех элементах его содержания и  формы,  т.  е.  тем,  что
Чернышевский определял как "поэзию мысли" и в  чем  он  видел  главное  свое
достоинство как романиста: "Когда  я  писал  "Что  делать?",  во  мне  стала
являться мысль: очень может быть, что у меня есть некоторая сила творчества.
Я видел, что я не изображаю своих знакомых, не копирую, - что мои лица столь
же вымышленные лица, как лица Гоголя  Я не хочу  сказать  этим,  что  у
меня такая же сила творчества, как у Гоголя. Нет, этим я не  интересуюсь.  Я
только _вдумывался_ в жизнь, столько читал и _обдумывал_ прочтенное, что мне
уже  довольно  и  небольшого  поэтического  таланта  для  того,  чтобы  быть
замечательным поэтом" (XII, 682). {Курсив мой, - Г. Т.}
     Чернышевский дважды  подчеркивает,  что  речь  идет  здесь  о  различии
качественном, об ином типе поэтического мышления, чем  тот,  который  присущ
"поэтам по природе": "Очень сомнительно, чтобы поэтический талант был у меня
велик. Но мне довольно и небольшого, чтобы писать хорошие романы, в  которых
много поэзии. Я не претендую равняться с великими поэтами.  Но  успеху  моих
романов не  мог  бы  помешать  и  Гоголь"  (XII,  682-683),  "Поэзия  мысли"
приобретает в романе "Что делать?" _жанрообразующее_  значение;  именно  она
связывает в единое целое все без исключения элементы его содержания и формы,
она определяет "форму целого", художественную целостность произведения - его
жанр.
     Д.  С.  Лихачев  недавно  заметил,  что  в  новой  литературе   "каждое
произведение - это новый жанр. Жанр обусловливается материалом произведения,
- форма вырастает из содержания. Жанровая система как нечто жесткое,  внешне
накладываемое на произведение  постепенно перестает существовать".  {Д.
Лихачев. Будущее литературы как предмет изучения. - Новый мир,  1969,  Э  9,
Стр. 181-182.} Весь опыт развития русского  романа  в  XIX  в.,  и  особенно
романа 60-х годов, подтверждает это наблюдение. Прав  исследователь  поэтики
русского реализма, когда говорит о главной черте, отличающей  русский  роман
60-70-х  годов  от  романа  предыдущих  десятилетий:  "Роман   как   никогда
становится для читателя в это время  явлением  не  только  искусства,  но  и
философии, морали, отражением всей совокупности духовных интересов общества.
Философия, история, политика, текущие интересы дня свободно входят в  роман,
не растворяясь без  остатка  в  его  фабуле".  {Г.  М.  Фридлендер.  Поэтика
русского реализма. Л., 1971, стр. 177.}
     В "Что  делать?"  поэзия  мысли  приобретает  значение  конструирующего
фактора - новую (по сравнению с предшественниками) художественную функцию  -
и создает  новый  _жанр_,  который  точнее  всего  определяют  слова  А.  В.
Луначарского:  "интеллектуальный  роман".  "Эпоха  реформ"  поставила  перед
романистом-просветителем  такие  задачи,  которые  уже  не  укладывались   в
традиционные рамки чисто сюжетной композиции. Новые жанры  всегда  рождаются
на пересечении новых литературных направлений и литературной традиции.  60-е
годы  в  русской  литературе  были  эпохой  особенно  резкого   размежевания
направлений в общественно-политической и в  литературной  борьбе.  И  потому
именно - эпохой зарождения новых жанров в литературе, и особенно в  развитии
русского романа. Чернышевский пока еще недооценен  как  романист,  открывший
своим "Что делать?" целый период особенно интенсивного жанротворчества.

5

     Первый роман Чернышевского принадлежит к числу тех произведений русской
литературы, которые оказали особенно глубокое и длительное  влияние  на  умы
современников. Это вынуждена была констатировать даже  реакционная  критика.
Катков  писал  в  1879  г.   в   статье,   специально   посвященной   роману
Чернышевского: "Автор  "Что  делать?"  в  своем  роде  пророк.  Многое,  что
представлялось ему как греза, совершилось воочию: новые люди  разошлись  или
сами собою, или разосланы на казенный счет по  градам  и  весям,  тщатся  на
практике осуществить уроки учителя, далеко превзойдя его надежды   Этот
тип разросся страшно, и Маниловы нигилизма составляют теперь  главную  часть
нашей интеллигенции. Куда ни посмотришь, везде Лопуховы,  Кирсановы  и  Веры
Павловны". {Московские ведомости, 1879, Э 153, стр. 2.}
     Влияние, которое оказал роман Чернышевского на общественную жизнь, было
настолько сильным, что вызванная его появлением острая полемика захватила не
только  публицистику  и  литературную  критику,  но   велась   также   и   в
беллетристических формах.
     Однако толчок, который дал  "Что  делать?"  формированию  новых  жанров
русского романа, сильнее всего сказался не  в  творчестве  последователей  и
подражателей Чернышевского (В. Слепцов,  Марко  Вовчок,  Н.  Бажин  и  др.).
Писатели-демократы наследовали лишь тематику и некоторые идеи Чернышевского;
развивать жанр интеллектуального романа они даже и  не  пытались.  В  смысле
жанрообразования влияние романа "Что делать?" сказалось гораздо  заметнее  в
произведениях, полемичных по отношению к нему.
     На  протяжении  десятилетия  после  выхода  "Что  делать?"   появлялось
громадное количество произведений, проникнутых полемикой с Чернышевским. Его
"новые люди" и новые идеи  надолго  стали  главной  темой  повествовательной
прозы,  сосредоточив   на   себе   интерес   литературной   и   читательской
общественности. Как писал Салтыков-Щедрин, это новое явление  русской  жизни
встало в центр внимания писателей, независимо от того, как к  этому  явлению
относился тот или иной автор, тот или иной лагерь литературной борьбы:  "Для
одних  это  явление  представляет  лишь  пищу  для  безобразных  и   злобных
глумлений, для других оно составляет  предмет  самых  серьезных  надежд;  во
всяком случае, оно слишком типично само по себе, чтобы  можно  было  сделать
малейший шаг в деле изучения общества, не  коснувшись  его.  Люди,  наиболее
чуждающиеся современного направления русской мысли, очень  хорошо  понимают,
что тут уже есть живой и своеобразный тип, на который они охотно клевещут  и
взводят небылицы, но которого обойти не  могут".  {Н.  Щедрин.  Полн.  собр.
соч., т. VIII, стр. 59.}
     Возник едва ли не особый жанр  "антинигилистического  романа"  с  четко
выраженными тематическими и структурными признаками. Стоит отметить  главные
из них. Это в  первую  очередь  изображение  "эпохи  реформ"  как  "смутного
времени", как эпохи распада всех традиционных человеческих связей, этических
норм и представлений. Особенно привлекала  романистов  этой  категории  тема
трудовой эмансипации женщины, занимавшая одно из центральных мест как в "Что
делать?", так и у последующих авторов демократического лагеря.  Революционно
настроенного разночинца наперебой изображали совсем  не  интеллигентным,  но
грубым, невежественным и наглым "нигилистом", а женщин интеллигентного труда
- либо жертвами этих нахалов, обманутыми их архиреволюционной  фразеологией,
либо такими же грубыми "нигилистками".
     Салтыков-Щедрин    называл    подобные    произведения     "литературой
полицейско-нигилистической",  а  их  идейную  направленность   (на   примере
"Марева" Клюшникова) характеризовал так: "Мысль этого романа  заключается  в
следующем: мыслить не надобно, ибо мышление производит  беспорядок  и  смуту
 "Мышление вредно" - согласитесь, что в этом афоризме  заключено  целое
миросозерцание".
     С этими идейно-тематическими особенностями неразрывно связаны некоторые
существенные признаки жанра: использование памфлета и карикатуры на реальных
участников движения  -  едва  ли  не  самая  характеристическая  особенность
поэтики "антинигилистического романа". Она ведет за собой и другую, не менее
характерную особенность: претензию  на  своего  рода  "документализм"  -  на
воспроизведение   реальных   общественных   событий   времени   (таких   как
петербургские  пожары  весной   1862   г.,   студенческие   и   крестьянские
"беспорядки", польское восстание и т. д.).
     В обстановке ожесточенной политической  борьбы  первого  пореформенного
десятилетия демократическая критика почти не  видела  (да,  очевидно,  и  не
могла  видеть)  различий  между   авторами   "антинигилистических   романов"
бульварно-авантюрного  или  бульварно-порнографического  типа   (таких   как
"Марево"  Клюшникова,  "Современная  идиллия"   и   "Поветрие"   Авенариуса,
"Панургово стадо" Вс. Крестовского) и писателями критического реализма, тоже
выступавшими против революционного демократизма "новых  людей",  но  с  иных
литературно-общественных позиций и на ином художественном уровне.
     В отличие от помянутых выше создателей  "антинигилистического  романа",
которым свойственно  несколько  даже  умилительное  единодушие  в  трактовке
выдвинутых Чернышевским  вопросов  и  типов,  серьезные  писатели  сходились
только в том, что они не  были  согласны  с  революционными  демократами,  в
первую очередь с Чернышевским, в  понимании  ближайших  задач  и  перспектив
российской истории. Во всем остальном они очень различны  между  собой  -  в
подходе к теме и в ее освещении.
     Что поток беллетристических произведений,  полемичных  по  отношению  к
"Что делать?", весьма неоднороден, стало выясняться  много  позднее  -  этот
процесс   растянулся    на    целое    столетие.    Современное    советское
литературоведение   решительно   отказалось,   например,   от   абстрактного
противопоставления  Чернышевскому  Достоевского  как  реакционера  во   всех
отношениях, враждебного революционному  демократу.  Большинство  современных
исследователей  в  произведениях   Достоевского   60-х   годов   и   в   его
"почвенничестве"  видит  выражение  своеобразной  и   противоречивой   формы
демократизма.
     Однако и до сих пор продолжается спор о таких  "промежуточных"  романах
первой половины 60-х годов, как "Взбаламученное море" Писемского и  "Некуда"
Лескова, которые в течение ряда десятилетий  считались  первыми  образчиками
"антинигилистического романа". Недавно начался пересмотр традиционной оценки
"Взбаламученного моря" Писемского; ряд исследователей утверждает,  что  этот
роман "явился  плодом  не  только  реакционных,  но  и  антикрепостнических,
атеистических и социалистических идей" {Н. Н. Грузинская. Новая бытопись  А.
Ф. Писемского в романе "В водовороте". -  Проблемы  идейности  и  мастерства
художественной литературы. Уч. зап. Томского гос. ун-та, 1969,  Э  77,  стр.
126.} и что,  стало  быть,  "антинигилистическую"  направленность  последних
частей      романа      нельзя      прямолинейно       отождествлять       с
реакционно-крепостнической, охранительной позицией.
     Издавна сложившаяся оценка романа Лескова "Некуда" и  его  рецензии  на
роман "Что делать?" тоже требует решительного пересмотра. В  рецензии,  хотя
полемичной, но в то же время и сочувственной по отношению к "Что делать?"  и
его   автору,   определилась   личная   писательская    проблема    Лескова,
художественное решение которой он пытался  развернуть  год  спустя  в  своем
романе "Некуда": "Я никак не доберусь способа отделить настоящих  нигилистов
от шальных  шавок,  окричавших  себя  нигилистами    Героев  романа  г.
Чернышевского  тоже  называют  нигилистами.  А  между  ними  и   личностями,
надоевшими всем и каждому  своим  нигилизмом,  нет  ничего  общего"  {Н.  С.
Лесков. Николай Гаврилович Чернышевский в его романе "Что делать?"  -  Собр.
соч. в 11 томах, т. 10. М., 1958, стр. 21.}
     Эта задача определила замысел и структуру романа "Некуда". Он полемичен
по отношению к Чернышевскому только  в  вопросе  о  возможности  для  России
первого пореформенного десятилетия крестьянской  революции,  а  потому  и  в
вопросе об исторической  плодотворности  усилий  революционеров,  какими  бы
высокими  качествами  они  ни  обладали.   Карикатуры   на   "новых   людей"
Чернышевского ("настоящих нигилистов") в романе нет, но их судьба  -  судьба
Райнера, Лизы Бахаревой, Помады -  рисуется  как  беспросветно  трагическая,
поскольку их стремления и деятельность исторически бесперспективны. Их  путь
ведет в "никуда" и деться им - и вообще "хорошим людям" - пока что в  России
"некуда".
     Лесков был и прав и неправ в этой  полемике.  Его  правота  сводится  к
тому, что революционная ситуация  1859-1861  гг.  действительно  разрешилась
половинчатой  реформой  и  широкого  крестьянского  движения  не   возникло:
крестьянская революция в России не состоялась. Именно поэтому первая  "Земля
и  воля"  60-х  годов  около  1864  г.  практически  самоликвидировалась,  а
заговорщицкие  кружки  и  конспиративные   организации   ишутинского   типа,
замкнутые в собственной среде и лишенные связи  с  движением  "низов",  были
исторически обречены на неудачу и привели к таким формам  архиреволюционного
авантюризма, как Нечаевское дело.
     Лесков предвидел эти ближайшие перспективы развития благодаря тому, что
близко знал жизнь русской деревни предреформенной поры и в годы реформы. Как
справедливо отмечал Горький, "он взялся за труд писателя  зрелым  человеком,
превосходно вооруженным не книжным, а подлинным знанием  народной  жизни;  в
частности - знанием того, что русский  крестьянин  вовсе  не  склонен  ни  к
какому "общинному" социализму, а потому - "через купца не перескочишь",  как
это формулировано еще в рассказе "Овцебык", написанном незадолго  до  романа
"Некуда"". {См. об этом: Ф. М. Иоффе. Заметки М. Горького о творчестве Н. С.
Лескова (Из архива А. М. Горького). - Русская литература, 1968,  Э  2,  стр.
27-28.}
     Но Лесков в этом вопросе был неправ, если  исходить  из  более  широкой
перспективы истории. Взгляд Чернышевского, намеченный уже в  "Что  делать?",
но  получивший  более  полное  развитие  в  "Прологе",  был  в  этом  смысле
проницательнее. Уже в 1861 г. (в статье "Не начало ли перемены?") он видел в
сложившейся  исторической  ситуации  не  одну,  а   две   вполне   вероятные
возможности исторического развития страны:  "Странная  вещь  история.  Когда
совершится какой-нибудь эпизод ее, видно бывает каждому, что иначе и не  мог
он развиваться, как  тою  развязкою,  какую  имел.  Так  очевидно  и  просто
представляется отношение, в котором находились противуположные силы в начале
этого эпизода, что нельзя было, кажется, не предвидеть с  самого  начала,  к
чему приведет их столкновение, а пока дело только  приближается,  ничего  не
умеешь сказать наверное  Может быть, нынешнее положение  продлится  еще
долго, - ведь тянулось же оно до сих пор, хотя почти все были  уверены,  что
прошлой весны оно не переживет. А может быть, и не протянется оно так долго,
как кажется вероятным" (VII, 877-878).
     Свою  задачу  Чернышевский  видел  в   пропаганде   идеи   крестьянской
революции.  Эта  идея  была  плодотворна,  как  бы  ни  разрешилась   данная
историческая коллизия - какая из заложенных в ней тенденций ни взяла бы верх
на практике. Как последовательный революционер, Чернышевский в "Что делать?"
ориентировался (и ориентировал читателя) на оптимальную возможность. Даже  в
том случае, считал он, если достаточно массового крестьянского  движения  не
возникнет,  деятельность  "чисто  народного  меньшинства"  -   революционной
демократии - исторически будет не б