озяйкиных окон. Из 20 р.  в  месяц
прибавки к жалованью 15 р, отнимаются, а 5 р. оставляются  в  вознаграждение
как усердия управляющего к воле хозяйки,  так  и  его  расходов  по  свадьбе
дочери.

XXIII

     У Марьи Алексевны было в мыслях несколько проектов о том, как поступить
с Лопуховым, когда он явится вечером. Самый чувствительный  состоял  в  том,
чтобы спрятать на кухне двух  дворников,  -  они  бросятся  на  Лопухова  по
данному сигналу и исколотят его. Самый патетический  состоял  в  том,  чтобы
торжественно провозгласить устами своими и Павла Константиныча  родительское
проклятие ослушной дочери и ему, разбойнику, с объяснением, что оно  сильно,
- даже земля, как известно, не принимает праха проклятых родителями. Но  это
были точно такие же мечты, как у хозяйки мысль развести Павла  Константиныча
с женою; такие проекты,  как  всякая  поэзия,  служат,  собственно,  не  для
практики, а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений
наедине и для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать, я вот  что
могла (или, смотря по полу лица: мог) сделать и хотела (хотел), да по  своей
доброте пожалела (пожалел).
     Проекты побить Лопухова и проклясть дочь были идеальною стороною мыслей
и чувств Марьи Алексевны. Реальная сторона ее ума и души  имела  направление
не столь возвышенное и более практическое - разница, неизбежная по  слабости
всякого человеческого существа. Когда Марья  Алексевна  опомнилась  у  ворот
Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла  замуж  и
ушла от нее, этот факт явился ее  сознанию  в  форме  следующего  мысленного
восклицания: "обокрала!" И всю дорогу она продолжала восклицать мысленно,  а
иногда и вслух: "обокрала!" Поэтому, задержавшись лишь  на  несколько  минут
сообщением скорби своей Феде и Матрене по человеческой  слабости,  -  всякий
человек увлекается выражением чувств до того, что  забывает  в  порыве  души
житейские интересы минуты, - Марья Алексевна пробежала  в  комнату  Верочки,
бросилась в ящики туалета, в гардероб, окинула все  торопливым  взглядом,  -
нет, кажется, все цело! - и  потом  принялась  поверять  это  успокоительное
впечатление подробным пересмотром. Оказалось, что, действительно, все вещи и
платья остались у нее, кроме  пары  простеньких  золотых  серег  да  старого
кисейного платья, да старого пальто, в которых Верочка  пошла  из  дому.  По
этому вопросу реального направления Марья Алексевна ждала, что Верочка  даст
Лопухову список своих вещей,  чтобы  требовать  их,  и  твердо  решилась  из
золотых и других таких вещей не  давать  ничего,  из  платьев  дать  четыре,
которые попроще, и дать несколько белья, которое побольше  изношено:  ничего
не дать нельзя, благородное приличие не дозволяет, а Марья Алексевна  всегда
строго соблюдала благородное приличие.
     Другой вопрос реальной жизни был: отношение к хозяйке; мы  уже  видели,
что Марье Алексевне удалось разрешить его удачно.
     Теперь третий вопрос: что делать с мерзавкою и подлецом;  с  дочерью  и
непрошенным зятем? Проклясть? - это не трудно, но годится только, как десерт
к чему-нибудь  существенному.  Существенное  возможно  только  одно:  подать
просьбу, начать дело, отдать под суд {57}. Сначала, в волнении чувств, Марья
Алексевна смотрела на это решение вопроса  идеально,  и  с  идеальной  точки
зрения оно представлялось  очень  привлекательным.  Но  по  мере  того,  как
успокоивалась кровь от утомления бурею, дело стало обнаруживаться  в  другом
виде. Никто не знал лучше Марьи  Алексевны,  что  дела  ведутся  деньгами  и
деньгами, а такие  дела,  как  обольщавшие  ее  своею  идеальною  прелестью,
ведутся большими и большими деньгами и тянутся очень долго и, вытянув  много
денег, кончаются совершенно ничем.
     Что же делать? В  конце  концов  выходило,  что  предстоят  только  два
занятия: поругаться с Лопуховым до последней степени удовольствия и отстоять
от его требований верочкины вещи,  а  средством  к  тому  употребить  угрозу
подачею жалобы. Но поругаться надобно очень сильно, в полную сласть.
     Не удалось и поругаться. Пришел Лопухов и начал в том слоге, что  мы  с
Верочкою просим вас, Марья Алексевна и Павел Константиныч, извинить нас, что
без вашего согласия...
     Марья Алексевна на этом слове закричала: "Я прокляну ее, негодницу!"
     Но вместо слово  "негодницу",  успело  выговориться  только  "него...",
потому что Лопухов сказал очень громко: "Вашей брани я слушать не  стану,  я
пришел говорить о деле. Вы сердитесь и не можете говорить спокойно,  так  мы
поговорим одни, с Павлом Константинычем, а  вы,  Марья  Алексевна,  пришлите
Федю или Матрену позвать нас, когда успокоитесь", и,  говоря  это,  уже  вел
Павла Константиныча из зала  в  его  кабинет,  а  говорил  так  громко,  что
перекричать его не было возможности, а  потому  и  пришлось  остановиться  в
своей речи.
     Довел он Павла Константиныча до дверей зала, тут остановился, обернулся
и сказал:
     - А то, Марья Алексевна, теперь же и с вами буду говорить; только  ведь
о деле надобно говорить спокойно.
     Она, было, опять готовилась закричать,но он опять перебил:
     - Ну, не можете говорить спокойно, так мы уходим.
     - Да ты зачем уходишь, дурак? - прокричала Марья Алексевна.
     - Да он меня ведет.
     -  А  если  Павлу  Константинычу  было  бы  тоже  не  угодно   говорить
хладнокровно, так и я уйду, пожалуй, - мне все равно. Только  зачем  же  вы,
Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна
дел не знает, она, верно, думает, что с нами можно бог знает что сделать,  а
вы чиновник, вы деловой порядок должны знать. Вы скажите ей, что теперь  она
с Верочкой ничего не сделает, а со мной и того меньше.
     "Знает, подлец, что  с  ним  ничего  не  сделаешь",  -  подумала  Марья
Алексевна и сказала Лопухову, что в  первую  минуту  она  погорячилась,  как
мать, а теперь может говорить хладнокровно.
     Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил  ее
слушать, пока он доскажет то, что начнет, а ее речь будет впереди,  и  начал
говорить, сильно возвышая голос,  когда  она  пробовала  перебивать  его,  и
благополучно  довел  до  конца  свою  речь,  которая  состояла  в  том,  что
развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым - дело пропащее, как  вы
сами знаете, стало быть, и утруждать себя вам будет напрасно, а впрочем, как
хотите: коли лишние деньги есть, то даже  советую  попробовать;  да  что,  и
огорчаться-то не из чего, потому что ведь Верочка никогда не хотела идти  за
Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное, как  вы  и  сами
видели, Марья Алексевна, а  девушку,  во  всяком  случае,  надобно  отдавать
замуж, а это дело вообще убыточное для родителей:  надобно  приданое,  да  и
свадьба, сама по себе, много денег стоит, а главное, приданое;  стало  быть,
еще надобно вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь, что
она вышла замуж без всяких убытков для вас! Вот он так говорил, и прочее,  в
этом роде, и говорил он обстоятельно битых полчаса.
     Когда он кончил, то Марья Алексевна видела,  что  с  таким  разбойником
нечего говорить, и потому прямо стала говорить  о  чувствах,  что  она  была
огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не  испросивши  согласия
родительского, потому что это для материнского сердца очень  больно;  ну,  а
когда дело пошло  о  материнских  чувствах  и  огорчениях,  то,  натурально,
разговор стал представлять для обеих сторон более только тот  интерес,  что,
дескать,  нельзя  же  не  говорить  и  об  этом,   так   приличие   требует;
удовлетворили приличию, поговорили, - Марья Алексевна, что она, как  любящая
мать, была огорчена, - Лопухов, что  она,  как  любящая  мать,  может  и  не
огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о
чувствах, перешли к другому пункту,  требуемому  приличием,  что  мы  всегда
желали своей  дочери  счастья,  -  с  одной  стороны,  а  с  другой  стороны
отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор  был  доведен
до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже  с  объяснениями
такой длины, какая требуется  благородным  приличием,  и  результатом  всего
оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не  просит
Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому  что
теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского  сердца,  а  что
вот Марья Алексевна будет слышать,  что  Верочка  живет  счастливо,  в  чем,
конечно, всегда и состояло единственное желание  Марьи  Алексевны,  и  тогда
материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она  будет  в
состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
     Так на том и порешили и расстались миролюбиво.
     - Ну, разбойник! - сказала Марья Алексевна, проводив зятя.
     Ночью даже приснился ей сон такого рода, что  сидит  она  под  окном  и
видит: по улице едет карета, самая отличная, и останавливается эта карета, и
выходит из кареты пышная дама, и мужчина с дамой,  и  входят  они  к  ней  в
комнату, и дама говорит: посмотрите, мамаша, как меня муж наряжает!  и  дама
эта - Верочка. И смотрит Марья Алексевна, материя на платье у Верочки  самая
дорогая, и Верочка говорит: "одна материя 500 целковых стоит, и это для нас,
мамаша, пустяки: у меня таких платьев  целая  дюжина;  а  вот,  мамаша,  это
дороже стоит, - вот, на пальцы посмотрите!  -  Смотрит  Марья  Алексевна  на
пальцы Верочке,  а  на  пальцах  перстни  с  крупными  брильянтами!  -  этот
перстень, мамаша, стоит 2 000 р., а этот, мамаша, дороже - 4 000 р.,  а  вот
на грудь посмотрите, мамаша, эта брошка еще дороже: она стоит 1О 000  р.!  А
мужчина говорит, и этот мужчина  Дмитрий  Сергеич:  "это  все  для  нас  еще
пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня
в кармане: вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и  набит
все одними 100-рублевыми бумажками, и этот бумажник  я  вам,  мамаша,  дарю,
потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще  толще,
милая маменька, я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в  нем  все
банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем  весь
бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!"  -  Умели
вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего
семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили?  -  "Я,
милая мамаша, пошел по откупной части! {58}"
     И, проснувшись, Марья Алексевна думает про себя: "истинно,  ему  бы  по
откупной части идти".

XIV
                      Похвальное слово Марье Алексевне

     Вы перестаете быть важным действующим  лицом  в  жизни  Верочки,  Марья
Алексевна, и, расставаясь  с  вами,  автор  этого  рассказа  просит  вас  не
сетовать на  то,  что  вы  отпускаетесь  со  сцены  с  развязкою,  несколько
невыгодной для вас. Не думайте,  что  вы  через  то  лишились  уважения.  Вы
остались одураченною, но это нисколько не роняет нашего мнения о вашем  уме,
Марья Алексевна: ваша ошибка не свидетельствует против вас. Вы встретились с
людьми, которых не привыкли встречать прежде, и не грех вам было  обмануться
в них, судя по прежним вашим опытам. Вся ваша прежняя жизнь  привела  вас  к
заключению, что люди делятся на два разряда -  дураков  и  плутов:  "кто  не
дурак, тот плут, непременно плут, думали вы, а не плутом может  быть  только
дурак". Этот взгляд был очень верен, Марья Алексевна, до  недавнего  времени
был совершенно верен, Марья Алексевна. Вы встречали, Марья Алексевна, людей,
которые  говорили  очень  хорошо,  и  вы  видели,  что  все  эти  люди,  без
исключения, - или хитрецы, морочащие людей хорошими  словами,  или  взрослые
глупые ребята, не знающие жизни и не умеющие ни за что приняться. Потому вы,
Марья Алексевна, не верили хорошим словам, считали их за глупость или обман,
и вы были правы,  Марья  Алексевна.  Ваш  взгляд  на  людей  уже  совершенно
сформировался, когда вы встретили первую женщину, которая не была глупа и не
была плутовка; вам простительно было смутиться, остановиться в раздумье,  не
знать, как думать о ней, как обращаться с  нею.  Ваш  взгляд  на  людей  уже
совершенно сформировался, когда вы встретили первого благородного  человека,
который не был простодушным, жалким ребенком, знал жизнь не хуже вас,  судил
о ней не менее верно, чем вы, умел делать дело не  менее  основательно,  чем
вы: вам простительно было ошибиться и принять его за такого же пройдоху, как
вы. Эти ошибки, Марья Алексевна, не  уменьшают  моего  уважения  к  вам  как
женщине умной и дельной. Вы вывели вашего  мужа  из  ничтожества,  приобрели
себе обеспечение на старость лет, - это вещи хорошие, и для вас были  вещами
очень трудными. Ваши средства были дурны, но ваша обстановка не  давала  вам
других средств. Ваши средства  принадлежат  вашей  обстановке,  а  не  вашей
личности, за них бесчестье не вам, - но  честь  вашему  уму  и  силе  вашего
характера.
     Довольны ли вы, Марья  Алексевна,  признанием  этих  ваших  достоинств?
Конечно, вы остались бы довольны и этим, потому что вы и не  думали  никогда
претендовать на то, что вы мила или добра; в минуту невольной  откровенности
вы сами признавали, что вы человек злой и нечестный, и не  считали  злобы  и
нечестности своей бесчестьем для себя, доказывая, что иною вы не могли  быть
при  обстоятельствах  вашей  жизни.  Стало  быть,  вы   не   станете   много
интересоваться тем, что к похвале вашему уму  и  силе  вашего  характера  не
прибавлено похвалы вашим добродетелям, вы и не считаете себя имеющею  их,  и
не считаете достоинством, а скорее считаете принадлежностью  глупости  иметь
их. Стало быть, вы не стали бы требовать  еще  другой  похвалы,  кроме  той,
прежней. Но я могу сказать в вашу честь еще одно: из всех людей,  которых  я
не люблю и с которыми не желал бы иметь дела, я все-таки охотнее буду  иметь
дело с вами, чем с другими. Конечно, вы беспощадна там, где  это  нужно  для
вашей выгоды. Но если вам нет выгоды делать кому-нибудь вред, вы не  станете
делать его из каких-нибудь глупых страстишек; вы рассчитываете, что не стоит
вам терять время, труд, деньги без пользы.  Вы,  разумеется,  рады  были  бы
изжарить на медленном огне вашу  дочь  и  ее  мужа,  но  вы  умели  обуздать
мстительное влечение, чтобы холодно рассудить о деле, и поняли, что изжарить
их не удалось бы вам; а ведь это великое достоинство, Марья Алексевна, уметь
понимать невозможность! Поняв ее, вы и не стали начинать  процесса,  который
не  погубил  бы  людей,  раздраживших  вас;  вы  разочли,  что   те   мелкие
неприятности, которые наделали бы им хлопотами по  процессу,  подвергали  бы
саму вас гораздо большим хлопотам и убыткам, и потому вы не начали процесса.
Если нельзя победить врага, если нанесением ему мелочного урона сам  делаешь
себе больше урона, то незачем начинать борьбы; поняв это, вы имеете  здравый
смысл и мужество покоряться невозможности без напрасного деланья вреда  себе
и другим, - это  также  великое  достоинство,  Марья  Алексевна.  Да,  Марья
Алексевна, с вами еще можно иметь дело, потому что вы не хотите зла для  зла
в убыток себе самой - это очень редкое,  очень  великое  достоинство,  Марья
Алексевна! Миллионы людей, Марья Алексевна, вреднее вас  и  себе  и  другим,
хотя не имеют того ужасного вида, какой имеете вы. Из тех, кто не хорош,  вы
еще лучше других именно потому, что вы не безрассудны и не тупоумны.  Я  рад
был бы стереть вас с лица земли, но я уважаю вас:  вы  не  портите  никакого
дела; теперь вы занимаетесь дурными делами,  потому  что  так  требует  ваша
обстановка, но дать вам другую обстановку,  и  вы  с  удовольствием  станете
безвредны, даже полезны, потому что  без  денежного  расчета  вы  не  хотите
делать зла, а если вам выгодно, то можете делать что угодно, -  стало  быть,
даже и действовать честно и благородно, если так будет нужно. Вы способны  к
этому,  Марья  Алексевна;  не  вы  виноваты  в  том,  что  эта   способность
бездействует в вас, что, вместо нее, действуют противоположные  способности,
но она есть в вас, а этого нельзя сказать о всех. Дрянные люди  не  способны
ни к чему; вы только дурной человек, а не дрянный человек. Вы выше многих  и
по нравственному масштабу.
     - Довольны ли вы, Марья Алексевна?
     - Что,  батюшка  мой,  мне  быть  довольной-то?  Обстоятельства-то  мои
плоховаты?
     - Это и прекрасно, Марья Алексевна.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ
                         Замужество и вторая любовь

I

     Прошло три месяца после того, как Верочка вырвалась  из  подвала.  Дела
Лопуховых шли  хорошо.  Он  уже  имел  порядочные  уроки,  достал  работу  у
какого-то книгопродавца - перевод учебника географии.  Вера  Павловна  также
имела два урока, хотя незавидных, но и не очень плохих. Вдвоем они  получили
уже рублей 8О в месяц; на эти деньги нельзя жить иначе, как очень  небогато,
но  все-таки  испытать  им  нужды  не  досталось,  средства   их   понемногу
увеличивались, и они рассчитывали, что месяца  еще  через  четыре  или  даже
скорее они могут уже обзавестись своим хозяйством (оно так и было потом).
     Порядок их  жизни  устроился,  конечно,  не  совсем  в  том  виде,  как
полушутя,  полусерьезно  устраивала  его  Вера   Павловна   в   день   своей
фантастической помолвки, но все-таки очень похоже на то. Старик и старуха, у
которых они поселились, много толковали между собою о том, как странно живут
молодые, - будто вовсе и не молодые, - даже не муж и жена, а так,  точно  не
знаю кто.
     - Значит, как сам вижу и ты, Петровна, рассказываешь, на то похоже, как
бы сказать, она ему сестра была, али он ей брат.
     - Нашел чему приравнять! Между братом да сестрой  никакой  церемонности
нет, а у них как? Он встанет, пальто наденет  {59}  и  сидит,  ждет,  покуда
самовар принесешь. Сделает чай,кликнет ее, она тоже уж одета выходит.  Какие
тут брат с сестрой? А ты так скажи: вот бывает тоже, что небогатые люди,  по
бедности,  живут  два  семейства  в  одной  квартире,  -  вот  этому   можно
приравнять.
     - И как это, Петровна, чтобы муж к жене войти не мог: значит, не одета,
нельзя. Это на что похоже?
     - А ты то лучше скажи, как они вечером-то расходятся. Говорит:  прощай,
миленький, спокойной ночи! Разойдутся, оба по своим комнатам  сидят,  книжки
читают, он тоже пишет. Ты слушай, что раз  было.  Легла  она  спать,  лежит,
читает книжку; только слышу через перегородку-то, - на меня тоже что-то  сна
не было, - слышу, встает. Только, что же ты думаешь? Слышу,  перед  зеркалом
стала, значит, волоса пригладить. Ну, вот как есть,  точно  к  гостям  выйти
собирается. Слышу, пошла. Ну, и я в коридор вышла, стала на  стул,  гляжу  в
его-то комнату через стекло. Слышу, подошла. - "Можно войти,  миленький?"  А
он: "Сейчас, Верочка, минуточку погоди". - Лежал  тоже.  Платьишко  натянул,
пальто: ну, думаю, галстук подвязывать станет: нет,  галстука  не  подвязал,
оправился, говорит: "Теперь можно, Верочка". "Я, говорит, вот в этой  книжке
не понимаю, ты растолкуй". Он сказал. "Ну, говорит, извини, миленький, что я
тебя побеспокоила". А он говорит: "Ничего,  Верочка,  я  так  лежал,  ты  не
помешала". Ну, она и ушла.
     - Так и ушла?
     - Так и ушла.
     - И он ничего?
     - И он ничего. Да ты не тому  дивись,  что  ушла,  а  ты  тому  дивись:
оделась, пошла; он говорит: погоди; оделся, тогда говорит: войди. Ты про это
говори: какое это заведенье?
     - А вот что, Петровна: это секта такая, значит; потому что есть  всякие
секты.
     - Оно похоже на то. Смотри, что верно твое слово.
     Другой разговор.
     - Данилыч, а ведь я ее спросила про ихнее  заведенье.  Вы,  говорю,  не
рассердитесь, что я вас спрошу: вы какой веры будете? -  Обыкновенно  какой,
русской, говорит. - А супружник ваш? - Тоже, гов