ылась, и много времени прошло,  пока  она
вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже  не  могла  стоять
перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул,  как  добрела  до  своей
комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, - едва  Верочка  легла  в
постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая
отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
     - Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе  принесла:  видишь,
мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю: как же это  Верочка  легла  спать  без
чаю? сама пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
     Странен показался Верочке голос матери: он в самом  деле  был  мягок  и
добр, - этого никогда не бывало. Она с недоумением посмотрела на мать.  Щеки
Марьи Алексевны пылали, и глаза несколько блуждали.
     - Кушай, я посижу, посмотрю на тебя. Выкушаешь, принесу другую чашку.
     Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками,  разбудил  аппетит.
Верочка приподнялась на локоть и стала пить.  -"Как  вкусен  чай,  когда  он
свежий, густой и когда в нем много  сахару  и  сливок!  Чрезвычайно  вкусен!
Вовсе не похож  на  тот  спитой,  с  одним  кусочком  сахару,  который  даже
противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить такой чай,  как
этот".
     - Благодарю вас, маменька.
     - Не спи, принесу другую. - Она вернулась с  другою  чашкою  такого  же
прекрасного чаю. - Кушай, а я опять посижу.
     С минуту она молчала, потом вдруг заговорила как-то особенно, то  самою
быстрою скороговоркою, то растягивая слова.
     - Вот, Верочка, ты меня поблагодарила.  Давно  я  не  слышала  от  тебя
благодарности. Ты думаешь, я злая. Да, я злая, только нельзя не быть злой! А
слаба я стала, Верочка! от трех пуншей ослабела, а какие еще мои лета! Да  и
ты меня расстроила, Верочка, - очень огорчила! Я и ослабела. А  тяжелая  моя
жизнь, Верочка. Я не хочу, что6ы ты так жила. Богато живи. Я сколько мученья
приняла, Верочка, и-и-и, и-и-и, сколько! Ты не помнишь, как мы с твоим отцом
жили, когда он еще не был управляющим! Бедно, и-и-и, как бедно  жили,-  а  я
тогда была честная, Верочка! Теперь я не честная, - нет, не возьму греха  на
душу, не солгу перед тобою, не скажу, что я теперь честная!  Где  уж,  -  то
время давно прошло. Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все, что  у
вас в книгах написано; там и то написано, что не надо  так  делать,  как  со
мною сделали. "Ты, говорят, нечестная!" Вот и отец твой, - тебе-то он  отец,
это Наденьке не он был  отец,  -  голый  дурак,  а  тоже  колет  мне  глаза,
надругается! Ну, меня и взяла  злость:  а  когда,  говорю,  по-вашему  я  не
честная, так я и буду такая! Наденька родилась. Ну, так что ж, что родилась?
Меня этому кто научил? Кто должность-то  получил?  Тут  моего  греха  меньше
было, чем его. А они у меня ее отняли, в  воспитательный  дом  отдали,  -  и
узнать-то было нельзя, где она - так и не видала  ее  и  не  знаю,  жива  ли
она... чать, уж где быть в живых! Ну, в теперешнюю пору мне бы мало горя,  а
тогда не так легко было, - меня пуще злость взяла! Ну, стала злая.  Тогда  и
пошло  все  хорошо.  Твоему  отцу,  дураку,  должность  доставил  кто?  -  я
доставила. А в управляющие кто его произвел? - я произвела. Вот и стали жить
хорошо. А почему? - потому, что я стала нечестная да злая. Это,  я  знаю,  у
вас в книгах писано, Верочка, что только нечестным да злым и хорошо жить  на
свете. А это правда, Верочка! Вот теперь и у отца твоего деньги  есть,  -  я
предоставила; и у меня есть, может и  побольше,  чем  у  него,  -  все  сама
достала, на старость кусок хлеба  приготовила.  И  отец  твой,  дурак,  меня
уважать стал, по струнке стал у меня ходить, я  его  вышколила!  А  то  гнал
меня, надругался надо мною. А за что? Тогда было не  за  что,  -  а  за  то,
Верочка, что не была злая. А у вас  в  книгах,  Верочка,  написано,  что  не
годится так жить, - а ты думаешь, я этого не знаю?  Да  в  книгах-то  у  вас
написано, что коли не так  жить,  так  надо  все  по-новому  завести,  а  по
нынешнему заведенью нельзя так жить, как они велят,  -  так  что  ж  они  по
новому-то порядку не заводят? Эх, Верочка, ты думаешь, я не  знаю,  какие  у
вас в книгах новые порядки расписаны? - знаю: хорошие. Только мы с тобой  до
них не доживем, больно глуп народ - где с таким народом  хорошие-то  порядки
завести! Так станем жить по старым. И ты  по  ним  живи.  А  старый  порядок
какой? У вас в  книгах  написано:  старый  порядок  тот,  что6ы  обирать  да
обманывать. А это правда, Верочка. Значит, когда нового-то порядку  нет,  по
старому и живи: обирай да обманывай; по любви те6е говор - хрр...
     Марья Алексевна захрапела и повалилась.

II

     Марья Алексевна знала, что говорилось в театре, но еще  не  знала,  что
выходило из этого разговора.
     В то время как она, расстроенная огорчением от дочери и в  расстройстве
налившая  много  рому  в  свой  пунш,  уже  давно  храпела,  Михаил   Иваныч
Сторешников ужинал в каком-то  моднейшем  ресторане  с  другими  кавалерами,
приходившими в ложу. В компании было  еще  четвертое  лицо,  -  француженка,
приехавшая с офицером. Ужин приближался к концу
     - Мсье СторешнИк! - Сторешников возликовал:  француженка  обращалась  к
нему в третий раз во время ужина: - мсье СторешнИк!  вы  позвольте  мне  так
называть вас, это приятнее звучит и легче выговаривается, - я не думала, что
я буду одна дама в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь  Адель,  -  это
было бы приятно, я ее так редко ежу.
     - Адель поссорилась со мною, к несчастью.
     Офицер хотел сказать что-то, но промолчал.
     - Не верьте ему, m-lle Жюли, - сказал статский, - он боится открыть вам
истину,  думает,  что  вы  рассердитесь,  когда  узнаете,  что   он   бросил
француженку для русской.
     - Я не знаю, зачем и мы-то сюда поехали! - сказал офицер.
     - Нет, Серж, отчего же, когда Жан просил!  и  мне  было  очень  приятно
познакомиться с мсье Сторешником. Но, мсье СторешнИк, фи, какой у вас дурной
вкус! Я бы ничего не имела возразить, если бы вы  покинули  Адель  для  этой
грузинки, в ложе которой были с ними обоими;  но  променять  француженку  на
русскую...  воображаю!  бесцветные  глаза,  бесцветные   жиденькие   волосы,
бессмысленное,  бесцветное  лицо...  виновата,  не  бесцветное,  а,  как  вы
говорите, кровь со сливками, то есть кушанье,  которое  могут  брать  в  рот
только ваши эскимосы! Жан, подайте пепельницу грешнику против граций,  пусть
он посыплет пеплом свою преступную голову!
     - Ты наговорила столько вздора,  Жюли,  что  не  ему,  а  тебе  надобно
посыпать пеплом голову, - сказал офицер:  -  ведь  та,  которую  ты  назвала
грузинкою,- это она и есть русская-то.
     - Ты смеешься надо мною?
     - Чистейшая русская,- сказал офицер.
     - Невозможно!
     - Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип  красоты,
как в вашей. Да и у вас много  блондинок.  А  мы,  Жюли,  смесь  племен,  от
беловолосых, как финны ("Да, да, финны", заметила для себя француженка),  до
черных, гораздо чернее итальянцев, -  это  татары,  монголы  ("Да,  монголы,
знаю", заметила для себя француженка), - они все дали много  своей  крови  в
нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных  типов,
- самый распространенный, но не господствующий.
     - Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену?
Впрочем, господа, я говорю только о том,  что  я  видела.  Остается  вопрос,
очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили мне, сказал, что в
целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног. {11}
     - Жюли, это сказал не Карасен, - и лучше зови его: Карамзин, - Карамзин
был историк, да и то  не  русский,  а  татарский  {12},  -  вот  тебе  новое
доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, - его стихи
были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены.
Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью  кровь,
называются самоеды {13}.
     - Благодарю, Серж. Карамзин  -  историк;  Пушкин  -  знаю;  эскимосы  в
Америке; русские -  самоеды;  да,  самоеды,  -  но  это  звучит  очень  мило
са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю  Сержу  все  это  говорить
мне, когда мы  одни,  или  не  в  нашем  обществе.  Это  очень  полезно  для
разговора. Притом науки - моя страсть; я  родилась  быть  m-me  Сталь  {14},
господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
     - Если вы позволите мне завтра явиться к вам, m-lle Жюли, я буду  иметь
честь привезти к вам ее башмак.
     - Привозите, я примерю. Это затрогивает мое любопытство.
     Сторешников был в восторге: как же? - он едва цеплялся за  хвост  Жана,
Жан едва цеплялся за хвост Сержа, Жюли - одна из  первых  француженок  между
француженками общества Сержа, - честь, великая честь!
     - Нога  удовлетворительна,  -  подтвердил  Жан:  -  но  я  как  человек
положительный интересуюсь более существенным. Я рассматривал ее бюст.
     - Бюст  очень  хорош,  -  сказал  Сторешников,  ободрявшийся  выгодными
отзывами о предмете  его  вкуса,  и  уже  замысливший,  что  может  говорить
комплименты Жюли, чего до сих пор не смел: -  ее  бюст  очарователен,  хотя,
конечно, хвалить бюст другой женщины здесь - святотатство.
     - Ха, ха, ха! Этот господин хочет сказать комплимент моему бюсту! Я  не
ипокритка {15}и не обманщица, мсье СторешнИк: я  не  хвалюсь  и  не  терплю,
чтобы другие хвалили меня за то, что у меня плохо. Слава богу,  у  меня  еще
довольно осталось, чем я могу хвалиться по правде. Но мой бюст - ха, ха, ха!
Жан, вы видели мой бюст - скажите ему! Вы  молчите,  Жан?  Вашу  руку,  мсье
СторешнИк, - она схватила его за  руку,  -  чувствуете,  что  это  не  тело?
Попробуйте еще здесь, - и здесь, - теперь знаете? Я ношу накладной бюст, как
ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб это мне  нравилось,  -  по-моему,
было бы лучше без этих ипокритств,  -  а  потому,  что  это  так  принято  в
обществе. Но женщина, которая столько жила,  как  я,  -  и  как  жила,  мсье
СторешнИк! я теперь святая, схимница перед тем, что была, - такая женщина не
может сохранить бюста! - И вдруг она заплакала: - мой бюст!  мой  бюст!  моя
чистота! о, боже, затем ли я родилась?
     - Вы лжете, господа, - закричала она, вскочила  и  ударила  кулаком  по
столу: - вы клевещете! Вы низкие люди! она не любовница его! он хочет купить
ее! Я  видела,  как  она  отворачивалась  от  него,  горела  негодованьем  и
ненавистью. Это гнусно!
     -  Да,  -  сказал  статский,  лениво  потягиваясь:  -  ты  прихвастнул,
Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею,
даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень
хорошо, но описывал то, чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю
до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, - это все  равно.  И
ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь  даже
лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
     Сторешников был вне себя от ярости:
     - Нет, m-llе Жюли, вы обманулись, смею вас уверить, в вашем заключении;
простите, что осмеливаюсь противоречить вам, но она  -  моя  любовница.  Это
была обыкновенная любовная ссора от ревности; она видела, что я  первый  акт
сидел в ложе m-lle Матильды, - только и всего!
     - Врешь, мой милый, врешь, - сказал Жан и зевнул.
     - А не вру, не вру.
     - Докажи. Я человек положительный и без доказательств не верю.
     - Какие же доказательства я могу тебе представить?
     - Ну, вот и пятишься, и уличаешь себя, что врешь. Какие доказательства?
Будто трудно найти? Да вот тебе: завтра мы собираемся ужинать  опять  здесь.
M-lle Жюли будет так добра, что привезет Сержа,  я  привезу  свою  миленькую
Берту, ты привезешь ее. Если привезешь - я проиграл, ужин на  мой  счет;  не
привезешь - изгоняешься со стыдом из нашего круга!  -  Жан  дернул  сонетку;
вошел слуга. - Simon, будьте так добры: завтра ужин на шесть  персон,  точно
такой, как был, когда я венчался у вас с Бертою, - помните, пред рождеством?
- и в той же комнате.
     - Как не помнить такого ужина, мсье! Будет исполнено.
     Слуга вышел.
     - Гнусные люди! гадкие люди! я была два года уличною женщиной в Париже,
я полгода жила в доме, где собирались воры, я и там не встречала троих таких
низких людей вместе! Боже мой, с кем я принуждена жить в  обществе!  За  что
такой позор, мне, о, боже? - Она упала на колени. - Боже! я слабая  женщина!
Голод я умела переносить, но в Париже  так  холодно  зимой!  Холод  был  так
силен, обольщения так хитры! Я хотела жить, я хотела любить,  -  боже!  ведь
это не грех, - за что же ты так наказываешь меня? Вырви меня из этого круга,
вырви меня из этой грязи! Дай мне силу сделаться опять  уличной  женщиной  в
Париже, я не прошу у тебя ничего другого, я недостойна  ничего  другого,  но
освободи меня от этих людей,  от  этих  гнусных  людей!  -  Она  вскочила  и
подбежала к офицеру: - Серж, и ты такой же?  Нет,  ты  лучше  их!  ("Лучше",
флегматически заметил офицер.) Разве это не гнусно?
     - Гнусно, Жюли.
     - И ты молчишь? допускаешь? соглашаешься? участвуешь?
     - Садись ко мне на колени, моя милая Жюли. - Он стал  ласкать  ее,  она
успокоилась. - Как я люблю тебя в такие минуты! Ты славная женщина. Ну,  что
ты не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя  об  этом!
Согласись.
     - Брак? ярмо? предрассудок? Никогда!  я  запретила  тебе  говорить  мне
такие глупости. Не серди меня. Но... Серж, милый Серж! запрети ему! он  тебя
боится, - спаси ее!
     - Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно.  Не  он,  так  другой,  все
равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее  у  него,  а  таких  Жанов
тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью.
Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли.  Видишь,
как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
     - Никогда! Ты раб, француженка свободна.  Француженка  борется,  -  она
падает, но она борется! Я не допущу! Кто она? Где она живет? Ты знаешь?
     - Знаю.
     - Едем к ней. Я предупрежу ее.
     - В первом-то часу ночи? Поедем-ка лучше спать. До  свиданья,  Жан.  До
свиданья, Сторешников. Разумеется, вы не будете ждать Жюли  и  меня  на  ваш
завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена. Да и мне, сказать по правде,
эта история не нравится. Конечно, вам нет дела до моего мнения. До свиданья.
     - Экая бешеная француженка, - сказал  статский,  потягиваясь  и  зевая,
когда офицер и Жюли ушли. - Очень пикантная женщина,  но  это  уж  чересчур.
Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует {16}, но с нею я не
ужился бы четыре часа, не то что четыре года. Конечно, Сторешников, наш ужин
не расстраивается от ее каприза. Я привезу Поля с Матильдою  вместо  них.  А
теперь пора по домам. Мне еще нужно заехать к  Берте  и  потом  к  маленькой
Лотхен, которая очень мила.

III

     - Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит
правду, а  то  все  на  дыбы  подымалась,  -  Верочка  сделала  нетерпеливое
движение, - ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и
заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем
виде была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, - слышишь? не
верь.
     Верочка опять видела прежнюю Марью Алексевну. Вчера  ей  казалось,  что
из-под зверской  оболочки  проглядывают  человеческие  черты,  теперь  опять
зверь, и только. Верочка усиливалась  победить  в  себе  отвращение,  но  не
могла. Прежде она  только  ненавидела  мать,  вчера  думалось  ей,  что  она
перестает ее ненавидеть, будет только жалеть, - теперь опять она чувствовала
ненависть, но и жалость осталась в ней.
     -  Одевайся,  Верочка!  чать,  скоро  придет.  -  Она  очень  заботливо
осмотрела наряд  дочери.  -  Если  ловко  поведешь  себя,  подарю  серьги  с
большими-то изумрудами, - они старого фасона,  но  если  переделать,  выйдет
хорошая брошка. В залоге остались за 150  р.,  с  процентами  250,  а  стоят
больше 400. Слышишь, подарю.
     Явился Сторешников. Он вчера  долго  не  знал,  как  ему  справиться  с
задачею, которую накликал на себя; он шел пешком из ресторана  домой  и  все
думал. Но пришел домой уже спокойный - придумал, пока шел, -  и  теперь  был
доволен собой.
     Он справился о здоровье Веры Павловны - "я  здорова";  он  сказал,  что
очень рад, и навел  речь  на  то,  что  здоровьем  надобно  пользоваться,  -
"конечно, надобно", а по мнению Марьи Алексевны, "и  молодостью  также";  он
совершенно с этим согласен, и думает, что  хорошо  было  бы  воспользоваться
нынешним вечером для поездки за город: день морозный, дорога чудесная.  -  С
кем же он думает ехать? "Только втроем: вы, Марья Алексевна, Вера Павловна и
я ". В таком случае Марья  Алексевна  совершенно  согласна;  но  теперь  она
пойдет готовить кофе и закуску, а Верочка  споет  что-нибудь.  "Верочка,  ты
споешь что-нибудь?" прибавляет  она  тоном,  не  допускающим  возражений.  -
"Спою".
     Верочка села к фортепьяно и запела "Тройку"  -  тогда  эта  песня  была
только что положена на музыку, {17} - по мнению, питаемому Марьей Алексевною
за дверью, эта песня  очень  хороша:  девушка  засмотрелась  на  офицера,  -
Верка-то, когда захочет, ведь умная, шельма! - Скоро Верочка остановилась: и
это все так;
     Марья Алексевна так и велела: немножко пропой, а потом заговори. - Вот,
Верочка и говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по-французски, -  "экая
дура я какая, забыла сказать, чтобы по-русски"; - но  Вера  говорит  тихо...
улыбнулась, - ну, значит, ничего, хорошо. Только что ж он-то выпучил  глаза?
впрочем, дурак, так дурак и есть, он только и умеет хлопать глазами.  А  нам
таких-то и надо. Вот, подала ему руку - умна стала Верка, хвалю.
     - Мсье Сторешников, я должна говорить с вами серьезно. Вчера  вы  взяли
ложу, чтобы выставить меня вашим приятелям, как вашу любовницу.  Я  не  буду
говорить вам, что это бесчестно: если бы вы были способны понять это, вы  не
сделали бы так. Но я предупреждаю вас: если вы осмелитесь подойти ко  мне  в
театре, на улице, где-нибудь, - я даю вам пощечину. Мать замучит  меня  (вот
тут-то Верочка улыбнулась), но пусть будет со мною, что  будет,  все  равно!
Нынче  вечером  вы  получите  от  моей  матери  записку,  что  катанье  наше
расстроилось, потому что я больна.
     Он стоял и хлопал глазами, как уже и заметила Марья Алексевна.
     - Я говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни искры  чести.  Но,
может быть, вы еще не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте
бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны,  дайте  вашу
руку, - она протянула ему руку: он взял ее, сам не понимая, что делает.
     - Благодарю  вас.  Уйдите  же.  Скажите,  что  вам  надобно  торопиться
приготовить лошадей для поездки.
     Он опять похлопал глазами. Она уже  обернулась  к  нотам  и  продолжала
"Тройку". Жаль, что не было знатоков: любопытно было  послушать:  верно,  не
часто им случалось слушать пение с таким чувством;  даже  уж  слишком  много
было чувства, не артистично.
     Через минуту Марья Алексевна вошла, и кухарка втащила поднос с  кофе  и
закускою. Михаил Иваныч, вместо того чтобы сесть за кофе, пятился к дверям.
     - Куда же вы, Михаил Иваныч?
     - Я тороплюсь, Марья Алексевна, распорядиться лошадьми.
     - Да еще успеете, Михаил Иваныч. - Но Михаил Иваныч был уже за дверями.
     Марья Алексевна бросилась из передней в зал с поднятыми кулаками.
     - Что ты сделала, Верка проклятая? А? - но проклятой Верки уже не  было
в зале; мать бросилась к ней в комнату, но  дверь  Верочкиной  комнаты  была
заперта: мать надвинула всем корпусом на дверь, чтобы выломать