отдыха  ему  не
было нужно. "У меня занятия разнообразны; перемена занятия  есть  отдых".  В
кругу приятелей, сборные пункты которых находились у Кирсанова  и  Лопухова,
он бывал никак  не  чаще  того,  сколько  нужно,  чтобы  остаться  в  тесном
отношении к нему: "это нужно;  ежедневные  случаи  доказывают  пользу  иметь
тесную связь с каким-нибудь кругом людей, - надобно иметь под руками  всегда
открытые источники для разных справок". Кроме как в собраниях этого  кружка,
он никогда ни у кого не бывал иначе,  как  по  делу,  и  ни  пятью  минутами
больше, чем нужно по делу, и  у  себя  никого  не  принимал  и  не  допускал
оставаться иначе, как на том же правиле; он без околичностей объявлял гостю:
"мы переговорили о вашем деле; теперь позвольте мне заняться другими делами,
потому что я должен дорожить временем".
     В первые месяцы своего перерождения  он  почти  все  время  проводил  в
чтении; но это продолжалось лишь немного более полгода: когда он увидел, что
приобрел систематический образ мыслей в том духе,  принципы  которого  нашел
справедливыми,  он  тотчас  же  сказал  себе:  "теперь  чтение  стало  делом
второстепенным; я с этой стороны готов для жизни", и  стал  отдавать  книгам
только время, свободное от других дел, а такого времени  оставалось  у  него
мало. Но, несмотря на это, он расширял круг  своего  знания  с  изумительною
быстротою: теперь, когда ему было  22  года,  он  был  уже  человеком  очень
замечательно основательной учености. Это потому, что он и тут поставил  себе
правилом: роскоши и прихоти - никакой; исключительно то, что  нужно.  А  что
нужно? Он говорил: "по каждому предмету капитальных сочинений очень немного;
во всех остальных только повторяется,  разжижается,  портится  то,  что  все
гораздо полнее и яснее заключено в этих немногих сочинениях. Надобно  читать
только их; всякое другое чтение -  только  напрасная  трата  времени.  Берем
русскую беллетристику. Я говорю: прочитаю всего  прежде  Гоголя.  В  тысячах
других повестей я уже вижу по пяти строкам с пяти  разных  страниц,  что  не
найду ничего, кроме испорченного Гоголя, - зачем я стану их читать? Так и  в
науках, - в науках даже еще резче эта граница. Если я  прочел  Адама  Смита,
Мальтуса, Рикардо и Милля, я знаю альфу и омегу этого  направления  {112}  и
мне не нужно читать ни одного из сотен политико-экономов, как бы ни были они
знамениты; я по пяти строкам с пяти страниц вижу, что  не  найду  у  них  ни
одной свежей мысли, им принадлежащей, все заимствования и искажения. Я читаю
только самобытное и лишь настолько, чтобы знать эту  самобытность".  Поэтому
никакими силами нельзя было заставить его читать Маколея; посмотрев четверть
часа на разные страницы, он решил: "Я знаю все материи, из  которых  набраны
эти лоскутья". Он прочитал "Ярмарку суеты"  Теккерея  {113}  с  наслаждением
начал читать "Пенденниса", закрыл  на  20-й  странице:  "весь  высказался  в
"Ярмарке суеты", видно, что больше ничего не будет, и читать  не  нужно".  -
"Каждая прочтенная мною книга  такова,  что  избавляет  меня  от  надобности
читать сотни книг", говорил он.
     Гимнастика, работа для упражнения силы, чтения - были личными занятиями
Рахметова; по его возвращении в Петербург, они брали у него только четвертую
долю его времени, остальное время он занимался чужими делами или  ничьими  в
особенности делами {114}, постоянно соблюдая то же правило, как в чтении: не
тратить времени над  второстепенными  делами  и  с  второстепенными  людьми,
заниматься только  капитальными,  от  которых  уже  и  без  него  изменяются
второстепенные дела и руководимые  люди.  Например,  вне  своего  круга,  он
знакомился  только  с  людьми,  имеющими  влияние  на  других.  Кто  не  был
авторитетом для нескольких других людей, тот никакими способами не мог  даже
войти в разговор с ним. Он говорил:  "Вы  меня  извините,  мне  некогда",  и
отходил. Но точно так же никакими средствами не мог  избежать  знакомства  с
ним тот, с кем он хотел познакомиться. Он просто являлся к  вам  и  говорил,
что ему было нужно, с таким предисловием: "Я хочу быть знаком  с  вами;  это
нужно. Если вам теперь не время, назначьте другое". На мелкие ваши  дела  он
не обращал никакого внимания, хотя бы  вы  были  ближайшим  его  знакомым  и
упрашивали  вникнуть  в  ваше  затруднение:  "мне  некогда",  говорил  он  и
отворачивался. Но в важные дела вступался,  когда  это  было  нужно  по  его
мнению, хотя бы никто этого не желал: "я должен", говорил он. Какие вещи  он
говорил и делал в этих случаях,  уму  непостижимо.  Да  вот,  например,  мое
знакомство с ним. Я был тогда уже не молод, жил  порядочно,  потому  ко  мне
собиралось по  временам  человек  пять-шесть  молодежи  из  моей  провинции.
Следовательно, я уже был для него человек драгоценный: эти молодые люди были
расположены ко мне, находя во мне расположение к себе; вот он  и  слышал  по
этому случаю мою фамилию. А я, когда в первый раз увидел  его  у  Кирсанова,
еще не слышал о нем: это было вскоре по его возвращении  из  странствия.  Он
вошел после меня; я был только один не знакомый ему человек в обществе.  Он,
как вошел, отвел Кирсанова в сторону и, указавши  глазами  на  меня,  сказал
несколько слов. Кирсанов отвечал ему тоже немногими словами и  был  отпущен.
Через минуту Рахметов сел прямо против меня, всего  только  через  небольшой
стол у дивана, и с этого-то расстояния  каких-нибудь  полутора  аршин  начал
смотреть мне в лицо изо всей силы. Я был раздосадован: он рассматривал  меня
без церемонии, будто перед ним не человек, а портрет, - я нахмурился. Ему не
было никакого дела. Посмотревши минуты две-три, он сказал мне  "г.  N.,  мне
нужно с вами познакомиться. Я вас знаю, вы меня - нет. Спросите  обо  мне  у
хозяина и других, кому вы особенно верите из этой компании", встал и ушел  в
другую комнату. "Что это за чудак?" - "Это  Рахметов.  Он  хочет,  чтобы  вы
спросили, заслуживает ли он доверия,  -  безусловно,  и  заслуживает  ли  он
внимания, - он поважнее всех нас здесь,  взятых  вместе",  сказал  Кирсанов,
другие подтвердили. Чрез пять минут  он  вернулся  в  ту  комнату,  где  все
сидели. Со мною не заговаривал и с другими говорил мало, - разговор  был  не
ученый и не важный. "А, десять часов уже,  -  произнес  он  через  несколько
времени, - в 10 часов у меня есть дело в другом месте. Г. N., - он обратился
ко мне, - я должен сказать вам несколько  слов.  Когда  я  отвел  хозяина  в
сторону спросить его, кто вы, я указал на вас глазами, потому  что  ведь  вы
все  равно  должны  были  заметить,  что  я  спрашиваю  о   вас,   кто   вы;
следовательно, напрасно было бы не  делать  жестов,  натуральных  при  таком
вопросе. Когда вы будете дома, чтоб я мог зайти к вам?"  Я  тогда  не  любил
новых знакомств, а эта навязчивость уж вовсе не нравилась мне. -  "Я  только
ночую дома; меня целый день нет дома", - сказал я. -  "Но  ночуете  дома?  В
какое же время вы возвращаетесь ночевать?" - "Очень поздно". - "Например?" -
"Часа в два, в три". -  "Это  все  равно,  назначьте  время".  -  "Если  вам
непременно угодно, утром послезавтра, в половине 4-го". - "Конечно, я должен
принимать ваши слова за насмешку и грубость; а может быть, и то, что  у  вас
есть свои причины, может  быть,  даже  заслуживающие  одобрения.  Во  всяком
случае, я буду у вас послезавтра поутру в половине 4-го". - "Нет, уж если вы
так решительны, то лучше заходите попозднее: я все утро  буду  дома,  до  12
часов". - "Хорошо, зайду часов в 10. Вы будете одни?" - "Да". - "Хорошо". Он
пришел и, точно так же без околичностей, приступил к делу, по которому нашел
нужным познакомиться. Мы потолковали с полчаса; о  чем  толковали,  это  все
равно: довольно того, что  он  говорил:  "надобно",  я  говорил:  "нет";  он
говорил: "вы обязаны", я говорил:  "нисколько".  Через  полчаса  он  сказал:
"ясно,  что  продолжать  бесполезно.  Ведь  вы  убеждены,  что  я   человек,
заслуживающий безусловного доверия?" - "Да, мне сказали это  все,  и  я  сам
теперь вижу". - "И все-таки остаетесь при своем?" - "Остаюсь". - "Знаете вы,
что из этого следует? То, что вы или лжец, или дрянь!" Как  это  понравится?
Что надобно было бы сделать с другим человеком за такие  слова?  вызвать  на
дуэль? но он  говорит  таким  тоном,  без  всякого  личного  чувства,  будто
историк, судящий холодно не для обиды, а для истины, и сам был так  странен,
что смешно было бы обижаться, и я только мог засмеяться: - "Да ведь это одно
и то же", - сказал я. - "В настоящем случае не одно и то же".  -  "Ну,  так,
может быть, я то и другое вместе". - "В настоящем случае то и другое  вместе
невозможно. Но одно из двух - непременно: или вы думаете и  делаете  не  то,
что говорите: в таком случае вы лжец; или вы думаете и делаете действительно
то, что говорите: в таком случае  вы  дрянь.  Одно  из  двух  непременно.  Я
полагаю, первое". - "Как вам угодно, так и думайте", - сказал  я,  продолжая
смеяться. - "Прощайте. Но всяком случае, знайте, что я сохраню доверие к вам
и готов возобновить наш разговор, когда вам будет угодно".
     При всей дикости этого случая Рахметов был совершенно прав:  и  в  том,
что начал так, потому что ведь он прежде хорошо узнал обо мне и только тогда
уже начал дело, и в том, что так кончил разговор;  я  действительно  говорил
ему не то, что думал, и он, действительно, имел право назвать меня лжецом, и
это нисколько не могло быть обидно, даже щекотливо  для  меня  "в  настоящем
случае", по его выражению, потому что такой был случай, и он, действительно,
мог сохранять ко мне прежнее доверие и, пожалуй, уважение.
     Да, при всей дикости его манеры, каждый оставался убежден, что Рахметов
поступил именно так, как благоразумнее и проще всего было поступить, и  свои
страшные  резкости,  ужаснейшие  укоризны  он  говорил  так,   что   никакой
рассудительный человек не мог ими обижаться, и, при всей своей феноменальной
грубости, он был, в сущности, очень деликатен. У него были и  предисловия  в
этом роде. Всякое щекотливое объяснение он начинал так: "вам известно, что я
буду говорить без всякого личного чувства. Если мои слова  будут  неприятны,
прошу извинить их.  Но  я  нахожу,  что  не  следует  обижаться  ничем,  что
говорится добросовестно, вовсе не с  целью  оскорбления,  а  по  надобности.
Впрочем, как скоро вам покажется бесполезно продолжать слышать мои слова,  я
остановлюсь; мое правило: предлагать мое мнение всегда, когда  я  должен,  и
никогда не навязывать его". И действительно, он не навязывал:  никак  нельзя
было спастись от того, чтоб он, когда находил это нужным,  не  высказал  вам
своего мнения настолько, чтобы вы могли понять, о чем и в  каком  смысле  он
хочет говорить; но он делал  это  в  двух-трех  словах  и  потом  спрашивал:
"Теперь вы знаете, каково было  бы  содержание  разговора;  находите  ли  вы
полезным иметь такой  разговор?"  Если  вы  сказали  "нет",  он  кланялся  и
отходил.
     Вот как он говорил и вел свои дела, а дел у него  была  бездна,  и  все
дела, не касавшиеся лично до него; личных дел у него не было, это все знали;
но какие дела у него, этого кружок не знал. Видно было только,  что  у  него
множество хлопот. Он мало бывал дома, все ходил и разъезжал,  больше  ходил.
Но у него беспрестанно бывали люди, то все одни и те же, то все  новые;  для
этого у него было положено: быть всегда дома от 2 до З часов; в это время он
говорил о делах и обедал. Но часто по нескольку дней  его  не  бывало  дома.
Тогда, вместо него,  сидел  у  него  и  принимал  посетителей  один  из  его
приятелей, преданный ему душою и телом и молчаливый, как могила.
     Года через два  после  того,  как  мы  видим  его  сидящим  в  кабинете
Кирсанова за ньютоновым толкованием на "Апокалипсис", он уехал из Петербурга
{115}, сказавши Кирсанову и еще двум-трем самым  близким  друзьям,  что  ему
здесь нечего делать больше, что он сделал все, что мог,  что  больше  делать
можно будет только года через три, что эти три года теперь у него  свободны,
что он думает  воспользоваться  ими,  как  ему  кажется  нужно  для  будущей
деятельности. Мы узнали потом, что он проехал в свое бывшее поместье, продал
оставшуюся у него землю, получил тысяч 35, заехал в Казань и Москву,  роздал
около 5 тысяч своим семи стипендиатам, чтобы они могли кончить курс,  тем  и
кончилась его достоверная история. Куда он девался  из  Москвы,  неизвестно.
Когда прошло несколько месяцев без всяких слухов о нем, люди, знавшие о  нем
что-нибудь, кроме известного всем, перестали скрывать вещи, о которых по его
просьбе молчали, пока он жил между нами. Тогда-то узнал наш кружок  {116}  и
то, что у него были стипендиаты, узнал большую часть из того  о  его  личных
отношениях, что я рассказал, узнал множество историй,  далеко,  впрочем,  не
разъяснявших всего, даже ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова
лицом еще более загадочным  для  всего  кружка,  историй,  изумлявших  своею
странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок  имел.
о нем, как о человеке, совершенно черством для личных  чувств,  не  имевшем,
если можно так выразиться, личного  сердца,  которое  билось  бы  ощущениями
личной жизни. Рассказывать все эти истории было бы здесь неуместно.  Приведу
лишь две из них, по одной на каждой из двух родов: одну дикого сорта, другую
- сорта, противоречившего прежнему понятию кружка о нем. Выбираю из историй,
рассказанных Кирсановым.
     За год перед тем, как во второй и, вероятно, окончательный раз,  пропал
из Петербурга, Рахметов сказал Кирсанову: "Дайте мне  порядочное  количество
мази для заживления ран от острых орудий". Кирсанов дал  огромнейшую  банку,
думая, что Рахметов хочет отнести лекарство в какую-нибудь артель  плотников
или других мастеровых, которые часто подвергаются порезам.  На  другое  утро
хозяйка Рахметова в страшном испуге прибежала к Кирсанову:  "батюшка-лекарь,
не знаю, что с моим жильцом сделалось: не выходит долго  из  своей  комнаты,
дверь запер, я заглянула в щель; он лежит весь в крови; я как закричу, а  он
мне говорит сквозь  дверь:  "ничего,  Аграфена  Антоновна".  Какое,  ничего!
Спаси, батюшка-лекарь,  боюсь  смертного  случаю.  Ведь  он  такой  до  себя
безжалостный". Кирсанов поскакал. Рахметов отпер  дверь  с  мрачною  широкою
улыбкою, и посетитель увидел вещь, от которой и не Аграфена Антоновна  могла
развести руками: спина и бока всего белья Рахметова (он был в  одном  белье)
были облиты кровью, под кроватью была кровь, войлок,  на  котором  он  спал,
также в крови;  в  войлоке  были  натыканы  сотни  мелких  гвоздей  шляпками
с-исподи, остриями вверх, они высовывались из войлока чуть не на  полвершка;
Рахметов лежал на них ночь. "Что это такое, помилуйте, Рахметов",  с  ужасом
проговорил Кирсанов. - "Проба. Нужно. Неправдоподобно, конечно;  однако  же,
на всякий случай нужно. Вижу, могу" {117}. Кроме того, что  видел  Кирсанов,
видно из этого также, что  хозяйка,  вероятно,  могла  бы  рассказать  много
разного  любопытного  о   Рахметове;   но,   в   качестве   простодушной   и
простоплатной, старуха была без ума от него, и уж, конечно,  от  нее  нельзя
было бы ничего добиться. Она и в этот-то раз  побежала  к  Кирсанову  потому
только, что сам Рахметов дозволил ей это  для  ее  успокоения:  она  слишком
плакала, думая, что он хочет убить себя.
     Месяца через два после этого  -  дело  было  в  конце  мая  -  Рахметов
пропадал на неделю или больше, но тогда никто этого не заметил,  потому  что
пропадать на несколько дней случалось ему нередко. Теперь Кирсанов рассказал
следующую историю о  том,  как  Рахметов  провел  эти  дни.  Они  составляли
эротический  эпизод  в  жизни  Рахметова.  Любовь  произошла   из   события,
достойного Никитушки Ломова. Рахметов  шел  из  первого  Парголова  в  город
{118}, задумавшись и  больше  глядя  в  землю,  по  своему  обыкновению,  по
соседству Лесного института. Он был пробужден от раздумья  отчаянным  криком
женщины; взглянул: лошадь понесла даму, катавшуюся  в  шарабане,  дама  сама
правила и не справилась, вожжи волочились по земле - лошадь была уже в  двух
шагах от Рахметова; он бросился на середину дороги, но лошадь уж  пронеслась
мимо, он не успел поймать повода, успел  только  схватиться  за  заднюю  ось
шарабана - и остановил, но  упал.  Подбежал  народ,  помогли  даме  сойти  с
шарабана, подняли Рахметова;  у  него  была  несколько  разбита  грудь,  но,
главное, колесом вырвало  ему  порядочный  кусок  мяса  из  ноги.  Дама  уже
опомнилась  и  приказала  отнести  его  к  себе  на  дачу,  в   какой-нибудь
полуверсте. Он согласился, потому что чувствовал  слабость,  но  потребовал,
чтобы послали непременно за Кирсановым, ни за каким другим медиком. Кирсанов
нашел ушиб груди не важным, но самого  Рахметова  уже  очень  ослабевшим  от
потери крови. Он пролежал дней десять. Спасенная дама, конечно, ухаживала за
ним сама. Ему ничего другого нельзя было делать от  слабости,  а  потому  он
говорил с нею, - ведь все равно, время  пропадало  бы  даром,  -  говорил  и
разговорился. Дама была вдова лет 19, женщина не бедная и вообще  совершенно
независимого положения, умная, порядочная женщина. Огненные речи  Рахметова,
конечно, не о любви, очаровали ее: "я во сне вижу его окруженного  сияньем",
- говорила она Кирсанову. Он также полюбил ее. Она, по платью  и  по  всему,
считала  его  человеком,  не  имеющим  совершенно  ничего,   потому   первая
призналась и предложила ему венчаться, когда он, на 11 день, встал и сказал,
что может ехать домой. "Я был с вами откровеннее, чем с другими; вы  видите,
что такие люди, как я, не имеют права связывать чью-нибудь судьбу с  своею".
- "Да, это правда, - сказала она, - вы  не  можете  жениться.  Но  пока  вам
придется бросить меня, до тех пор любите меня". - "Нет, и этого  я  не  могу
принять, - сказал он, - я должен  подавить  в  себе  любовь:  любовь  к  вам
связывала бы мне руки, они и так нескоро развяжутся у меня, - уж связаны. Но
развяжу. Я не должен любить". Что было потом с этою дамою? В ее жизни должен
был произойти перелом; по всей вероятности, она и сама  сделалась  особенным
человеком. Мне хотелось узнать. Но я этого не знаю, Кирсанов не  сказал  мне
ее имени, а сам тоже не знал, что с нею: Рахметов просил его не  видаться  с
нею, не справляться о ней: "если я буду полагать, что вы  будете  что-нибудь
знать о ней, я не удержусь, стану спрашивать, а это не годится". Узнав такую
историю, все вспомнили, что в то время, месяца полтора  или  два,  а,  может
быть, и больше, Рахметов был мрачноватее обыкновенного, не приходил в  азарт
против себя, сколько бы ни кололи ему глаза его гнусною слабостью,  то  есть
сигарами, и не улыбался широко и сладко, когда ему льстили именем  Никитушки
Ломова. А я вспомнил и больше: в то лето, три-четыре раза, в  разговорах  со
мною, он, через несколько времени после первого  нашего  разговора,  полюбил
меня за то, что я смеялся (наедине с ним) над ним, и в ответ на мои насмешки
вырывались у него такого рода слова: "да, жалейте меня, вы  правы,  жалейте:
ведь и я тоже не отвлеченная идея, а человек, которому хотелось бы жить. Ну,
да это ничего, пройдет",  прибавлял  уже  я  слишком  много  расшевелил  его
насмешками, даже позднею осенью, все еще вызвал я из него эти слова.
     Проницательный читатель, может быть, догадывается из этого, что я  знаю
о Рахметове больше, чем говорю. Может быть. Я  не  смею  противоречить  ему,
потому что он проницателен. Но если я знаю, то мало ли чего я  знаю  такого,
чего тебе, проницательный читатель, вовеки веков не узнать.  А  вот  чего  я
действительно не знаю, так не знаю: где теперь Рахметов,  и  что  с  ним,  и
увижу ли я его когда-нибудь. Об этом я не имею никаких других  ни  известий,
ни догадок, кроме тех, какие имеют все его  знакомые.  Когда  прошло  месяца
три-четыре после того, как он пропал  из  Москвы,  и  не  приходило  никаки