какой
человеческой слабости: ни до амбиции, ни до честолюбия, ни  до  властолюбия,
ни до самолюбия, ни до чего; но таких героев мошенничества чрезвычайно мало,
почти что не попадается в европейских землях, где  виртуозность  негодяйства
уже портится многими  человеческими  слабостями.  Потому,  если  вам  укажут
хитреца и скажут: "вот этого человека никто не проведет" - смело ставьте  1О
р. против 1 р., что вы,  хоть  вы  человек  и  не  хитрый,  проведете  этого
хитреца, если только захотите, а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р.,  что
он сам себя на чем-нибудь водит за нос, ибо  это  обыкновеннейшая,  всеобщая
черта в характере у хитрецов, на чем-нибудь водить себя за нос. Уж  на  что,
кажется, искусники были Луи-Филипп и Меттерних, а ведь  как  отлично  вывели
сами себя за нос из Парижа и Вены в места злачные  и  спокойные  буколически
наслаждаться картиною того, как там, в этих местах, Макар телят гоняет {32}.
А Наполеон I как был хитр, - гораздо хитрее их обоих, да еще  при  этакой-то
хитрости имел, говорят, гениальный ум, - а как мастерски провел себя за  нос
на Эльбу, да еще мало показалось, захотел подальше, и удалось, удалось  так,
что дотащил себя за нос до Св. Елены! А ведь как  трудно-то  было,  -  почти
невозможно, - а сумел преодолеть все препятствия к  достижению  острова  Св.
Елены!  Прочтите-ко  "Историю  кампании  1815  г."  Шарраса  {33}   -   даже
умилительно то усердие и искусство, с каким он тащил тут себя за нос! Увы, и
Марья Алексевна не была изъята от этой вредной наклонности.
     Мало  людей,  которым  бронею  против  обольщения  служит   законченная
доскональность в обманывании других. Но  зато  многочисленны  люди,  которым
надежно в этом отношении служит простая честность сердца.  По  свидетельству
всех Видоков и Ванек-Каинов {34}, нет ничего труднее, как  надуть  честного,
бесхитростного человека, если он имеет хоть несколько рассудка и  житейского
опыта. Неглупые честные люди в  одиночку  не  обольщаются.  Но  у  них  есть
другой, такой же  вредный  вид  этой  слабости:  они  подвержены  повальному
обольщению. Плут не может взять ни одного из них за нос; но  носы  всех  их,
как одной компании, постоянно готовы к услугам. А плуты, в  одиночку  слабые
насчет независимости своих носов, компанионально не  проводятся  за  нос.  В
этом вся тайна всемирной истории.
     Но забираться нам во всемирную историю  будет  уж  лишнее:  занимаешься
рассказом, так занимайся рассказом.
     Первым результатом слов Марьи Алексевны было удешевление уроков. Другим
результатом - то, что от удешевления учителя (то есть,  уже  не  учителя,  а
Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении  о
нем, как о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры  с
ним будут полезны для  Верочки,  склонят  Верочку  на  венчанье  с  Михаилом
Иванычем - этот вывод был уже очень блистателен,  и  Марья  Алексевна  своим
умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство,  что
нельзя было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
Как встретилось это доказательство, мы сейчас увидим.
     Третий результат слов Марьи Алексевны был, разумеется, тот, что Верочка
и Дмитрий Сергеич стали, с  ее  разрешения  и  поощрения,  проводить  вместе
довольно много времени. Кончив урок часов  в  восемь,  Лопухов  оставался  у
Розальских еще часа два-три: игрывал в  карты  с  матерью  семейства,  отцом
семейства и женихом; говорил с ними; играл на фортепьяно,  а  Верочка  пела,
или Верочка играла, а он слушал; иногда и разговаривал с Верочкою,  и  Марья
Алексевна не мешала, не косилась, хотя, конечно, не оставляла без надзора.
     О, разумеется, не оставляла, потому что, хотя Дмитрий Сергеич  и  очень
хороший молодой человек, но все же недаром  говорится  пословица:  не  клади
плохо,  не  вводи  вора  в  грех.  А  что  Дмитрий  Сергеич  вор,  -  не   в
порицательном, а в похвальном смысле, - нет никакого сомнения: иначе, за что
ж  бы  его  и  уважать  и  делать  хорошим  знакомым?  Неужели  с   дураками
знакомиться?  Конечно,  следует  и  с   дураками,   когда   от   них   можно
попользоваться. Но у Дмитрия Сергеича пока еще нет ничего; стало быть, с ним
можно водить дружбу только за его достоинства, то есть за  ум,  то  есть  за
основательность, расчетливость, умение вести свои дела.  А  если  у  всякого
человека черт знает что на уме, то у такого умного человека и подавно. Стало
быть, за Дмитрием Сергеичем надобно смотреть да смотреть. Марья Алексевна  и
смотрела   очень   прилежно.   Но   все   наблюдения   только   подтверждали
основательность и благонамеренность  Дмитрия  Сергеича.  Например,  по  чему
сейчас можно заметить амурные шашни? По заглядыванию за корсет. Вот  Верочка
играет, Дмитрий Сергеич стоит и  слушает,  а  Марья  Алексевна  смотрит,  не
запускает ли он глаз за корсет, - нет, и не думает запускать! или  иной  раз
вовсе не глядит на Верочку, а так куда-нибудь  глядит,  куда  случится,  или
иной раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да  так  бесчувственно,
что сейчас видно: смотрит на  нее  только  из  учтивости,  а  сам  думает  о
невестином приданом, - глаза у него не разгораются, как у  Михаила  Иваныча.
Опять, в чем еще замечаются амурные  дела?  -  в  любовных  словах:  никаких
любовных слов не слышно; да и говорят-то они между собою мало, -  он  больше
говорит с Марьей Алексевною. Или вот: стал он приносить книги  Верочке.  Раз
Верочка ушла к подруге, и Михаил Иваныч  тут  сидел.  Вот,  Марья  Алексевна
взяла книги, принесла Михаилу Иванычу.
     -  Посмотрите-ко,  Михаил  Иваныч,  французскую-то  я  сама  почти  что
разобрала:  "Гостиная"  -  значит,  самоучитель   светского   обращения,   а
немецкую-то не пойму.
     - Нет. Марья Алексевна, это не "Гостиная", это Destinee - судьба.
     - Какая же это судьба? роман,  что  ли,  так  называется,  али  оракул,
толкование снов?
     - А вот сейчас увидим, Марья Алексевна, из самой книги. - Михаил Иваныч
перевернул несколько листов. - Тут все  о  сериях  больше  говорится,  Марья
Алексевна, - ученая книга {35}.
     - О сериях? Это хорошо; значит, как денежные обороты вести.
     - Да, все об этом, Марья Алексевна.
     - Ну, а немецкая-то?
     Михаил Иваныч медленно прочел: "О религии, сочинение  Людвига"  {36}  -
Людовика-четырнадцатого, Марья Алексевна, сочинение Людовика XIV;  это  был,
Марья Алексевна, французский король, отец тому  королю,  на  место  которого
нынешний Наполеон сел.
     - Значит, о божественном?
     - О божественном, Марья Алексевна.
     - Это хорошо, Михаил Иваныч;  то-то  я  и  знаю,  что  Дмитрий  Сергеич
солидный молодой человек, а все-таки нужен глаз да глаз за всяким человеком!
     - Конечно, у него не то на уме, Марья Алексевна, а я все-таки очень вам
благодарен, Марья Алексевна, за ваше наблюдение.
     - Нельзя, наблюдаю, Михаил Иваныч; такая уж обязанность  матери,  чтобы
дочь в чистоте сохранить, и могу вам поручиться насчет Верочки.  Только  вот
что я думаю, Михаил Иваныч: король-то французский какой был веры?
     - Католик, натурально.
     - Так он там не в папскую ли веру обращает?
     - Не думаю, Марья Алексевна. Если бы католический архиерей  писал,  он,
точно, стал бы обращать в папскую веру. А король не станет этим  заниматься:
он как мудрый правитель и политик, и просто будет внушать благочестие.
     Кажется, чего еще? Марья Алексевна  не  могла  не  видеть,  что  Михаил
Иваныч, при всем своем ограниченном уме,  рассудил  очень  основательно;  но
все-таки вывела дело уже совершенно начистоту. Дня через два, через три  она
вдруг сказала Лопухову, играя с ним и Михаилом Иванычем в преферанс:
     - А что, Дмитрий Сергеич, я хочу у вас спросить: прошлого  французского
короля отец, того короля, на место которого нынешний Наполеон сел,  велел  в
папскую веру креститься?
     - Нет, не велел, Марья Алексевна.
     - А хороша папская вера, Дмитрий Сергеич?
     - Нет, Марья Алексевна, не хороша. А я семь в бубнах сыграю.
     - Это я так, по любопытству спросила, Дмитрий Сергеич,  как  я  женщина
неученая, а знать интересно. А много вы ремизов-то списали, Дмитрий Сергеич!
     - Нельзя, Марья Алексевна, тому нас в Академии учат. Медику  нельзя  не
уметь играть.
     Для Лопухова до  сих  пор  остается  загадкою,  зачем  Марье  Алексевне
понадобилось знать, велел ли Филипп Эгалите креститься в папскую веру.
     Ну как после всего  этого  не  было  бы  извинительно  Mapьe  Алексевне
перестать утомлять себя неослабным надзором? И глаз не запускает за  корсет,
и лицо бесчувственное, и божественные книги дает читать, - кажется, довольно
бы. Но нет, Марья Алексевна не удовлетворилась  надзором,  а  устроила  даже
пробу,  будто  учила  "логику",  которую  и  я  учил  наизусть,   говорящую:
"наблюдение явлений, каковые происходят сами собою,  должно  быть  поверяемо
опытами, производимыми по обдуманному плану, для глубочайшего  проникновения
в тайны таковых отношений", - и устроила она эту  пробу  так,  будто  читала
Саксона Грамматика, рассказывающего, как испытывали Гамлета в лесу девицею.

VIII
                           Гамлетовское испытание

     Однажды Марья Алексевна сказала за чаем, что у нее разболелась  голова;
разлив чай и заперев сахарницу, ушла и улеглась.  Вера  и  Лопухов  остались
сидеть в чайной комнате, подле спальной, куда ушла  Марья  Алексевна.  Через
несколько минут больная кликнула Федю. "Скажи сестре,  что  их  разговор  не
дает мне уснуть; пусть  уйдут  куда  подальше,  чтоб  не  мешали.  Да  скажи
хорошенько, чтобы не обидеть Дмитрия Сергеича: видишь, он какой заботливый о
тебе". Федя пошел и сказал, что маменька просит вот о чем. - Пойдемте в  мою
комнату, Дмитрий Сергеич, - она далеко от спальной, там  не  будем  мешать".
Этого, разумеется, и ждала Марья Алексевна. Через четверть часа, она в одних
чулках, без башмаков, подкралась к  двери  Верочкиной  комнаты.  Дверь  была
полуотворена; между дверью и  косяком  была  такая  славная  щель,  -  Марья
Алексевна приложила к ней глаз и навострила уши.
     Увидела она следующее:
     В Верочкиной комнате было два окна, между окон стоял письменный стол. У
одного окна, с  одного  конца  стола,  сидела  Верочка  и  вязала  шерстяной
нагрудник отцу, свято исполняя заказ Марьи  Алексевны;  у  другого  окна,  с
другого конца стола, сидел Лопухов; локтем одной руки оперся на  стол,  и  в
этой руке была сигара,  а  другая  рука  у  него  была  засунута  в  карман;
расстояние между ним и Верочкою было аршина два,  если  не  больше.  Верочка
больше  смотрела  на  свое  вязанье;  Лопухов  больше  смотрел  на   сигару.
Диспозиция успокоительная.
     Услышала она следующее:
     - .....Надобно так смотреть на жизнь? {38} - с этих слов начала слышать
Марья Алексевна.
     - Да, Вера Павловна, так надобно.
     - Стало быть, правду говорят холодные практические люди, что  человеком
управляет только расчет выгоды?
     -  Они  говорят  правду.  То,  что  называют  возвышенными   чувствами,
идеальными стремлениями, - все это в общем ходе  жизни  совершенно  ничтожно
перед стремлением каждого к своей пользе, и в корне само состоит из того  же
стремления к пользе.
     - Да вы, например, разве вы таков?
     - А каков же, Вера Павловна? Вы послушайте, в чем существенная  пружина
всей моей жизни. Сущность моей жизни состояла  до  сих  пор  в  том,  что  я
учился, я готовился  быть  медиком.  Прекрасно.  Зачем  отдал  меня  отец  в
гимназию? Он твердил мне: "учись, Митя: выучишься - чиновник будешь,  нас  с
матерью кормить будешь, да и самому будет хорошо". Вот почему я учился;  без
этого расчета отец не отдал  бы  меня  учиться:  ведь  семейству  нужен  был
работник. Да и я сам, хотя полюбил ученье, стал ли бы тратить время на него,
если бы не думал, что трата вознаградится с процентами?  Я  стал  оканчивать
курс в гимназии; убедил отца отпустить меня в Медицинскую  академию,  вместо
того чтобы определять в чиновники. Как это произошло? Мы с отцом видели, что
медики живут гораздо лучше канцелярских чиновников и столоначальников,  выше
которых не подняться бы мне. Вот  вам  причина,  по  которой  я  очутился  и
оставался в Академии - хороший кусок хлеба. Без этого расчета я не  поступил
бы в Академию и не оставался бы в ней.
     - Но ведь  вы  любили  учиться  в  гимназии,  ведь  вы  полюбили  потом
медицинские науки?
     - Да. Это украшение; оно и полезно для успеха дела; но дело обыкновенно
бывает и без этого украшения, а без расчета не бывает. Любовь к  науке  была
только результатом, возникавшим из дела, а не  причиною  его,  причина  была
одна - выгода.
     - Положим, вы правы, - да, вы  правы.  Все  поступки,  которые  я  могу
разобрать, объясняются выгодою. Но ведь эта теория холодна.
     - Теория должна быть сама по себе холодна. Ум  должен  судить  о  вещах
холодно.
     - Но она беспощадна.
     - К фантазиям, которые пусты и вредны.
     - Но она прозаична.
     - Для науки не годится стихотворная форма.
     - Итак, эта теория, которой я не могу не допустить, обрекает  людей  на
жизнь холодную, безжалостную, прозаичную?..
     - Нет, Вера Павловна: эта теория холодна,  но  учит  человека  добывать
тепло. Спичка холодна, стена коробочки, о которую  трется  она,  -  холодна,
дрова - холодны, но от них огонь, который готовит  теплую  пищу  человеку  и
греет его самого. Эта теория безжалостна,  но,  следуя  ей,  люди  не  будут
жалким предметом праздного сострадания. Ланцет не  должен  гнуться  -  иначе
надобно  будет  жалеть  о  пациенте,  которому  не  будет  легче  от  нашего
сожаления. Эта теория прозаична, но она раскрывает истинные мотивы жизни,  а
поэзия в правде жизни. Почему Шекспир величайший поэт?  Потому,  что  в  нем
больше правды жизни, меньше обольщения, чем у других поэтов.
     - Так  буду  и  я  беспощадна,  Дмитрий  Сергеич,  -  сказала  Верочка,
улыбаясь: - вы не обольщайтесь мыслью, что имели во мне  упорную  противницу
вашей теории расчета выгод и приобрели ей новую  последовательницу.  Я  сама
давно думала в том роде, как прочла в вашей книге и услышала от  вас.  Но  я
думала, что это мои личные мысли, что умные  и  ученые  люди  думают  иначе,
оттого и было  колебанье.  Все,  что  читаешь,  бывало,  -  все  написано  в
противоположном духе, наполнено порицаниями,  сарказмами  против  того,  что
замечаешь в себе и других. Природа, жизнь, рассудок ведут  в  одну  сторону,
книги тянут в другую, говорят: это дурно,  низко.  Знаете.  мне  самой  были
отчасти смешны те возражения, которые я вам делала!
     - Да, они смешны, Вера Павловна.
     - Однако, - сказала она, смеясь: - мы делаем  друг  другу  удивительные
комплименты.  Я  вам:  вы,  Дмитрий  Сергеич,  пожалуйста,   не   слишком-то
поднимайте нос; вы мне: вы смешны с вашими сомнениями, Вера Павловна!
     - Что ж, - сказал он, тоже улыбнувшись, - нам нет расчета  любезничать,
потому мы любезничаем.
     - Хорошо, Дмитрий Сергеич; люди - эгоисты, так ведь? Вот вы говорили  о
себе, - и я хочу поговорить о себе.
     - Так и следует; каждый думает всего больше о себе.
     - Хорошо. Посмотрим, не поймаю ли я вас на вопросах о себе.
     - Посмотрим.
     - У меня есть богатый жених. Он мне не нравится. Должна  ли  я  принять
его предложение?
     - Рассчитывайте, что для вас полезнее.
     - Что для меня полезнее! Вы знаете, я очень не богата. С одной стороны,
нерасположение к человеку; с другой - господство над ним, завидное положение
в обществе, деньги, толпа поклонников.
     - Взвесьте все; что полезнее для вас, то и выбирайте.
     - И если я выберу - богатство мужа и толпу поклонников?
     - Я скажу, что вы выбрали то,  что  вам  казалось  сообразнее  с  вашим
интересом.
     - И что надобно будет сказать обо мне?
     - Если вы поступили хладнокровно,  рассудительно  обдумав,  то  надобно
будет сказать, что вы поступили обдуманно и, вероятно, не  будете  жалеть  о
том.
     - Но будет мой выбор заслуживать порицания?
     - Люди, говорящие разные пустяки, могут говорить о нем, как им  угодно;
люди, имеющие правильный взгляд на жизнь, скажут, что вы поступили так,  как
следовало вам поступить; если вы  так  сделали,  значит,  такова  была  ваша
личность, что нельзя вам было поступить иначе при таких обстоятельствах, они
скажут, что вы поступили по необходимости вещей, что, собственно говоря, вам
и не было другого выбора.
     - И никакого порицания моему поступку?
     - Кто имеет право порицать выводы из факта, когда существует факт? Ваша
личность в данной обстановке - факт; ваши поступки - необходимые  выводы  из
этого факта, делаемые природою вещей. Вы за них не отвечаете, а порицать  их
- глупо.
     - Однако вы не отступаете от  своей  теории.  Так  я  не  заслужу  ваше
порицание, если приму предложение моего жениха?
     - Я был бы глуп, если бы стал порицать.
     - Итак, разрешение, - быть может, даже одобрение, -  быть  может,  даже
прямой совет поступить так, как я говорю?
     - Совет всегда один: рассчитывайте, что для вас полезно; как  скоро  вы
следуете этому совету - одобрение.
     - Благодарю вас. Теперь мое личное дело разрешено. Вернемся к  первому,
общему вопросу. Мы начали с того, что человек  действует  по  необходимости,
его действия определяются влияниями, под которыми происходят; более  сильные
влияния берут верх над другими; тут мы и  оставили  рассуждение,  что  когда
поступок имеет житейскую важность, эти побуждения называются выгодами,  игра
их в человеке - соображением выгод, что поэтому человек всегда действует  по
расчету выгод. Так я передаю связь мыслей?
     - Так.
     - Видите, какая  я  хорошая  ученица.  Теперь  этот  частный  вопрос  о
поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем  вопросе  остаются
затруднения. Ваша книга говорит: человек действует по необходимости. Но ведь
есть случаи, когда кажется, что от моего произвола зависит поступить так или
иначе. Например: я играю и перевертываю  страницы  нот;  я  перевертываю  их
иногда левою рукою, иногда правою. Положим,  теперь  я  перевернула  правою:
разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от моего произвола?
     - Нет, Вера Павловна; если вы перевертываете, не думая  ничего  о  том,
какою рукою перевернуть,  вы  перевертываете  тою  рукою,  которою  удобнее,
произвола  нет;  если  вы  подумали:  "дай  переверну  правою  рукою"  -  вы
перевернете под влиянием этой мысли, но  эта  мысль  явилась  не  от  вашего
произвола; она необходимо родилась от других...
     Но на этом слове Марья Алексевна уже  прекратила  свое  слушание:  "ну,
теперь занялись ученостью, - не по моей части, да и не нужно.  Какой  умный,
основательный,   можно   сказать,   благородный   молодой   человек!   Какие
благоразумные правила внушает Верочке! И что значит ученый человек: ведь вот
я то же самое стану говорить ей - не слушает,  обижается:  не  могу  на  нее
потрафить,  потому  что  не  умею  по-ученому  говорить.  А   вот   как   он
по-ученому-то говорит, она и слушает, и видит, что  правда,  и  соглашается.
Да, недаром говорится: ученье свет, неученье - тьма. Как бы я-то воспитанная
женщина была, разве бы то было, что теперь? Мужа бы в генералы произвела, по
провиантской бы части место ему достала или по другой по какой по такой  же.
Ну, конечно, дела бы за него сама вела с подрядчиками-то: ему  где  -  плох!
Дом-то бы не такой состроила, как этот. Не одну  бы  тысячу  душ  купила.  А
теперь  не  могу.   Тут   надо   прежде   в   генеральском   обществе   себя
зарекомендовать, - а я как зарекомендую? - ни по-французски, ни  по-каковски
по-ихнему не умею.  Скажут:  манер  не  имеет,  только  на  Сенной  ругаться
годится. Вот и не гожусь. Неученье - тьма. Подлинно: ученье свет, неученье -
тьма".
     Вот именно этот  подслушанный  разговор  и  привел  Марью  Алексевну  к
убеждению, что беседы с Дмитрием