. Я стала делать глупости, бесстыдничать.
Он сидит, смотрит, но не обращает  никакого  внимания:  так  обидно.  Теперь
встречаются такие молодые люди, Вера Павловна, - молодые  люди  много  лучше
стали с того времени, а тогда это было диковиной. Мне стало даже  обидно,  я
начала ругать его: "Когда ты такой деревянный, - и выругала  его,  -  так  я
уйду". "Теперь что ж уходить, он говорит, уж напейтесь чаю:  хозяйка  сейчас
принесет самовар. Только не ругайтесь".И все говорил  мне  "вы".  "Вы  лучше
расскажите-ка мне, кто вы и как  это  с  вами  случилось".  -  Я  ему  стала
рассказывать, что про себя выдумала: ведь мы сочиняем себе разные истории, и
от этого никому из нас не верят; а в самом деле есть такие,  у  которых  эти
истории не выдуманные: ведь между нами бывают и благородные и  образованные.
Он послушал и говорит: "Нет, у вас плохо придумано; я бы вот и хотел верить,
да нельзя". А мы уж пили чай. Вот он и говорит: "А знаете, что я  по  вашему
сложению вижу: что вам вредно пить; у вас от этого чуть ли  грудь-то  уж  не
расстроена. Дайте-ка, я вас осмотрю". Что ж, Вера Павловна, вы не  поверите,
ведь мне стыдно стало, - а в чем  моя  жизнь  была,  да  перед  этим  как  я
бесстыдничала! И он это заметил, -  "да  нет,  говорит,  ведь  только  грудь
послушать". Он тогда еще во 2-м курсе был, а уж много знал по  медицине,  он
вперед заходил в науках. Стал слушать грудь.  "Да,  говорит,  вам  вовсе  не
годится пить, у вас грудь плоха". "А как же нам не пить? - говорю: - нам без
этого нельзя". И точно, нельзя, Вера Павловна. "Так вы бросьте такую жизнь".
"Стану я бросать! Ведь она веселая!"  "Ну,  говорит,  мало  веселья.  -  Ну,
говорит, я теперь делом займусь, а вы идите". - И ушла я, рассерженная,  что
вечер пропал даром; да и обидно мне было, что он такой бесчувственный:  ведь
тоже своя амбиция у нас в этом. Вот, через месяц, случилось мне быть  в  тех
местах: дай, думаю, зайду к этому деревянному, потешусь над ним. А это  было
перед обедом; я с ночи-то выспалась и не была пьяная.  Он  сидел  с  книгою.
"Здравствуй, деревянный". "Здравствуйте, что скажете?" Я опять стала  делать
глупости. - "Я, говорит, вас прогоню, перестаньте, я  вам  говорил,  что  не
люблю этого. Теперь вы не пьяная,  можете  понимать.  А  вы  лучше  вот  что
подумайте: лицо-то у вас больнее прежнего, вам надо бросить вино.  Поправьте
одежду-то, да поговорим хорошенько!" А у  меня,  точно,  грудь  уж  начинала
болеть. Он опять слушал,  сказал,  что  расстроена  больше  прежнего,  много
говорил; да и грудь-то у меня болела, -  я  и  расчувствовалась,  заплакала:
ведь умирать-то не хотелось, а он все чахоткой пугал. Я и говорю: "Как же  я
такую жизнь брошу? Меня хозяйка не выпустит - я ей 17 целковых должна". Ведь
нас всегда в долгу держат, чтобы мы были безответны. - "Ну, говорит, у  меня
17 целковых не наберется, а после завтра приходите".  Так  это  странно  мне
показалось, ведь я вовсе не к тому сказала; да и как же этого ждать было? да
я и ушам своим не верила, расплакалась еще больше, думала, что он надо  мною
насмехается: "грешно вам обижать бедную девушку, когда видите, что я плачу";
и долго ему не верила, когда он стал уверять, что говорит не в шутку. И  что
вы думаете? - ведь набрал денег и отдал мне через два дня. Мне и тут все еще
как будто не верилось. "Да как же, говорю, да за что же, когда вы не  хотите
иметь со мною дела?" Выкупилась от хозяйки, наняла особую комнату. Но делать
мне было нечего: ведь у  нас  особые  билеты,  -  куда  я  с  таким  билетом
покажусь? А денег нет. Я и жила попрежнему - то есть, не  попрежнему:  какое
сравнение, Вера Павловна! Ведь я к себе уж принимала только своих  знакомых,
хороших, таких, которые не обижали. И вина у меня не было. Потому  какое  же
сравнение. И, знаете, мне уж это  легко  было  перед  прежним.  Только  нет,
все-таки тяжело; и что я вам скажу: вы подумаете, потому тяжело, что у  меня
было много приятелей, человек пять, - нет,  ведь  я  к  ним  ко  всем  имела
расположение, так это мне было ничего. Вы меня простите, что я  так  говорю,
только я с вами откровенна: я  и  теперь  так  думаю.  Вы  меня  знаете,  не
скромная ли я теперь; кто теперь слышал от  меня  что-нибудь,  кроме  самого
хорошего? Ведь я в мастерской сколько вожусь с детьми, и меня все  любят,  и
старухи не скажут, чтобы я не учила их самому  хорошему.  Только  я  с  вами
откровенна, Вера Павловна, я и теперь так думаю: если  расположение  имеешь,
это все равно, когда тут нет обману; другое дело, если бы обман был.
     Вот я так и жила. Прошло месяца три, и много  уже  отдохнула  я  в  это
время, потому что жизнь моя уже была спокойная,  и  хоть  я  совестилась  по
причине денег, но дурной девушкою себя уж не считала.
     Только, Вера Павловна, Сашенька бывал у меня  в  это  время,  и  я  его
навещала. Вот я и опять  к  тому  подошла,  о  чем  об  одном  надобно  было
говорить. Только он не затем меня навещал, как другие,  а  так  наблюдал  за
мною, чтобы я опять не возвратилась к своей прежней  слабости;  не  пила  бы
вина. И точно, в первые дни он меня поддержал,  потому  что  меня  тянуло  к
вину. А его я совестилась: ну, как он зайдет да увидит. И должно быть, что я
без того не устояла бы, потому что мои приятели, хорошие люди, говорили:  "я
пошлю за вином". А как я его совестилась, я говорила: "нет, никак нельзя". А
то соблазнилась бы: одной этой мысли,  что  вино  мне  вредно,  не  было  бы
довольно. Потом, недели через три, я и сама укрепилась: позыв к вину прошел,
и уж я отвыкла от пьяного обращения. И  я  все  собирала  деньги,  чтоб  ему
отдать, месяца через два и отдала все. Он был так рад, что я ему отдала.  На
другой день он принес мне кисеи на платье, других вещей мне  на  эти  деньги
купил. Вот он бывал и после этого, все  так  же,  будто  доктор  за  больным
смотрит. А потом, с месяц после того, как я с ним расплатилась, тоже сидел у
меня, и сказал: "Вот теперь, Настенька, вы мне стали нравиться". И точно: от
вина лицо портится, и это не могло вдруг пройти, а тогда уж прошло,  и  цвет
лица у меня стал нежный, и глаза стали яснее; и опять то, что я от  прежнего
обращения отвыкла, стала говорить скромно, знаете, мысли у меня скоро  стали
скромные, когда я перестала пить, а в словах я еще путалась и  держала  себя
иногда в забывчивости, по прежнему  неряшеству;  а  к  этому  времени  я  уж
попривыкла и держать себя, и говорить скромнее. Как он  это  сказал,  что  я
стала ему нравиться, я так обрадовалась, что хотела к нему на шею броситься,
да не посмела, остановилась. А он сказал: - "Вот  видите,  Настенька,  я  не
бесчувственный". И говорил, что  я  стала  хорошенькая  и  скромная  и  стал
ласкать меня, - и как же ласкать? взял  руку  и  положил  на  свою,  и  стал
гладить другою рукою; и смотрит на мою руку; а точно,  руки  у  меня  в  это
время уж были белые, нежные... Так вот, как  он  взял  мою  руку,  -  вы  не
поверите, я так и покраснела: после  моей-то  жизни,  Вера  Павловна,  будто
невинная барышня - ведь это странно, а так было. Но при всем  моем  стыде  -
смешно сказать, Вера Павловна: при моем  стыде,  а  ведь  это  правда,  -  я
все-таки сказала: "Как это вы захотели приласкать меня, Александр  Матвеич?"
А он сказал: "Потому, Настенька, что  вы  теперь  честная  девушка".  И  эти
слова, что он назвал меня честною  девушкою,  так  меня  обрадовали,  что  я
залилась слезами. А он  стал  говорить:  "Что  это  с  вами,  Настенька?"  и
поцеловал  меня:  что  же  вы  думаете?  От  этого  поцелуя  у  меня  голова
закружилась, я память потеряла: можно  ли  этому  поверить,  Вера  Павловна,
чтобы это могло быть после такой моей жизни?
     Вот на другое утро сижу я и плачу, что мне теперь делать бедной, как  я
жить стану? Только мне остается, что в Неву броситься. Чувствую: не  могу  я
делать того, чем жила; зарежьте  меня,  с  голоду  буду  умирать,  не  стану
делать. Видите, значит, у меня давно была  к  нему  любовь,  но  как  он  не
показывал ко мне никакого чувства и надежды у меня не было,  чтобы  я  могла
ему понравиться, то эта любовь и замирала во мне, и я сама не понимала,  что
она во мне есть. А теперь это все и  обнаружилось.  А  это  разумеется,  что
когда такую любовь чувствуешь, как же можно на кого-нибудь и смотреть, кроме
того, кого любишь. Это вы  по  себе  чувствуете,  что  нельзя.  Тут  уж  все
пропадает, кроме одного человека. Вот сижу я и  плачу:  что  я  теперь  буду
делать, нечем мне жить. Уж я и в самом деле думала: пойду  к  нему,  увижусь
еще раз с ним да пойду после того  и  утоплюсь.  Так  все  утро  проплакала.
Только  вдруг  вижу,  он  вошел,  и  бросился  меня  целовать,  и   говорит:
"Настенька, хочешь со мною жить?" И я сказала, что я думала. И  стали  мы  с
ним жить.
     Вот было счастливое время, Вера  Павловна;  я  думаю,  мало  кто  таким
счастьем пользовался. И все-то он на меня любовался! Сколько раз  случалось:
проснусь, а он сидит за книгой, потом подойдет посмотреть на меня, да так  и
забудется, все сидит да смотрит. Но  только  какой  он  был  скромный,  Вера
Павловна; ведь уж я после могла понимать, ведь я стала читать, узнала, как в
романах любовь описывают, могла судить. Но только, при всей  скромности,  уж
как он любовался на меня! И какое в это время чувство, когда любимый человек
на тебя любуется: это такая радость, о какой и понятия нельзя иметь.  Уж  на
что, когда он меня в первый раз поцеловал: у меня даже голова закружилась, я
так и опустилась к нему на руки, кажется, сладкое должно быть чувство, но не
то, все не то. То, знаете, кровь кипит, тревожно что-то, и в сладком чувстве
есть как будто какое-то мученье, так что даже  тяжело  это,  хотя  нечего  и
говорить, какое это блаженство, что за такую минуту можно,  кажется,  жизнью
пожертвовать, - да и жертвуют, Вера Павловна; значит, большое блаженство,  а
все не то, совсем не то. Это все равно, как если, когда  замечтаешься,  сидя
одна, просто думаешь: "Ах, как я его люблю", так ведь тут уж ни тревоги,  ни
боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то
же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый  человек  на  тебя
любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что  сердце  стучит,  нет,
это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с
приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот
это так, это самое верное: дышать очень легко. Ах, как легко! так что и час,
и два пролетят, будто одна минута, нет, ни минуты,  ни  секунды  нет,  вовсе
времени нет, все равно, как уснешь, и проснешься: проснешься -  знаешь,  что
много времени прошло с той поры, как уснул; а как это время прошло? -  и  ни
одного мига не составило; и тоже  все  равно,  как  после  сна,  не  то  что
утомленье, а, напротив, свежесть, бодрость, будто отдохнул; да так  и  есть,
что отдохнул: я сказала "очень легко дышать", это и  есть  самое  настоящее.
Какая сила во взгляде, Вера Павловна: никакие другие ласки так не ласкают  и
не дают такой неги, как взгляд. Все остальное, что есть в любви, все не  так
нежно, как эта нега.
     И все,  бывало,  любуется,  все,  бывало,  любуется.  Ах,  что  это  за
наслаждение такое! Этого никто не может представить, кто не испытывал. Да вы
это знаете, Вера Павловна.
     И как это не устанет, он целовать глаза, руки,  потом  станет  целовать
грудь, ноги, всю, и ведь мне не стыдно: а ведь я и тогда была потом уж такая
же, как теперь. Вы знаете, Вера Павловна, ведь я и женского взгляда стыжусь,
право; наши девушки скажут вам, какая я застенчивая, ведь я потому и живу  в
особой комнате. А как же это странно, вы не поверите, что, когда он на  меня
любуется и целует, мне вовсе не было стыдно, а только  так  приятно,  и  так
легко дышится; отчего ж это, Вера Павловна, что я своих девушек  стыжусь,  а
его взгляда мне не стыдно? Это, я думаю, не оттого ли, что ведь он мне уж  и
не казался другим человеком, а как будто мы оба один человек; это как  будто
не он на меня смотрит, а я сама на себя смотрю, это не он меня целует,  а  я
сама себя целую, - право, так мне представлялось; оттого мне и не стыдно. Да
вы это знаете, вам не нужно этого рассказывать. А только, как  подумаешь  об
этом, то не можешь оторваться от этой мысли. Нет, я уж пойду, Вера Павловна,
больше и говорить ни о чем нельзя. Я только хотела сказать,  какой  Сашенька
добрый.

XV

     Крюкова досказала Вере Павловне свою историю уже в другие  дни.  Они  с
Кирсановым прожили около двух лет. Признаки начинавшейся болезни  как  будто
исчезли. Но  в  конце  второго  года,  когда  пришла  весна,  чахотка  вдруг
обнаружилась уже в сильном развитии. Жить с Кирсановым значило  бы  Крюковой
обрекать себя на скорую смерть. Отказавшись от этой  связи,  она  могла  еще
рассчитывать, что болезнь опять заглохнет надолго. Они решились  расстаться.
Заниматься какою-нибудь усидчивою работою  также  значило  бы  губить  себя.
Надобно было искать должности  экономки,  горничной,  няньки,  -  что-нибудь
такое,  -  и  у  такой  госпожи,  при  которой  не  было   бы   утомительных
обязанностей, да не было бы -  это  главное,  -  и  неприятностей:  условия,
довольно редкие. Но нашлось такое место. У Кирсанова были  знакомства  между
начинающими артистами; через них Крюкова определилась в горничные к одной из
актрис  русского  театра,  отличной  женщине.  Долго  расставались   они   с
Кирсановым, и не могли расстаться: "завтра отправляюсь на свою должность", и
одно завтра проходило за другим: плакали, плакали, и все  сидели  обнявшись,
пока уже сама актриса, знавшая, по какому случаю поступает к ней  горничная,
приехала за нею сама: догадалась, почему  горничная  долго  не  является,  и
увезла ее от продления разлуки, вредного для нее.
     Пока актриса оставалась на сцене, Крюковой было  очень  хорошо  жить  у
ней: актриса была женщина деликатная, Крюкова дорожила своим местом - другое
такое трудно было бы найти, - за то, что не имеет неприятностей от  госпожи,
Крюкова привязалась и к ней; актриса, увидев это, стала еще добрее. Крюковой
было очень спокойно, и болезнь ее не развивалась или почти  не  развивалась.
Но актриса вышла замуж, покинула сцену, поселилась в  семействе  мужа.  Тут,
как уж и прежде слышала Вера Павловна, отец мужа актрисы стал  привязываться
к горничной; добродетель Крюковой, положим, и не подвергалась искушению,  но
началась домашняя ссора: бывшая актриса стала стыдить старика,  старик  стал
сердиться. Крюкова не хотела быть причиною семейного раздора, да  если  б  и
хотела, уж не имела спокойной жизни на прежней должности, и бросила ее.
     Это было года через два с половиною после разлуки с Кирсановым. Она уже
вовсе не виделась с ним в это время.  Сначала  он  навещал  ее;  но  радость
свиданья так вредно действовала на нее, что он вытребовал у  нее  позволения
не бывать у ней, для ее же пользы. Крюкова попробовала жить горничною еще  в
двух-трех семействах; но везде было столько тревог и неприятностей,  что  уж
лучше было поступить в швеи, хоть это  и  было  прямым  обречением  себя  на
быстрое развитие болезни: ведь  болезнь  все  равно  развивалась  бью  и  от
неприятностей, - лучше же подвергаться той же судьбе без  огорчений,  только
от одной работы. Год швейной работы окончательно подрезал Крюкову. Когда она
поступила в мастерскую Веры Павловны, Лопухов, бывший там  домашним  врачом,
делал все возможное, что6ы задержать ход чахотки,  сделал  многое,  то  есть
много по трудности того небольшого  успеха,  который  получил;  но  развязка
приближалась.
     Крюкова до последнего времени  находилась  в  обыкновенном  заблуждении
чахоточных, воображая, что ее болезнь еще не слишком развилась, потому и  не
отыскивала Кирсанова, чтобы не вредить себе. Но уже  месяца  два  она  очень
настойчиво допрашивала Лопухова, долго ли ей остается жить. Зачем это  нужно
знать ей, она не сказывала, и Лопухов не почел себя вправе прямо говорить ей
о близости кризиса,  не  видя  в  ее  вопросах  ничего,  кроме  обыкновенной
привязанности к жизни. Он успокоивал ее. Но она, как чаще  всего  случается,
не успокоивалась, а  только  удерживалась  от  исполнения  того,  что  могло
доставить отраду ее концу; сама она видела, что ей недолго жить,  и  чувства
ее определялись этою мыслью, но медик уверял ее, что она еще  должна  беречь
себя; она зала, что должна верить ему больше, чем себе, потому  слушалась  и
не отыскивала Кирсанова.
     Конечно, это недоразумение не могло бы  быть  продолжительно;  по  мере
приближения развязки, расспросы Крюковой делались бы  настойчивее;  она  или
высказала бы, что у ней есть особенная причина знать истину, или Лопухов или
Вера Павловна догадались бы, что есть какая-то  особенная  надобность  в  ее
расспросах, и двумя-тремя неделями, быть может, несколькими днями позже дело
все-таки пришло бы к тому же, к  чему  пришло  несколько  раньше,  благодаря
неожиданному для  Крюковой  появлению  Кирсанова  в  мастерской.  Но  теперь
недоразумение  было  прекращено  не  дальнейшим  ходом  расспросов,  а  этим
случайным обстоятельством.
     - Как я рада, как я рада! ведь я все собиралась к тебе, Сашенька!  -  с
восторгом сказала Крюкова, когда ввела его в свою комнату.
     - Да, Настенька, и  я  не  меньше  тебя  рад:  теперь  не  расстанемся;
переезжай  жить   ко   мне,   -   сказал   Кирсанов,   увлеченный   чувством
сострадательной любви, и, сказавши, тотчас же вспомнил: как же я  сказал  ей
это? ведь она, вероятно, еще не догадывается о близости кризиса?
     Но она или не поняла в первую минуту того смысла,  который  выходил  из
его слов, или поняла, но не до того ей было, чтобы обращать внимание на этот
смысл, и радость о возобновлении любви заглушила  в  ней  скорбь  о  близком
конце, - как бы то ни было, но она только радовалась и говорила:
     - Какой ты добрый, ты все попрежнему любишь меня.
     Но когда он ушел, она поплакала; только  теперь  она  или  поняла,  или
могла заметить, что поняла смысл возобновления любви, что  "мне  теперь  уже
нечего беречь тебя, не сбережешь; по крайней мере, пусть ты порадуешься".
     И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее ни  на  минуту,
кроме тех часов, которые должен был проводить в гошпитале  и  Академии;  так
прожила она около месяца, и все  время  были  они  вместе,  и  сколько  было
рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во  время  разлуки,  и  еще
больше  было  воспоминаний  о  прежней  жизни   вместе,   и   сколько   было
удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый  день  целый
вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими; человеку так мила
природа, что даже этою  жалкою,  презренною,  хоть  и  стоившею  миллионы  и
десятки миллионов, природою петербургских окрестностей  радуются  люди;  они
читали, они играли в дурачки, они играли в  лото,  она  даже  стала  учиться
играть в шахматы, как будто имела время выучиться.
     Вера Павловна несколько раз просиживала у них  поздние  вечера,  по  их
возвращении с гулянья, а еще чаще заходила  по  утрам,  чтобы  развлечь  ее,
когда она оставалась одна; и когда они были одни вдвоем, у  Крюковой  только
одно и было  содержание  длинных,  страстных  рассказов,  -  какой  Сашенька
добрый, и какой нежный, и как он любит ее!

XVI

     Прошло месяца четыре. Заботы  о  Крюковой,  потом  воспоминания  о  ней
обманули Кирсанова: ему казалось, что теперь он безопасен от мыслей  о  Вере
Павловне: он не избегал  ее,  когда  она,  навещая  Крюкову,  встречалась  и
говорила с ним, "потом, когда она старалась развлечь его. Пока  он  грустит,
оно и точно, в его сознательных чувствах к Вере  Павловне  не  было  ничего,
кроме дружеской признательности за ее участие.
     Но - читатель уже знает вперед смысл этого "но",  как  и  всегда  будет
вперед знать, о чем будет рассказываться после страниц, им прочтенных, - но,
разумее