о  от
"святого старика", как он зовет его, письмо, в котором Овэн хвалит меня,  со
слов его. А вот и другая роскошь: мой  портрет;  полгода  он  копил  деньги,
чтобы просить хорошего живописца, и сколько они с  этим  молодым  живописцем
мучили меня. Два портрета - и только. Неужели дорого стоило бы купить гравюр
и фотографий, как у меня? У него нет и цветов,  которых  так  много  в  моей
комнате; отчего же ему не нужны цветы, а мне нужны? Неужели  оттого,  что  я
женщина? Что за пустяки! Или это оттого, что он серьезный,  ученый  человек?
Но ведь у Кирсанова и гравюры, и  цветы,  а  он  также  серьезный  и  ученый
человек.
     "И почему ему скучно отдавать мне много времени? Ведь я знаю,  что  это
ему стоит усилия. Неужели оттого, что он серьезный и ученый человек? Но ведь
Кирсанов. . , нет, нет, он добрый, добрый, он все для меня сделал, все готов
с радостью для меня сделать! Кто может так любить меня,  как  он?  И  я  его
люблю, и я готова на все для него..."
     - Верочка, а ты уж не дремлешь, мой милый друг?
     - Миленький мой, отчего у тебя в комнате нет цветов?
     - Изволь, мой друг, я  заведу.  Завтра  же.  Мне  просто  не  случилось
подумать об этом, что это хорошо. А это очень хорошо.
     - И о чем еще просила бы я тебя: купи себе  фотографий,  или  лучше,  я
тебе куплю на свои деньги и цветов, и фотографий.
     - Тогда, действительно, они будут мне приятны. Я и  так  люблю  их,  но
тогда мне приятнее будет иметь их. Но, Верочка, ты была задумчива, ты думала
о своем сне. Позволишь ли ты мне просить тебя, чтоб ты  побольше  рассказала
мне об этом сне, который так напугал тебя?
     - Мой милый, теперь я не думала о нем. И мне так тяжело вспоминать его.
     - Но, Верочка, быть может, мне полезно будет знать его.
     - Изволь, мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не поехала в
оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то женщина, которую я
сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня
читать мой дневник; там было написано все только о том, как мы с тобою любим
друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них  показывались
новые слова, говорившие, что я не люблю тебя.
     - Прости меня, мой друг, что я еще спрошу тебя:  ты  только  видела  во
сне?
     - Милый мой, если б не только, разве я не сказала бы тебе? Ведь  я  это
тогда же тебе сказала.
     Это было сказано так нежно,  так  искренно,  так  просто,  что  Лопухов
почувствовал в груди волнение теплоты и  сладости,  которого  всю  жизнь  не
забудет тот, кому счастье дало испытать его.  О,  как  жаль,  что  немногие,
очень немногие мужья могут знать это чувство! Все радости  счастливой  любви
ничто перед ним: оно навсегда наполняет чистейшим довольством, самою  святою
гордостью сердце человека. В словах Веры  Павловны,  сказанных  с  некоторой
грустью, слышался упрек; но ведь смысл упрека был: "друг мой, неужели ты  не
знаешь", что ты заслужил полное мое доверие? Жена должна  скрывать  от  мужа
тайные движения своего сердца: таковы уже те отношения, в которых они  стоят
друг к другу. Но ты, мой милый, держал  себя  так,  что  от  тебя  не  нужно
утаивать ничего, что мое сердце открыто перед тобою, как передо мною самой".
Это великая заслуга в муже; эта великая награда  покупается  только  высоким
нравственным достоинством; и  кто  заслужил  ее,  тот  вправе  считать  себя
человеком безукоризненного благородства,  тот  смело  может  надеяться,  что
совесть его чиста и всегда будет чиста, что мужество никогда  ни  в  чем  не
изменит ему, что во всех  испытаниях,  всяких,  каких  бы  то  ни  было,  он
останется спокоен и тверд, что судьба почти не властна над миром  его  души,
что с той поры, как он заслужил  эту  великую  честь,  до  последней  минуты
жизни, каким бы ударам ни подвергался он, он будет счастлив сознанием своего
человеческого достоинства. Мы теперь довольно знаем Лопухова, чтобы  видеть,
что он был человек не сантиментальный, но он был так  тронут  этими  словами
жены, что лицо его вспыхнуло.
     - Верочка, друг мой, ты упрекнула меня, - его голос дрожал,  во  второй
раз в жизни и в последний раз; в первый раз голос его дрожал от  сомнения  в
своем предположении,  что  он  отгадал,  теперь  дрожал  от  радости:  -  ты
упрекнула меня, но этот упрек мне дороже всех слов любви.  Я  оскорбил  тебя
своим вопросом, но как я счастлив, что  мой  дурной  вопрос  дал  мне  такой
упрек! Посмотри, слезы на моих глазах, с детства первые слезы в моей жизни!
     Он целый вечер не сводил с нее глаз, и ей ни разу не подумалось в  этот
вечер, что он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот  вечер  был
одним из самых радостных в ее жизни, по крайней  мере,  до  сих  пор;  через
несколько лет после того, как я рассказываю вам о ней,  у  ней  будет  много
таких целых дней, месяцев, годов: это будет, когда подрастут ее дети, и  она
будет видеть их людьми, достойными счастья и счастливыми. Эта  радость  выше
всех других личных радостей; что во всякой  другой  личной  радости  редкая,
мимолетная высокость, то в ней обыкновенный  уровень  каждого  обыкновенного
дня. Но это еще в будущем для нее.

XXI

     Но когда жена заснула, сидя у него на коленях, когда он положил  ее  на
ее диванчик, Лопухов крепко задумался о ее сне. Для него дело было не в том,
любит ли она его; это уж ее дело, в котором и она не властна, и он,  как  он
видит, не властен; это само собою разъяснится, об этом нечего думать  иначе,
как на досуге, а теперь  недосуг,  теперь  его  дело  разобрать,  из  какого
отношения явилось в ней предчувствие, что она не любит его.
     Не первый раз он долго сидел в этом  раздумье;  уж  несколько  дней  он
видел, что не удержит за собою ее любви. Потеря тяжелая, но  что  ж  делать?
Если б он мог  изменить  свой  характер,  приобрести  то  влечение  к  тихой
нежности, какого требовала ее натура, о, тогда, конечно, было бы другое.  Но
он видел, что эта попытка напрасна. Если наклонность не дана природою или не
развита жизнью независимо от намерений  самого  человека,  этот  человек  не
может создать ее в себе усилием воли, а без влечения ничто не делается  так,
как надобно. Стало быть, вопрос о нем решен. На это и были потрачены прежние
раздумья. А теперь, покончив свое (как эгоист, всегда прежде всего  думающий
о себе, и о других лишь тогда, когда уже  нечего  думать  о  себе),  он  мог
приняться и за чужое, то есть за ее раздумье. Что он может сделать для  нее?
Она еще не понимает, что в ней происходит, она еще  не  так  много  пережила
сердцем, как он; что ж, ведь это натурально: она четырьмя годами моложе его,
а в начале молодости четыре  года  много  значат.  Не  может  ли  он,  более
опытный, разобрать то, чего не умеет разобрать она? Как же разгадать ее сон?
     Скоро у  Лопухова  явилось  предположение:  причина  ее  мыслей  должна
заключаться в том обстоятельстве, из которого произошел ее сон. В  поводе  к
сну должна находиться какая-нибудь связь с его содержанием. Она говорит, что
скучала оттого, что не поехала в оперу. Лопухов стал пересматривать  свой  и
ее образ жизни,  и  постепенно  все  для  него  прояснялось.  Большую  часть
времени, остававшегося у нее свободным, она проводила  так  же,  как  он,  в
одиночестве. Потом началась перемена: она была постоянно развлечена.  Теперь
опять возобновляется прежнее. Этого возобновления она уже не  может  принять
равнодушно: оно не по ее натуре, оно  было  бы  не  по  натуре  и  огромному
большинству людей. Особенно загадочного тут нет ничего. От  этого  было  уже
очень недалеко до  предположения,  что  разгадка  всего  -  ее  сближение  с
Кирсановым, и потом удаление Кирсанова. Отчего ж Кирсанов удалился?  Причина
выставлялась сама собою: недостаток времени, множество занятий. Но  человека
честного и развитого, опытного в жизни и в особенности умеющего пользоваться
теориею, которой держался Лопухов,  нельзя  обмануть  никакими  выдумками  и
хитростями. Он может сам обманываться от невнимательности, может не обращать
внимания н факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в  первый  раз;
тогда, говоря чистую правду, ему не было выгоды, стало быть, и охоты усердно
доискиваться причины, по которой удалился Кирсанов; ему  важно  было  только
рассмотреть, не он ли виноват в разрыве дружбы, ясно было - нет,  так  не  о
чем больше и думать; ведь он не  дядька  Кирсанову,  не  педагог,  обязанный
направлять на путь истинный стопы человека, который  сам  понимает  вещи  не
хуже его. Да и какая ему надобность, в сущности? Разве в  отношениях  его  с
Кирсановым было что-нибудь особенно важное для него? Пока ты хорош и хочешь,
чтобы я любил тебя, мне очень приятно; нет, - мне очень жаль, и ступай, куда
хочешь, не все ли равно мне? Что одним глупцом на свете больше  или  меньше,
это составляет мало разницы. Я принимал глупца за хорошего человека, это мне
очень обидно, только и всего. Если наши интересы  не  связаны  с  поступками
человека, его поступки, в сущности, очень мало занимают нас, когда  мы  люди
серьезные, исключая двух случаев, которые, впрочем, кажутся исключениями  из
правила только людям, привыкшим понимать слово  "интерес"  в  слишком  узком
смысле обыденного расчета. Первый случай - если  поступки  эти  занимательны
для нас с теоретической стороны, как  психологические  явления,  объясняющие
натуру человека, то есть, если мы имеем в  них  умственный  интерес;  другой
случай - если, судьба человека зависит от нас, тут мы были бы виноваты перед
собою, при невнимательности к его поступкам, то есть, если мы  имеем  в  них
интерес совести. Но в тогдашних глупых выходках  Кирсанова  не  было  ничего
такого,  что  не  было  бы   известно   Лопухову   за   очень   обыкновенную
принадлежность нынешних нравов; нередкость было и то, что  человек,  имеющий
порядочные убеждения, поддается пошлости, происходящей от нынешних нравов. А
чтобы Лопухов мог играть важную роль в судьбе Кирсанова, этого  не  могло  и
воображаться Лопухову: с какой стати Кирсанов нуждается в его  заботливости?
Следовательно: ступай, мой  друг,  от  меня,  куда  тебе  лучше,  какая  мне
надобность  думать  о  тебе?  Но   теперь,   не   то:   действия   Кирсанова
представлялись  имеющими  важное  отношение  к  интересам  женщины,  которую
Лопухов любил.  Он  не  мог  не  подумать  о  них  внимательно.  А  подумать
внимательно о факте и понять его причины -  это  почти  одно  и  то  же  для
человека с тем образом мыслей, какой был у Лопухова,  Лопухов  находил,  что
его теория дает  безошибочные  средства  к  анализу  движений  человеческого
сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом;  в  те  долгие  годы,  как  я
считаю ее за истину, она ни разу не  ввела  меня  в  ошибку  и  ни  разу  не
отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни была  затаена  правда
какого-нибудь человеческого дела. Правда и то, что теория эта сама-то дается
не очень легко: нужно и пожить, и подумать, чтоб уметь понять ее.
     Через какие-нибудь полчаса  раздумья  для  Лопухова  было  ясно  все  в
отношениях Кирсанова к Вере Павловне. Но он долго все сидел и  думал  все  о
том же: разъяснять-то предмет  было  уже  нечего,  но  занимателен  был  он;
открытие было сделано в полной законченности всех подробностей, но было  так
любопытно, что довольно долго не дало уснуть.
     Однако, что ж в самом деле расстроивать свои нервы бессонницею? ведь уж
три часа. Если не спится, надобно принять морфия; он принял две пилюли, "вот
только взгляну на Верочку". Но вместо того, чтобы подойти  и  взглянуть,  он
подвинул свои кресла к  ее  диванчику  и  уселся  в  них,  взял  ее  руку  и
поцеловал. "Миленький мой, ты заработался, все для меня;  какой  ты  добрый,
как я люблю тебя", проговорила она сквозь сон. Против морфия  в  достаточном
количестве не  устоит  никакое  крушение  духа;  на  этот  раз  двух  пилюль
оказалось достаточно, вот уж одолевает дремота. Следовательно, крушение души
своею  силою  приблизительно  равнялось,  по   материалистическому   взгляду
Лопухова, четырем стаканам крепкого кофе, против которых Лопухову также было
мало одной  пилюли,  а  трех  пилюль  много.  Он  заснул,  смеясь  над  этим
сравнением.

XXII
                           Теоретический разговор

     На другой день Кирсанов только что разлегся-было сибаритски  с  сигарою
читать для отдыха после своего позднего обеда по возвращении  из  гошпиталя,
как вошел Лопухов.
     - Не вовремя гость - хуже татарина, - сказал Лопухов,  шутливым  тоном,
но тон выходил не совсем удачно шутлив. - Я тревожу тебя, Александр;  но  уж
так и быть, потревожься. Мне надобно поговорить с тобою  серьезно.  Хотелось
поскорее, утром проспал, не застал бы. - Лопухов говорил уже без шутки. "Что
это  значит?  Неужели  догадался?"  подумал  Кирсанов.  -  Поговорим-ко,   -
продолжал Лопухов, усаживаясь. - Погляди мне в глаза.
     "Да, он говорит об _этом_, нет никакого сомнения".
     - Слушай, Дмитрий, - сказал Кирсанов еще более серьезным тоном: - мы  с
тобою друзья. Но есть вещи, которых не должны дозволять  себе  и  друзья.  Я
прошу тебя прекратить этот разговор. Я  не  расположен  теперь  к  серьезным
разговорам. И никогда  не  бываю  расположен.  -  Глаза  Кирсанова  смотрели
пристально и враждебно, как будто перед ним человек, которого он подозревает
в намерении совершить злодейство,
     - Нельзя не говорить, Александр,  -  продолжал  Лопухов  спокойным,  но
несколько, чуть-чуть глухим голосом: - я понял твои маневры.
     - Молчи. Я запрещаю тебе говорить, если не  хочешь  иметь  меня  вечным
своим врагом, если не хочешь потерять мое уважение.
     - Ты когда-то не боялся терять мое уважение,  -  помнишь?  Теперь  ведь
ясно все. Я тогда не обратил внимания.
     - Дмитрий, я прощу тебя уйти, или я ухожу.
     - Не можешь уйти. Ты как полагаешь, твоими интересами я занят?
     Кирсанов молчал.
     -  Мое  положение  выгодно.  Твое  в  разговоре  со  мною  -   нет.   Я
представляюсь совершающим подвиг благородства. Но это все вздор. Мне  нельзя
иначе поступать, по здравому смыслу. Я  прощу  тебя,  Александр,  прекратить
твои маневры. Они не ведут ни к чему.
     - Как? Неужели  было  уж  поздно?  Прости  меня,  -  быстро  проговорил
Кирсанов, и сам не мог отдать себе отчета, радость или огорчение взволновало
его от этих слов "они не ведут ни к чему".
     - Нет, ты не так меня понял. Не было поздно. До сих пор еще нет ничего.
Что будет, мы увидим. Но теперь еще нечего видеть. Впрочем, Александр, я  не
понимаю, о чем ты говоришь; и ты точно так же не знаешь, о чем я говорю;  мы
не понимаем друг друга, - правда? Нам и незачем понимать друг друга, -  так?
Тебе эти загадки, которых ты не понимаешь, неприятны. Их не было.  Я  ничего
не говорил. Я не имею ничего сказать тебе. Давай  сигару:  я  свои  забыл  в
рассеянности. Закурю, и начнем рассуждать об ученых вопросах,  я  только  за
этим и пришел, - заняться,  от  нечего  делать,  ученой  болтовней.  Как  ты
думаешь об этих странных опытах искусственного произведения белковины?  {99}
- Лопухов пододвинул к одному креслу другое, чтобы положить  на  него  ноги,
поспокойнее уселся, закуривая сигару и продолжая свою речь. - По-моему,  это
великое открытие, если оправдается. Ты повторял опыты?
     - Нет, но надобно.
     - Как ты счастлив, что в  твоем  распоряжении  порядочная  лаборатория.
Пожалуйста, повтори, повтори повнимательнее.  Ведь  полный  переворот  всего
вопроса о пище, всей жизни человечества, - фабричное  производство  главного
питательного вещества прямо  из  неорганических  веществ.  Величайшее  дело,
стоит ньютонова открытия. Ты согласен?
     - Конечно. Только сильно  сомневаюсь  в  точности  опытов.  Раньше  или
позже, мы до этого дойдем, несомненно; к  тому  идет  наука,  это  ясно.  Но
теперь едва ли еще дошли.
     - Ты так думаешь? И я точно так же. Значит,  наш  разговор  кончен.  До
свиданья, Александр.  Но,  прощаясь,  я  прошу  тебя  бывать  у  нас  часто,
попрежнему. До свиданья.
     Глаза  Кирсанова,  все  время  враждебно  и  пристально  смотревшие  на
Лопухова, засверкали негодованьем.
     - Ты, кажется, хочешь, Дмитрий, чтоб я так и остался с мнением,  что  у
тебя низкие мысли.
     - Вовсе я не хочу этого. Но ты должен бывать у нас. Что тут особенного?
Ведь мы же с тобою приятели. Что особенного в моей просьбе?
     - Я не могу. Ты затеваешь дело безрассудное, поэтому гадкое.
     - Я не понимаю, о каком деле ты говоришь, и должен  тебе  сказать,  что
этот разговор мне вовсе не нравится, как тебе не нравился за две минуты.
     - Я требую объяснения, Дмитрий.
     - Незачем. Ничего нет, и объяснять нечего,  и  понимать  нечего.  Вздор
тебя горячит, только.
     - Нет, я не могу так отпустить тебя. - Кирсанов взял за руку  Лопухова,
хотевшего уходить. - Садись. Ты начал говорить,  когда  не  было  нужно.  Ты
требуешь от меня бог знает чего. Ты должен выслушать.
     Лопухов сел.
     - Какое право имеешь ты,  -  начал  Кирсанов  голосом  еще  сильнейшего
негодования, чем прежде. - Какое право имеешь ты требовать от меня того, что
для меня тяжело. Чем я обязан перед тобою? И  к  чему  это?  Это  нелепость.
Постарайся выбить романтические бредни из твоей головы. То, что мы  с  тобою
признаем за нормальную жизнь, будет так, когда переменятся  понятия,  обычаи
общества. Оно должно  перевоспитаться,  это  так.  Оно  и  перевоспитывается
развитием жизни. Кто перевоспитался, помогает другим, это так. Но  пока  оно
еще не перевоспиталось, не  переменилось  совершенно,  ты  не  имеешь  права
рисковать чужою судьбою. Ведь это страшная вещь, ты понимаешь ли, или  сошел
с ума?
     - Нет, я ничего не понимаю, Александр. Я не знаю, о  чем  ты  толкуешь.
Тебе угодно видеть какой-то удивительный  смысл  в  простой  просьбе  твоего
приятеля, чтобы ты не забывал его, потому что  ему  приятно  видеть  тебя  у
себя. Я не понимаю, отчего тут приходить в азарт.
     - Нет, Дмитрий, в таком разговоре  ты  не  отделаешься  от  меня  шутя.
Надобно показать тебе, что ты сумасшедший, задумавший гадкое дело. Мало  ли,
чего мы с тобою не признаем? Мы не  признаем,  что  пощечина  имеет  в  себе
что-нибудь бесчестящее, - это  глупый  предрассудок,  вредный  предрассудок,
больше ничего. Но имеешь ли право теперь подвергать мужчину  тому,  чтоб  он
получил пощечину? Ведь это было бы с твоей стороны низким злодейством,  ведь
ты отнял бы спокойствие жизни у  человека.  Понимаешь  ли  ты  это,  глупец?
Понимаешь ли ты, что если я люблю этого человека, а ты требуешь, чтоб я  дал
ему пощечину, которая и по-моему и по-твоему вздор, пустяки, - понимаешь ли,
что если ты требуешь этого, я считаю тебя дураком и низким человеком, а если
ты заставляешь меня сделать это, я убью тебя или себя, смотря по  тому,  чья
жизнь менее нужна, - убью тебя или себя, а не  сделаю  этого?  Понимаешь  ли
это, глупец? Я говорю о мужчине и пощечине,  которая  глупость,  но  которая
пока отнимает спокойствие жизни у  мужчины.  Кроме  мужчин,  есть  на  свете
женщины, которые тоже люди; кроме пощечины, есть другие вздоры, по-нашему  с
тобою и по правде вздоры, но  которые  тоже  отнимают  спокойствие  жизни  у
людей. Понимаешь ли ты, что подвергать какого-нибудь человека,  -  ну,  хоть
женщину, какому-нибудь из этих по-нашему с тобою и по правде вздоров, -  ну,
какому-нибудь, все равно, понимаешь  ли  ты,  что  подвергать  этому  гадко,
гнусно, бесчестно? Слышишь, я говорю, что у тебя бесчестные мысли.
     - Друг мой,  ты  говоришь  совершенную  правду  о  том,  что  честно  и
бесчестно. Но только я не знаю, к чему ты говоришь ее, и не  понимаю,  какое
отношение может она иметь ко мне. Я ровно ничего тебе не говорил ни о  каком
намерении рисковать спокойствием жизни,  чьей  бы  то  ни  было,  ни  о  чем
подобном. Ты фантазируешь, и больше ничего. Я прошу тебя,  своего  приятеля,
не забывать меня, потому что мне, как