твоему  приятелю,  приятно  проводить
время с тобою, - только. Исполнишь ты мою приятельскую просьбу?
     - Она бесчестна, я сказал тебе. А я не делаю бесчестных дел.
     - Это похвально, что не делаешь.  Но  ты  разгорячился  из-за  каких-то
фантазий и пустился в теорию; тебе хочется, видно, теоретизировать  попусту,
без всякого применения к делу. Давай, и я стану также теоретизировать,  тоже
совершенно попусту, я предложу тебе вопрос, нисколько не  относящийся  ни  к
чему, кроме разъяснения отвлеченной истины, без всякого применения к кому бы
то  ни  было.  Если  кто-нибудь,  без  неприятности  себе,  может  доставить
удовольствие человеку,  то  расчет,  по  моему  мнению,  требует,  чтобы  он
доставил его ему, потому что он сам получит от этого удовольствие. Так ли?
     - Это вздор, Дмитрий, ты говоришь не то.
     - Я ничего не говорю,  Александр;  я  только  занимаюсь  теоретическими
вопросами.  Вот  еще  один.  Если  в  ком-нибудь  пробуждается  какая-нибудь
потребность, - ведет к чему-нибудь хорошему наше старание  заглушить  в  нем
эту потребность? Как по-твоему? Не так ли вот: нет, такое старание не  ведет
ни к чему хорошему. Оно приводит только к  тому,  что  потребность  получает
утрированный размер, - это  вредно,  или  фальшивое  направление,  -  это  и
вредно, и гадко, или, заглушаясь, заглушает с собою и жизнь, - это жаль.
     - Дело не в том, Дмитрий. Я поставлю этот теоретический вопрос в другой
форме: имеет ли кто-нибудь право подвергать человека риску, если человеку  и
без риска хорошо? Будет время, когда все потребности натуры каждого человека
будут удовлетворяться вполне, это мы с тобою  знаем;  но  мы  оба  одинаково
твердо знаем, что это время еще  не  пришло.  Теперь  благоразумный  человек
доволен тем, если ему привольно жить, хотя бы  не  все  стороны  его  натуры
развивались тем положением, в котором ему привольно жить.  Я  предположу,  в
смысле отвлеченной гипотезы, что  существует  такой  благоразумный  человек.
Предположу, что этот человек -  женщина;  предположу,  опять-таки  в  смысле
отвлеченной гипотезы, что это положение, в котором  ему  привольно  жить,  -
замужество; предположу, что он доволен этим положением, и говорю: при  таких
данных, по этой отвлеченной  гипотезе,  кто  имеет  право  подвергать  этого
человека риску потерять хорошее, которым он доволен,  чтобы  посмотреть,  не
удастся  ли  этому  человеку  приобрести  лучшее,  без  которого  ему  легко
обойтись? Золотой век - он будет, Дмитрий, это мы знаем, но он еще  впереди.
Железный проходит, почти прошел, но золотой еще не настал. Если бы, по  моей
отвлеченной  гипотезе,  какая-нибудь  сильная  потребность  этого  человека,
предположим, ведь это только для примера, потребность любви - совершенно  не
удовлетворялась, или удовлетворялась плохо, я ничего не  говорил  бы  против
риска, предпринимаемого им самим, но только против такого риска, в никак  не
против риска, навлекаемого не  него  кем-нибудь  посторонним.  А  если  этот
человек находит все-таки хорошее удовлетворение своей потребности, то и  сам
он не должен рисковать; я предположу, в смысле отвлеченном, что он не  хочет
рисковать, и говорю: он прав и  благоразумен,  что  не  хочет  рисковать,  и
говорю: дурно и безумно поступит тот, кто станет его, нежелающего рисковать,
подвергать риску. Что  ты  можешь  возразить  против  этого  гипотетического
вывода? Ничего. Пойми же, что ты не имеешь права.
     - Я на твоем месте, Александр, говорил бы то же, что  ты;  я,  как  ты,
говорю только для примера,  что  у  тебя  есть  какое-нибудь  место  в  этом
вопросе; я знаю, что он никого из нас не касается, мы  говорим  только,  как
ученые,  о  любопытных  сторонах  общих  научных  воззрений,  кажущихся  нам
справедливыми; по этим воззрениям, каждый судит о всяком деле с своей  точки
зрения, определяющейся его личными отношениями  к  делу,  я  только  в  этом
смысле говорю, что на твоем месте стал бы говорить точно так же, как ты.  Ты
на моем месте говорил бы точно так же, как я. С общей научной  точки  зрения
ведь это бесспорная истина. А на месте В есть В; если бы на месте В не  было
В, то оно еще не было бы на месте В, ему еще не  доставало  бы  чего-нибудь,
чтобы быть на  месте  В,  -  так  ведь?  Следовательно,  тебе  против  этого
возразить нечего, как мне нечего возразить  против  твоих  слов.  Но  я,  по
твоему примеру, построю свою гипотезу, тоже отвлеченную, не имеющую никакого
применения ни к  кому.  Прежде  положим,  что  существуют  три  человека,  -
предположение, не заключающее в себе ничего невозможного, - предположим, что
у одного из них есть тайна, которую он желал бы скрыть и  от  второго,  и  в
особенности  от  третьего;  предположим,  что  второй  угадывает  эту  тайну
первого, и говорит ему: делай то, о чем я прошу  тебя,  или  я  открою  твою
тайну третьему. Как ты думаешь об этом случае?
     Кирсанов несколько побледнел и долго крутил усы.
     - Дмитрий, ты поступаешь со мною дурно, - произнес он, наконец.
     - А очень мне  нужно  с  тобою-то  поступать  хорошо,  -  ты  для  меня
интересен, что ли? И притом, я не понимаю, о чем ты говоришь. Мы говорили  с
тобою, как ученый с ученым, предлагали друг другу разные ученые, отвлеченные
задачи;  мне,  наконец,  удалось  предложить  тебе  такую,  над  которою  ты
задумался, и мое ученое самолюбие удовлетворено.  Потому  я  прекращаю  этот
теоретический разговор. У меня много работы, не меньше, чем у тебя; итак, до
свидания. Кстати, чуть не забыл: так ты, Александр,  исполнишь  мою  просьбу
бывать у нас, твоих добрых  приятелей,  которые  всегда  рады  тебя  видеть,
бывать так же часто, как в прошлые месяцы?
     Лопухов встал.
     Кирсанов сидел,  рассматривая  свои  пальцы,  будто  каждый  из  них  -
отвлеченная гипотеза.
     - Ты дурно поступаешь со мною, Дмитрий. Я не могу  не  исполнить  твоей
просьбы. Но, в свою очередь, я налагаю на тебя одно условие. Я буду бывать у
вас; но, если я отправлюсь из твоего дома не один,  ты  обязан  сопровождать
меня повсюду, и чтоб я не имел надобности звать тебя, - слышишь? -  сам  ты,
без моего зова. Без тебя я никуда  ни  шагу,  ни  в  оперу,  ни  к  кому  из
знакомых, никуда.
     - Не обидно ли мне это условие, Александр? Что  ты,  по  моему  мнению,
вор, что ли?
     - Не в том смысле я говорил. Я такой обиды не нанесу тебе, чтоб думать,
что ты можешь почесть меня за вора. Свою голову я отдал бы в твои  руки  без
раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и от тебя. Но о чем  я  думаю,  то
мне знать. А ты делай, и только.
     - Теперь знаю и я. Да, ты много сделал в этом смысле. Теперь хочешь еще
заботливее хлопотать об этом. Что ж, в этом случае ты прав. Да, меня надобно
принуждать. Но, как я ни благодарен тебе,  мой  друг,  из  этого  ничего  не
выйдет. Я сам пробовал принуждать себя. У меня тоже есть воля, как и у тебя,
не хуже твоего маневрировал. Но то, что  делается  по  расчету,  по  чувству
долга, по усилию воли, а не по влечению натуры, выходит безжизненно.  Только
убивать что-нибудь можно этим средством, как ты и делал над собою, а  делать
живое - нельзя, - Лопухов расчувствовался от слов Кирсанова:  "но  о  чем  я
думаю, то мне знать". - Благодарю тебя, мой друг. А что, мы с тобою  никогда
не целовались, может быть, теперь и есть у тебя охота?

                                   -----

     Если бы Лопухов рассмотрел свои действия в этом разговоре как теоретик,
он с удовольствием заметил бы: "А  как,  однако  же,  верна  теория:  эгоизм
играет человеком. Ведь самое-то главное  и  утаил,  "предположим,  что  этот
человек доволен своим  положением";  вот  тут-то  ведь  и  надобно  было  бы
сказать: "Александр, предположение твое неверно", а я промолчал, потому  что
мне невыгодно сказать это. Приятно человеку, как теоретику, наблюдать, какие
штуки выкидывает его эгоизм на практике. Отступаешься от  дела  потому,  что
дело пропащее для тебя, а эгоизм повертывает твои жесты так, что ты  корчишь
человека, совершающего благородный подвиг".
     Если  бы  Кирсанов  рассмотрел  свои  действия  в  этом  разговоре  как
теоретик, он с удовольствием заметил бы: "А как, однако  же,  верна  теория;
самому хочется сохранить свое спокойствие, возлежать на лаврах, а  толкую  о
том, что, дескать, ты не имеешь права рисковать спокойствием женщины; а  это
(ты понимай уж сам) обозначает, что, дескать, я действительно  совершал  над
собою  подвиги  благородства  к  собственному  сокрушению,  для  спокойствия
некоторого лица и для твоего, мой друг; а потому и преклонись перед величием
души моей. Приятно человеку как теоретику наблюдать, какие штуки  выкидывает
его эгоизм на  практике.  Отступался  от  дела,  чтобы  не  быть  дураком  и
подлецом,  и  возликовал  от  этого,   будто   совершил   геройский   подвиг
великодушного благородства; не поддаешься с первого слова зову, чтобы  опять
не хлопотать над собою и чтобы не лишиться этого  сладкого  ликования  своим
благородством, а эгоизм повертывает твои жесты так, что ты корчишь человека,
упорствующего в благородном подвижничестве".
     Но ни Лопухову, ни Кирсанову недосуг было стать  теоретиками  и  делать
эти  приятные  наблюдения:  практика-то  приходилась  для   обоих   довольно
тяжеловатая.

XXIII

     Воpобновление частых посещений Кирсанова объяснялось очень  натурально:
месяцев пять он был отвлечен от занятий и запустил много  работы,  -  потому
месяца полтора приходилось ему сидеть над нею, не разгибая спины. Теперь  он
справился с запущенною работою и может свободнее располагать своим временем.
Это было так ясно, что почти не приходилось и объяснять.
     Оно, действительно, было ясно и прекрасно и не возбудило никаких мыслей
в Вере Павловне. И с другой стороны, Кирсанов выдерживал свою роль с прежнею
безукоризненною артистичностью. Он боялся,  что  когда  придет  к  Лопуховым
после ученого разговора с своим другом, то несколько  опростоволосится:  или
покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на  Веру  Павловну,  или
слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь  такое;  нет,
он остался и имел полное право остаться доволен собою за  минуту  встречи  с
ней: приятная дружеская улыбка человека, который  рад,  что  возвращается  к
старым приятелям, от которых должен был  оторваться  на  несколько  времени,
спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор  человека,  не  имеющего  на
душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, -  если  бы  вы
были самая злая сплетница и смотрели на него  с  величайшим  желанием  найти
что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как
человека, который очень рад, что может,  от  нечего  делать,  приятно  убить
вечер в обществе хороших знакомых.
     А если  первая  минута  была  так  хорошо  выдержана,  то  что  значило
выдерживать себя хорошо в остальной вечер?  А  если  первый  вечер  он  умел
выдержать, то трудно ли было выдерживать себя во все  следующие  вечера?  Ни
одного слова, которое не было бы совершенно свободно и беззаботно, ни одного
взгляда, который не был бы хорош и прост, прям и дружествен, и только.
     Но если он держал себя не хуже прежнего, то глаза, которые смотрели  на
него, были расположены замечать многое, чего и не могли  бы  видеть  никакие
другие глава, - да, никакие  другие  не  могли  бы  заметить:  сам  Лопухов,
которого  Марья  Алексевна  признала  рожденным  идти  по  откупной   части,
удивлялся непринужденности, которая ни на один миг не изменила Кирсанову,  и
получал  как  теоретик  большое  удовольствие  от  наблюдений,  против  воли
заинтересовавших  его  психологическою  замечательностью  этого  явления   с
научной точки зрения. Но гостья недаром пела и  заставляла  читать  дневник.
Слишком зорки становятся глаза, когда гостья шепчет на ухо.
     Даже и эти глаза не могли увидеть ничего, но гостья шептала: нельзя  ли
увидеть тут вот это, хотя тут этого и вовсе нет, как я сама вижу, а все-таки
попробуем посмотреть; и глаза всматривались, и хоть ничего не видели,  но  и
того, что всматривались глаза, уже было довольно, чтобы глаза заметили:  тут
что-то не так.
     Вот, например, Вера Павловна с мужем и  с  Кирсановым  отправляются  на
маленький очередной вечер к Мерцаловым. Отчего  Кирсанов  не  вальсирует  на
этой бесцеремонной вечеринке, на которой сам Лопухов вальсирует, потому  что
здесь общее правило: если  ты  семидесятилетний  старик,  но  попался  сюда,
изволь дурачиться вместе с другими; ведь здесь никто ни на кого не  смотрит,
у каждого одна мысль - побольше шуму, побольше движенья,  то  есть  побольше
веселья каждому и всем,  -  отчего  же  Кирсанов  не  вальсирует?  Он  начал
вальсировать; но отчего  он  несколько  минут  не  начинал?  Неужели  стоило
несколько минут думать о том, начинать или не начинать  такое  важное  дело?
Если бы он не стал вальсировать, дело было бы  наполовину  открыто  тут  же.
Если бы он стал вальсировать, и не вальсировал бы с  Верою  Павловною,  дело
вполне раскрылось бы тут же. Но он был слишком ловкий артист в  своей  роли,
ему не хотелось вальсировать с Верою Павловною, но он тотчас же  понял,  что
это было бы замечено, потому от недолгого колебанья,  не  имевшего  никакого
видимого отношения ни к Вере Павловне, ни к кому  на  свете,  остался  в  ее
памяти только маленький, самый легкий вопрос, который сам по себе остался бы
незаметен даже для нее, несмотря на  шепот  гостьи-певицы,  если  бы  та  же
гостья не нашептывала бесчисленное множество таких же самых маленьких, самых
ничтожных вопросов.
     Почему, например, когда они, возвращаясь от  Мерцаловых,  условливались
на другой день ехать в оперу  на  "Пуритан"  {100}  и  когда  Вера  Павловна
сказала мужу: "Миленький мой, ты не любишь этой оперы, ты будешь скучать,  я
поеду с Александром Матвеичем: ведь ему всякая опера  наслажденье;  кажется,
если бы я или ты написали оперу, он и ту стал бы слушать",  почему  Кирсанов
не поддержал мнения Веры Павловны, не сказал, что "в самом деле, Дмитрий,  я
не возьму тебе билета", почему это? То, что "миленький" все-таки едет,  это,
конечно, не возбуждает вопроса: ведь он повсюду провожает жену с  той  поры,
как она раз его попросила: "отдавай мне больше времени", с той поры  никогда
не забыл этого, стало быть, ничего, что он едет, это значит все только  одно
и то же, что он добрый и что его надобно любить, все так, но  ведь  Кирсанов
не знает этой причины, почему  ж  он  не  поддержал  мнения  Веры  Павловны?
Конечно, это пустяки, почти незамеченные, и Вера Павловна  почти  не  помнит
их, но эти незаметные песчинки все падают и падают на чашку  весов,  хоть  и
были незаметны. А, например, такой  разговор  уже  не  песчинка,  а  крупное
зерно.
     На другой день, когда ехали в оперу  в  извозничьей  карете  (это  ведь
дешевле, чем два извозчика), между другим разговором сказали несколько  слов
и о Мерцаловых, у которых  были  накануне,  похвалили  их  согласную  жизнь,
заметили, что это редкость; это говорили все, в том числе  Кирсанов  сказал:
"да, в Мерцалове очень хорошо и то, что жена может свободно  раскрывать  ему
свою душу", только и сказал Кирсанов, каждый из них троих думал  сказать  то
же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал  это?  Что
это такое значит? Ведь если понять это с известной стороны,  это  будет  что
такое? Это будет похвала  Лопухову,  это  будет  прославление  счастья  Веры
Павловны с Лопуховым; конечно, это можно было сказать, не думая ровно  ни  о
ком, кроме Мерцаловых, а если предположить, что он думал и о  Мерцаловых,  и
вместе о Лопуховых, тогда это, значит, сказано прямо для  Веры  Павловны,  с
какою же целью это сказано?
     Это всегда так  бывает:  если  явилось  в  человеке  настроение  искать
чего-нибудь, он во всем находит то,  чего  ищет;  пусть  не  будет  никакого
следа, а он так вот и видит ясный след; пусть не будет и тени, а он все-таки
видит не только тень его, что ему нужно, но и все, что ему  нужно,  видит  в
самых несомненных чертах, и эти черты с  каждым  новым  взглядом,  с  каждою
новою мыслью его делаются все яснее.
     А тут, кроме того, действительно, был очень осязательный факт,  который
таил  в  себе  очень  полную  разгадку  дела:  ясно,  что  Кирсанов  уважает
Лопуховых; зачем же он слишком на два года расходился с ними? Ясно,  что  он
человек  вполне  порядочный;  каким  же  образом  произошло  тогда,  что  он
выставился человеком пошлым? Пока Вере Павловне не было надобности думать об
этом, она и не думала, как не думал Лопухов; а теперь ее влекло думать.

XXIV

     Медленно, незаметно для  нее  самой  зрело  в  ней  это  открытие.  Все
накоплялись  мелкие,  почти  забывающиеся  впечатления  слов   и   поступков
Кирсанова, на которые никто другой не обратил бы внимания, которые ею  самою
почти не были видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла
занимательность вопроса: почему он  почти  три  года  избегал  ее?  медленно
укреплялась мысль: такой человек не мог удалиться из-за мелочного самолюбия,
которого в  нем  решительно  нет;  и  за  всем  этим,  не  известно  к  чему
думающимся, еще смутнее и медленнее поднималась из  немой  глубины  жизни  в
сознание мысль: почему ж я о нем думаю? что он такое для меня?
     И вот, однажды после обеда, Вера Павловна сидела в своей комнате,  шила
и думала, и думала очень спокойно, и думала вовсе не о том, а так, об разной
разности и по хозяйству, и по мастерской, и по своим урокам,  и  постепенно,
постепенно мысли склонялись к тому, о чем, неизвестно  почему,  все  чаще  и
чаще ей думалось; явились воспоминания,  вопросы  мелкие,  немногие,  росли,
умножались, и вот они тысячами роятся в ее мыслях, и все растут,  растут,  и
все сливаются в один вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое
со мною? о чем я думаю, что я чувствую?  И  пальцы  Веры  Павловны  забывают
шить, и шитье опустилось  из  опустившихся  рук,  и  Вера  Павловна  немного
побледнела, вспыхнула, побледнела больше, огонь коснулся ее запылавших  щек,
- миг, и они побелели, как снег, она с  блуждающими  глазами  уже  бежала  в
комнату мужа, бросилась на колени к нему,  судорожно  обняла  его,  положила
голову к нему на плечо, чтобы поддержало оно ее  голову,  чтобы  скрыло  оно
лицо ее, задыхающимся голосом проговорила:  "Милый  мой,  я  люблю  его",  и
зарыдала.
     - Что ж такое, моя милая? Чем же тут огорчаться тебе?
     - Я не хочу обижать тебя, мой милый, я хочу любить тебя.
     - Постарайся, посмотри. Если можешь,  прекрасно.  Успокойся,  дай  идти
времени и увидишь, что можешь и чего не можешь. Ведь ты ко мне очень  сильно
расположена, как же ты можешь обидеть меня?
     Он гладил ее волосы, целовал ее голову, пожимал ее руку. Она  долго  не
могла остановиться от судорожных рыданий, но постепенно успокоивалась. А  он
уже  давно  был  приготовлен  к  этому  признанию,  потому  и   принял   его
хладнокровно, а, впрочем, ведь ей не видно было его лица.
     - Я не хочу с ним видеться, я скажу ему, чтобы  он  перестал  бывать  у
нас, - говорила Вера Павловна.
     - Как сама рассудишь, мой друг, как лучше для тебя, так и  сделаешь.  А
когда ты успокоишься, мы посоветуемся. Ведь мы с тобою, что бы ни случилось,
не можем не быть друзьями? Дай руку, пожми мою, видишь, как хорошо жмешь.  -
Каждое из этих слов говорилось после долгого промежутка, а  промежутки  были
наполнены тем, что он гладил ее  волоса,  ласкал  ее,  как  брат  огорченную
сестру. - Помнишь, мой друг, что ты мне сказала,  когда  мы  стали  жених  и
невеста? "Ты выпускаешь меня на волю!" - Опять молчанье и ласки. -  Помнишь,
как мы с тобою говорили в первый раз, что значит любить человека? Это значит
радоваться тому, что хорошо для него, иметь удовольствие в том, чтобы делать
все, что нужно, чтобы ему было лучше, так? - Опять молчание и ласки.  -  Что
тебе лучше, то и меня раду