во все время
не дала отцу ни одного случая отгадать ее причину; виден сильный характер  и
в спокойном тоне  ее  ответов  на  консилиуме.  Нет  в  ней  никаких  следов
раздражения, она твердо переносит свою судьбу. Кирсанов  увидел,  что  такая
девушка заслуживает, чтобы заняться ею, - нельзя  ли  помочь?  Вмешательство
показалось ему необходимо: конечно, так или иначе, и без  него  когда-нибудь
дело разъяснится, но не будет ли это поздно? Чахотка очень близка,  и  тогда
никакая заботливость уж не поможет.

     Вот он бился с больною часа два и  успел  победить  ее  недоверчивость,
узнал, в чем дело, и получил позволение говорить о нем с отцом.

     Старик изумился, когда услышал от Кирсанова, что  причина  болезни  его
дочери любовь к Соловцову. Как же это? Катя тогда так холодно приняла  совет
удаляться от него, оставалась так равнодушна, как он перестал бывать у  них.
Как же она умирает от любви к нему? Да и, вообще, можно ли умирать от любви?
Такие  экзальтированности  не   могли   казаться   правдоподобны   человеку,
привыкшему  вести  исключительно  практическую  жизнь,  смотреть  на  все  с
холодным благоразумием. Долго  возился  с  ним  Кирсанов,  он  все  говорил:
"Фантазия  ребенка,  который  помучится  и  забудет".   Кирсанов   объяснял,
объяснял, наконец, растолковал ему, что именно потому-то  и  не  забудет,  а
умирает, что ребенок. Полозов уломался, убедился, но вместо  уступки  ударил
кулаком по столу и сказал с сосредоточенною решимостью: "Умрет, так умрет, -
пусть умирает: это лучше, чем чтобы была несчастна. И для меня легче, и  для
нее легче!" Те самые слова, какие были сказаны за полгода  дочери.  Катерина
Васильевна на не ошибалась, думая, что напрасно говорить с ним.

     - Да почему ж вы так  упорствуете?  Я  очень  верю,  что  он  нехороший
человек; но неужели же уж такой дурной, что жизнь с ним хуже смерти?
     - Такой. В нем души нет: она у меня добрая,  деликатная,  а  он  гадкий
развратник. - И Полозов пустился описывать Соловцова, описал  его  так,  что
Кирсанов не нашел, как возражать. Да и точно,  как  было  не  согласиться  с
Полозовым? Соловцов был тот самый  Жан,  который  тогда,  перед  сватовством
Сторешникова, после оперы, ужинал с ним,  Сержем  и  Жюли.  Это  совершенная
правда, что порядочной девушке гораздо лучше умереть,  чем  сделаться  женою
такого человечка. Он загрязнит, заморозит, изъест своею мерзостью порядочную
женщину: гораздо лучше умереть ей.
     Кирсанов задумался на несколько минут.
     - Нет, - потом проговорил он: - что ж я в самом  деле  поддался  вашему
увлечению? Это дело безопасное именно потому, что он так дурен. Она не может
этого не увидеть, только дайте ей время  всмотреться  спокойно.  -  Он  стал
настойчиво развивать Полозову свой план, который высказывал его  дочери  еще
только как свое предположение,  может  быть,  и  не  верное,  что  она  сама
откажется от любимого человека, если он действительно  дурен.  Теперь  он  в
этом был совершенно уверен, потому что любимый человек был очень дурен.
     - Я не буду говорить вам,  что  брак  не  представляет  такой  страшной
важности, если смотреть на него хладнокровно: когда жена несчастна, почему ж
ей не разойтись  с  мужем?  Вы  считаете  это  недозволительным,  ваша  дочь
воспитана в таких же  понятиях,  для  вас  и  для  нее  это,  действительно,
безвозвратная потеря,  и  прежде,  чем  она  перевоспитается,  она  с  таким
человеком измучится до смерти, которая хуже,  чем  от  чахотки.  Но  надобно
взять дело с другой стороны.  Почему  вы  не  надеетесь  на  рассудок  вашей
дочери? Ведь она не сумасшедшая? Всегда рассчитывайте  на  рассудок,  только
давайте ему действовать свободно, он никогда не изменит в справедливом деле.
Вы сами виноваты, что связали его  в  вашей  дочери,  развяжите  его,  и  он
переведет ее на  вашу  сторону,  когда  правда  на  вашей  стороне.  Страсть
ослепляет, когда встречает препятствия; отстраните их, и  ваша  дочь  станет
благоразумна. Дайте ей свободу любить или не любить, и она увидит, стоит  ли
этот человек ее любви. Пусть он будет ее женихом, и через несколько  времени
она откажет ему сама.
     Такая манера смотреть на вещи была слишком нова для Полозова. Он  резко
отвечал, что в такие вздоры не верит, что слишком хорошо  знает  жизнь,  что
видал слишком много примеров безрассудства людей,  чтобы  полагаться  на  их
рассудок; а тем смешнее полагаться на рассудок 17-летней  девочки.  Напрасно
Кирсанов возражал, что безрассудства делаются только  в  двух  случаях:  или
сгоряча, в минутном порыве, или когда человек не имеет свободы, раздражается
сопротивлением. Такие понятия были совершенною тарабарщиною для Полозова.  -
"Она безумная; глупо вверять такому ребенку его судьбу; пусть лучше  умрет":
с этих пунктов никак нельзя было сбить его.
     Конечно, как ни тверды мысли человека, находящегося в  заблуждении,  но
если другой человек, более развитый, более знающий, лучше  понимающий  дело,
будет  постоянно  работать  над  тем,  чтобы  вывесть  его  из  заблуждения,
заблуждение не устоит. Так; но сколько времени возьмет логическая  борьба  с
ним? Конечно, и нынешний разговор не останется без результата; хотя теперь и
незаметно  никакого  влияния  его  на  Полозова,  старик   все-таки   начнет
задумываться над словами Кирсанова - это неизбежно; и если продолжать с  ним
такие разговоры, он одумается. Но он горд  своею  опытностью,  считает  себя
неошибающимся, он тверд и упрям; урезонить его словами можно, без  сомнения,
но не скоро. А всякая отсрочка опасна; долгая отсрочка, наверное,  гибельна;
а долгая отсрочка неизбежна при методическом способе разумной борьбы с ним.
     Надобно прибегнуть к радикальному средству. Оно рискованно, это правда;
но при нем только риск, а без него верная гибель. И риск в нем вовсе не  так
велик на самом деле, как покажется человеку, менее твердому в своих понятиях
о законах жизни, чем он, Кирсанов. Риск вовсе не велик. Но серьезен. Из всей
лотереи только  один  билет  проигрышный.  Нет  никакой  вероятности,  чтобы
вынулся он, но если  вынется?  Кто  идет  на  риск,  должен  быть  готов  не
моргнуть,  если  вынется  проигрыш.  Кирсанов  видел  спокойную,  молчаливую
твердость девушки и был уверен в ней. Но вправе ли он подвергать  ее  риску?
Конечно, да. Теперь из 100 шансов только один, что она  не  погубит  в  этом
деле своего здоровья, более половины шансов, что она погибнет быстро; а  тут
из тысячи шансов один будет против нее. Пусть  же  она  рискует  в  лотерею,
повидимому, более страшную,  потому  что  более  быструю,  но,  в  сущности,
несравненно менее опасную.
     -  Хорошо,  -  сказал  Кирсанов:  -  вы  не  хотите  вылечить  ее  теми
средствами, которые в вашей власти; я буду лечить ее своими. Завтра и соберу
опять консилиум.
     Возвратившись к больной, он сказал ей, что отец упрям, -  упрямее,  чем
ждал он, что надобно будет действовать против него крутым образом.
     - Нет, ничто не поможет, - грустно сказала больная.
     - Вы уверены в этом?
     - Да.
     - Вы готовы к смерти?
     - Да.
     - Что, если я решусь подвергнуть вас риску умереть? Я  говорил  вам  об
этом вскользь, чтобы выиграть ваше доверие, показать, что я на все согласен,
что будет нужно для вас; теперь говорю положительно. Что, если придется дать
вам яд?
     - Я давно вижу, что моя смерть неизбежна, что мне осталось жить немного
дней.
     - А если завтра поутру?
     - Тем лучше. - Она говорила совершенно спокойно. - Когда остается  одно
спасение - призвать себе в опору решимость на смерть, эта опора почти всегда
выручит. Если скажешь: "уступай, или я умру" -  почти  всегда  уступят;  но,
знаете, шутить таким великим принципом  не  следует;  да  и  нельзя  унижать
своего достоинства, если не уступят, то уж и надобно умереть. Он объяснил ей
план, очень понятный уж и из этих рассуждений.

VI

     Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал  бы  прибегать  к
подобному риску.  Гораздо  проще:  увезти  девушку  из  дому,  и  пусть  она
венчается, с кем  хочет.  Но  тут  дело  запутывалось  понятиями  девушки  и
свойствами человека, которого она любила. При своих понятиях о неразрывности
жены с мужем она стала бы держаться за дрянного  человека,  когда  бы  уж  и
увидела, что жизнь с ним - мучение. Соединить ее с ним -  хуже,  чем  убить.
Потому и оставалось одно средство - убить или дать возможность образумиться.
     На другой  день  собрался  консилиум  из  самых  высоких  знаменитостей
великосветской  медицинской  практики,  было  целых  пять   человек,   самых
важнейших: нельзя, чем же действовать на Полозова? Нужно, чтобы приговор был
безапелляционный в его глазах. Кирсанов говорил, - они важно слушали, что он
говорил, тому все важно поддакнули, - иначе  нельзя,  потому  что,  помните,
есть на свете Клод Бернар и живет  в  Париже,  да  и  кроме  того,  Кирсанов
говорит такие вещи, которых - а черт  бы  побрал  этих  мальчишек!  -  и  не
поймешь: как же не поддакивать?
     Кирсанов  сказал,  что  он  очень  внимательно  исследовал  больную   и
совершенно согласен с Карлом Федорычем, что болезнь неизлечима; а  агония  в
этой болезни - мучительна; да  и  вообще,  каждый  лишний  час,  проживаемый
больною, лишний час страдания; поэтому он  считает  обязанностью  консилиума
составить определение, что, по человеколюбию, следует  прекратить  страдания
больной приемом морфия, от  которого  она  уж  не  проснулась  бы.  С  таким
напутствием он повел консилиум вновь исследовать больную, чтобы принять  или
отвергнуть это мнение. Консилиум исследовал, хлопая глазами под градом, чорт
знает,  каких  непонятных  разъяснений  Кирсанова,  возвратился  в  прежний,
далекий от комнаты больной, зал  и  положил:  прекратить  страдания  больной
смертельным приемом морфия.
     Когда составили определение, Кирсанов позвонил  слугу  и  попросил  его
позвать Полозова в зал консилиума. Полозов  вошел.  Важнейший  из  мудрецов,
приличным  грустно-торжественным  языком  и  величественно-мрачным   голосом
объявил ему постановление консилиума.
     Полозова хватило, как обухом по  лбу.  Ждать  смерти,  хоть  скоро,  но
неизбежно, скоро ли, да и наверное ли? и услышать: через полчаса ее не будет
в живых - две  вещи  совершенно  разные.  Кирсанов  смотрел  на  Полозова  с
напряженным вниманием: он был совершенно уверен в эффекте, но все-таки  дело
было возбуждающее нервы; минуты две старик молчал, ошеломленный: - "Не надо!
Она умирает от моего упрямства! Я на все согласен! Выздоровеет  ли  она?"  -
"Конечно", - сказал Кирсанов.
     Знаменитости сильно рассердились бы, если б имели  время  рассердиться,
то есть, переглянувшись, увидеть, что, дескать, моим товарищам тоже,  как  и
мне, понятно, что я был куклою в руках этого мальчишки, но Кирсанов  не  дал
никому заняться  этим  наблюдением  того,  "как  другие  на  меня  смотрят".
Кирсанов, сказав слуге, чтобы вывести осевшего Полозова, уже  благодарил  их
за проницательность, с какою они отгадали его намерение, поняли, что причина
болезни нравственное страдание, что нужно запугать  упрямца,  который  иначе
действительно погубил бы дочь. Знаменитости  разъехались,  каждая  довольная
тем, что ученость и  проницательность  ее  засвидетельствована  перед  всеми
остальными.
     Наскоро дав им аттестацию, Кирсанов пошел  сказать  больной,  что  дело
удалось. Она при первых его словах  схватила  его  руку,  и  он  едва  успел
вырвать, чтоб она не поцеловала ее. "Но я не скоро пущу к вам вашего батюшку
объявить вам то же самое, - сказал он: - он у меня прежде прослушает  лекцию
о том, как ему держать себя". Он сказал ей, что он будет внушать ее  отцу  и
что не отстанет от него, пока не внушит ему этого основательно.
     Потрясенный эффектом консилиума,  старик  много  оселся  и  смотрел  на
Кирсанова уж не теми  глазами,  как  вчера,  а  такими,  как  некогда  Марья
Алексевна на Лопухова, когда Лопухов снился ей в виде пошедшего по  откупной
части. Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: "я постарше тебя
и поопытней, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш,
мне и подавно не приходится слушать, когда я своим  умом  нажил  2  миллиона
(точно, в сущности, было только 2, а не 4) - наживи-ка ты, тогда и  говори",
а теперь он думал: - "экой медведь, как  поворотил;  умеет  ломать",  и  чем
дальше говорил он с Кирсановым, тем  живее  рисовалась  ему,  в  прибавок  к
медведю, другая картина, старое забытое  воспоминание  из  гусарской  жизни:
берейтор Захарченко сидит на "Громобое" {154}  (тогда  еще  были  в  ходу  у
барышень, а  от  них  отчасти  и  между  господами  кавалерами,  военными  и
статскими,  баллады  Жуковского),  и  "Громобой"  хорошо  вытанцовывает  под
Захарченкой, только губы у "Громобоя" сильно порваны, в кровь. Полозову было
отчасти страшновато слышать, как отвечает Кирсанов на его первый вопрос:
     - Неужели вы в самом деле дали бы ей смертельный прием?
     - Еще бы! разумеется, - совершенно холодно отвечал Кирсанов.
     "Что за разбойник! Говорит, как повар о зарезанной курице".
     - И у вас достало бы духа?
     - Еще бы на это не достало, - что ж бы я за тряпка был!
     - Вы страшный человек! - повторял Полозов.
     -  Это  значит,  что  вы  еще  не  видывали   страшных   людей,   -   с
снисходительной улыбкой отвечал Кирсанов, думая про себя: "показать бы  тебе
Рахметова".
     - Но как же вы повертывали всех этих медиков!
     - Будто трудно повертывать таких людей! -  с  легкою  гримасою  отвечал
Кирсанов.
     Полозову  вспомнился  Захарченко,  говорящий  штаб-ротмистру  Волынову:
"Этого-то вислоухого привели мне объезжать, ваше благородие? Зазорно мне  на
него садиться-то".
     Прекратив бесконечные  все  те  же  вопросы  Полозова,  Кирсанов  начал
внушение, как ему следует держать себя.
     - Помните,  что  человек  может  рассуждать  только  тогда,  когда  ему
совершенно не мешают, что  он  не  горячится  только  тогда,  когда  его  не
раздражают; что он не дорожит своими фантазиями только  тогда,  когда  их  у
него не отнимают, дают ему самому рассмотреть, хороши ли они. Если  Соловцов
так дурен, как вы описываете, - и я этому совершенно верю, - ваша дочь  сама
рассмотрит это; но только когда вы не станете мешать, не будете возбуждать в
ней мысли, что вы как-нибудь интригуете против него,  стараетесь  расстроить
их. Одно ваше слово, враждебное ему, испортит дело на две недели,  несколько
слов - навсегда. Вы должны держаться совершенно в стороне. Направление  было
приправляемо такими доводами: "Легко заставить вас сделать то,  чего  вы  не
хотите? а вот я заставил же; значит, понимаю, как надобно браться  за  дело;
так уж поверьте, как я говорю, так и надо делать. Что я говорю, то знаю,  вы
только слушайтесь". С такими людьми, как  тогдашний  Полозов,  нельзя  иначе
действовать, как нахрапом, наступая на горло. Полозов вымуштровался,  обещал
держать себя, как ему говорят. Но, убедившись, что Кирсанов говорит  дело  и
что надо его слушаться, Полозов все еще не мог взять в толк, что  ж  это  за
человек: он на его стороне, и вместе на стороне дочери;  он  заставляет  его
покориться дочери и хочет, чтобы дочь изменила свою волю: как примирить это?
     - Очень просто, я хочу, чтобы вы не  мешали  ей  стать  рассудительною,
только.
     Полозов написал к Соловцову записку, в которой просил его пожаловать  к
себе по очень важному делу; вечером Соловцов  явился,  произвел  нежное,  но
полное достоинства объяснение со стариком, был объявлен женихом, с тем,  что
свадьба через три месяца.

VII

     Кирсанов  не  мог  бросить  дела:  надобно  было  и  помогать  Катерине
Васильевне поскорее выйти из ослепления, а еще больше надобно было наблюдать
за ее отцом, поддерживать его в верности принятому  методу  невмешательства.
Но он почел неудобным быть у Полозовых в первые дни после кризиса:  Катерина
Васильевна, конечно, еще находится в экзальтации; если  он  увидит  (чего  и
следует  непременно  ждать),  что  жених  -  дрянь,  то  и  его   молчаливое
недовольство женихом,  не  только  прямой  отзыв,  принесет  вред,  подновит
экзальтацию. Кирсанов заехал недели через полторы, и поутру, чтобы не  прямо
самому искать встречи  с  женихом,  а  получить  на  это  согласие  Катерины
Васильевны. Катерина Васильевна уж очень поправилась, была еще очень худа  и
бледна, но совершенно здорова, хоть и хлопотал  над  прописываньем  лекарств
знаменитый прежний медик, которому Кирсанов опять сдал ее, сказав: "лечитесь
у него; теперь никакие его снадобья не повредят вам,  хоть  бы  вы  и  стали
принимать их". Катерина  Васильевна  встретила  Кирсанова  с  восторгом,  но
удивленными глазами посмотрела на него, когда он сказал, зачем приехал.
     - Вы спасли мне жизнь, - и вам нужно мое  разрешение,  чтобы  бывать  у
нас!
     -  Но  мое  посещение  при  нем  могло  бы  вам   показаться   попыткою
вмешательства в ваши отношения без вашего согласия. Вы знаете  мое  правило:
не  делать  ничего  без  воли  человека,  в  пользу  которого  я  хотел   бы
действовать.
     Приехав на другой или третий день вечером, Кирсанов нашел жениха  точно
таким,  каким  описывал  Полозов,  а  Полозова   нашел   удовлетворительным:
вышколенный старик не  мешал  дочери.  Кирсанов  просидел  вечер,  ничем  не
показывая своего мнения о женихе, и, прощаясь с  Катериною  Васильевною,  не
сделал никакого намека на то, как он понравился ему.
     Этого было уже довольно, чтобы возбудить ее любопытство и сомнение.  На
другой день в ней беспрестанно возобновлялась мысль: "Кирсанов не сказал мне
ни слова о нем.  Если  б  он  произвел  хорошее  впечатление  на  Кирсанова,
Кирсанов сказал бы мне это. Неужели он ему не понравился?  Что  ж  могло  не
понравиться Кирсанову в нем?" Когда вечером приехал жених, она всматривалась
в его обращение, вдумывалась в его слова. Она говорила  себе,  зачем  делает
это: чтобы доказать себе, что Кирсанов не должен был, не мог  найти  никаких
недостатков в нем. Это и было так. Но  надобность  доказывать  себе,  что  в
любимом человеке нет недостатков, уже ведет к  тому,  что  они  скоро  будут
замечены.
     Через несколько дней Кирсанов был опять и опять не сказал ей ни слова о
том, как понравился ему жених. На этот раз она уже не выдержала  и  в  конце
вечера сказала:
     - Ваше мнение? Что же вы молчите?
     - Я не знаю, угодно ли будет вам выслушать мое мнение, и не знаю, будет
ли оно сочтено вами за беспристрастное.
     - Он вам не нравится?
     Кирсанов промолчал.
     - Он вам не нравится?
     - Я этого не говорил.
     - Это видно. Почему ж он вам не нравится?
     - Я буду ждать, когда будет видно и то, почему он мне не нравится.
     На следующий вечер Катерина Васильевна еще внимательнее всматривалась в
Соловцова. "В нем все хорошо; Кирсанов несправедлив; но почему ж я  не  могу
заметить, что в нем не нравится Кирсанову?" Она досадовала на свое  неуменье
наблюдать, думала: "Неужели ж я так проста?" В ней было возбуждено самолюбие
в направлении, самом опасном жениху.
     Когда Кирсанов опять приехал  через  несколько  дней,  он  уже  заметил
возможность  действовать  сильнее.  До  сих  пор  он  избегал  разговоров  с
Соловцовым,  чтобы  не  встревожить  Катерину   Васильевну   преждевременным
вмешательством. Теперь он сел в группе, которая была около нее и  Соловцова,
стал  заводить  разговор  о  вещах,  по  которым  выказывался  бы   характер
Соловцова, вовлекал его в разговор. Шел разговор  о  богатстве,  и  Катерине
Васильевне показалось, что Соловцов слишком занят мыслями о  богатстве;  шел
разговор о женщинах, - ей показалось, что Соловцов  говорит  о  них  слишком
легко; шел разговор о семейной жизни, - она напрасно усиливалась выгнать  из
мысли впечатление, что, может быть, жене было бы холодно  и  тяжело  жить  с
таким мужем.
     Кризис произошел. Катерина  Васильев