а.  Она  опять  уехала.  Я
видел, на ее  письменном  столе  лежит  порядочная  пачка  нераспечатанных
писем. Надо бы их перебрать, по почтовому штемпелю и почерку я увижу, есть
ли там письмо от старика. Тогда за это дело можно будет взяться  с  другой
стороны".
   Он  шагает  по  поляне,  он  так  отшвыривает  ногой  лопату,   которая
попадается ему на пути, что она отлетает прочь с дороги.
   "Боже, о боже мой! Ведь мне хотелось бы, черт  возьми,  чтобы  все  мои
хлопоты не пошли прахом. Не только  отсидеться  здесь,  пока  Петер  снова
позовет меня! Хотелось бы сделать что-нибудь для здешних жителей: заложить
в этом мире хотя бы крохотный камешек, который останется, который  старику
не удастся выбросить!"
   И тут ему приходит в голову новая, веселая мысль. Сигарета дугой  летит
в ближайшую картофельную кучу и угасает в темноте. "Долой  этот  порочный,
пришедший из тропических стран никотин! Я уже сделал нечто  замечательное!
Я уложил нашего тайного соглядатая в постель на целых полгода.  Запрещение
пользоваться дорогами, контроль над сделками - ни черта из этого не вышло,
мой дорогой тайный советник! Ты хотел схитрить,  ты  не  позволил  Книбушу
работать в лесу, рубить деревья, таинственно намекая на то, что  стоимость
денег вскоре изменится, но я перехитрил тебя и отнял у  него  все:  и  его
шпионские поручения - ах, черт, я и позабыл - надо же  позвонить  доктору!
На всех парах в контору!"
   Минута малодушия прошла. Он уже  не  устал,  не  изнурен:  это  молодой
человек, который радуется своей работе и который доведет ее  до  успешного
конца! Быстрыми шагами идет он в темноте к усадьбе.


   7. РОТМИСТР ПРИХОДИТ В СЕБЯ

   Разумеется, как это всегда бывает, Пагель не тотчас же попал в контору.
Когда спешишь, всегда что-нибудь или кто-нибудь да помешает.
   На сей раз это был ветеринар из областного центра, по фамилии Шик, хотя
в его наружности не было ничего шикарного. В отсутствие Пагеля его  вызвал
конюх: верховая лошадь ротмистра,  чистокровная  английская  кобыла  -  ее
звали Мэйбл - с утра мучилась родами и никак не могла ожеребиться. Родовые
схватки замучили ее, а роды не подвигались.
   Сделали все что полагается: завесили бокс кобылы, ибо лошади  стыдливы,
они не выносят, если во время родов на  них  смотрит  человек.  Нескромный
взгляд любопытствующих может на целые часы задержать роды.
   Но теперь никто уже не думал об этом. Когда Пагель с ветеринаром  вошли
в бокс, лошадь  посмотрела  на  них  воспаленными,  страдающими,  молящими
глазами. Как это бывает и  с  людьми,  она  забыла  о  стыде,  когда  боль
сделалась невыносимой.
   - Еще полчаса тому назад я слышал сердечные тоны жеребенка. Теперь  уже
не слышу,  думаю,  что  он  мертв.  Вероятно,  его  задушила  пуповина.  К
сожалению, меня позвали слишком поздно.
   Ветеринар Шик смотрел на Пагеля покорным взглядом человека,  привычного
к тому, что смерть будет поставлена ему в вину.
   - Что же делать? - спросил Пагель, которого беспокоили муки  животного,
а не вопрос о том, кто виноват.
   - Я ее осмотрел, - с готовностью сказал  повеселевший  ветеринар.  -  К
сожалению, у кобылы слишком узкий  таз.  Придется  разрезать  жеребенка  и
вытащить его по кускам. По крайней мере мать спасем.
   - Это чистокровка, получившая какое-то повреждение, - задумчиво  сказал
Пагель. - Ротмистр, видимо, купил ее за несколько  сот  марок  в  какой-то
скаковой конюшне. Он очень к ней привязан. Знаете что,  доктор,  -  сказал
он, ожививишсь, - потерпите-ка еще четверть часика - двадцать минут, я дам
вам ответ.
   - Схватки почти прекратились, сердце  очень  ослабело.  Есть  ли  здесь
кто-нибудь, кто мог бы пока сварить для нее крепкий кофе? Я и  камфару  ей
впрысну... Но все это надо сделать быстро.
   - Все будет сделано быстро. Кофе я пришлю вам, сколько? Целую  бутылку?
Хорошо!
   Он уже бежал по двору к конторе. В  темноте  кто-то  заговорил  с  ним,
преградил ему путь.  Эта  была,  по-видимому,  Минна-монашка,  она  что-то
толковала о барыне, о Зофи... Он быстро пробежал мимо, в контору...
   Дав Аманде указания насчет кофе, он потребовал, чтобы его соединили  со
страховым врачом.  Врач  не  мог  приехать.  В  дверях  конторы  появилась
Минна-монашка и снова начала что-то плести...  Он  сердито  отмахнулся  от
нее, врача ему все-таки удалось уломать, он будет в девять  -  в  половине
десятого в конторе, пусть Пагель отведет его к  лесничему.  Пагель  сказал
"Да", крикнул Аманде: "Значит, быстро подать кофе в конюшню!" - и  умчался
мимо обеих женщин в темноту.
   У него было неясное ощущение, что у Минны-монашки и в самом  деле  было
какое-то дело к нему, какая-то жалоба,  напоминание,  предостережение.  Но
как это часто бывало последнее время, ему некогда было слушать. Надо  было
спешить. За его спиной, он это чувствовал, среди  женщин  снова  вырастала
сплетня. Он не мог этому помешать,  надо  было  торопиться,  пятнадцать  -
двадцать минут, сказал он ветеринару. Пять минут уже прошло, впрочем,  все
это, пожалуй, вздор - и его предчувствия и то, что он сейчас  задумал.  Ну
ладно, вздор так вздор! Дальше! Во всяком случае, дальше.
   На его звонок  дверь  открыл  санитар,  ходивший  за  ротмистром.  Этот
санитар, по фамилии Шуман, пожилой, бледный,  дородный  человек,  с  двумя
седеющими прядями на лысом черепе, носил,  точно  в  больнице,  полосатый,
синий с белым халат, кожаные сандалии и  серые  широкие  брюки,  ни  разу,
после покупки, должно  быть,  не  видавшие  утюга.  Пагелю  нравился  этот
спокойный, тихий человек. Он иной раз останавливался с  ним  поболтать.  И
как-то санитар Шуман рассказал ему то, чего он  не  говорил  никому,  даже
фрау фон Праквиц, даже доктору.
   - Не думаю я, господин Пагель, - шепотом  сказал  ему  санитар,  -  что
ротмистр так уж болен: психически болен, как полагает доктор. У  господина
ротмистра был шок - но психически болен? Нет! Он не отвечает ни слова,  он
улыбается на все, что ему говорят, но это одно притворство.  Он  не  хочет
больше говорить, не хочет видеть и слышать; ему опостылела жизнь, вот что!
Ведь во сне-то он разговаривает...
   - Но разве это не болезнь? - спросил Пагель.
   - Может быть, я не знаю. А  может  быть,  это  трусость,  малодушие.  В
первые дни он прекрасно говорил и даже  ссорился  со  мной:  все  требовал
вина. Затем он уже говорил только для того, чтобы выпросить снотворное,  а
когда мы и снотворное у него отняли, он, видно, сказал  себе:  "Говори  не
говори, мне все равно ничего не дают, так буду же молчать..."
   - Как вы думаете, господин Шуман, стал бы он пить, если бы его оставили
без надзора?
   - Вот тут-то, господин Пагель,  и  загвоздка,  этого  в  таких  случаях
никогда не знаешь! Если все пойдет гладко, он и без  водки  обойдется.  Но
если он узнает о новой беде - а ведь он все слышит, ко  всему  внимательно
прислушивается! - тогда, возможно, он не  выдержит.  Потому-то  я  и  сижу
здесь.
   Вот такие беседы они вели, часто возвращаясь к  этой  теме.  Они  очень
сблизились.
   Теперь Пагель поспешно спросил:
   - Ну, как поживает господин ротмистр? Лежит в постели? Встал? Фрау  фон
Праквиц дома?
   - Фрау фон Праквиц уехала, - сообщил санитар. -  Господин  ротмистр  на
ногах, я его одел, он даже  при  воротничке  и  при  галстуке.  Сейчас  он
читает!
   - Читает? - спросил удивленный Пагель. Ему трудно было представить себе
ротмистра за книгой, даже когда он был здоров, - разве что за газетой.
   Шуман чуть-чуть усмехнулся.
   - Не расскажи вы мне, что  господин  ротмистр  прожил  летом  несколько
недель в сумасшедшем доме, я бы попался на удочку. -  Тут  санитар  широко
заулыбался. - Я посадил его в кабинете, дал  ему  номер  "Иллюстрированной
спортивной газеты" и сказал: "Господин ротмистр, посмотрите картинки". Мне
было  интересно,  что  он  сделает.  Разумеется,  он  тотчас  же  вспомнил
пациентов из сумасшедшего дома.  И  вот  он  переворачивает  газету  вверх
ногами, хотя я положил ее правильно. Он  смотрит  все  на  одну  и  ту  же
страницу, морщит лоб, бормочет что-то про себя и дожидается, пока я скажу:
"Господин ротмистр, следующую". Только тогда он перевертывает страницу.
   - Но что все это значит? - почти сердито спросил Пагель.
   - Да ведь он разыгрывает идиота! - хихикнул Шуман. - Он в  восторге  от
того, как это удачно у него выходит. Когда он думает, что я его  не  вижу,
он все косится в мою сторону: слежу ли я за тем, что он делает...
   - Но ведь мы и без этих фокусов оставили бы его в покое? -  недоумевает
Пагель.
   - Вот в том-то и дело, что нет! - уверенно возразил санитар. -  Тут  он
прав. Знай  вы,  что  он  в  здравом  уме,  вы  приставали  бы  к  нему  с
требованиями - пусть позаботится о хозяйстве,  пораскинет  мозгами  насчет
денег, жена ждала бы от него, чтобы он страдал за дочь, чтобы помог искать
ее. А именно всего этого он и не хочет. Не хочет он участвовать в игре, он
выдохся.
   - Да это же и есть болезнь!  -  отзывается  Пагель.  -  Ну,  посмотрим.
Послушайте-ка, Шуман...
   И он развивает свой план.
   - Попытаться можно,  -  задумчиво  говорит  санитар.  -  Конечно,  если
сорвется, оба мы получим на орехи - от доктора и от барыни.  Ну,  войдите,
сейчас увидим, как он к этому отнесется.
   Печальное зрелище, даже постыдное зрелище - если этот человек и в самом
деле не так болен, как он хочет показать. Ротмистр одет в  один  из  своих
безупречных английских костюмов, его  темные  глаза  все  еще  хороши,  но
волосы и брови белы как снег. Смуглое лицо кажется пожелтевшим, в руках  у
него газета, он склонился над ней, он  хихикает  от  удовольствия.  Газета
дрожит в его руках, и ротмистр дрожит вместе с ней.
   - Господин ротмистр, - говорит санитар, - отложите, пожалуйста, газету.
Давайте оденемся и выйдем немножко на воздух.
   Одно мгновение Пагелю кажется, будто  лоб  сморщился,  белые  кустистые
брови сдвигаются, - но человек  снова  хихикает,  газета  шелестит  в  его
руках.
   - Господин ротмистр, - говорит  Пагель,  -  ваша  кобыла  Мэйбл  должна
ожеребиться.  Но  роды  тяжелые,  позвали  ветеринара.  Он  говорит,   что
жеребенок погиб и кобыла тоже не выживет. Не взглянете ли вы?
   Ротмистр, насупившись, смотрит  в  газету.  Он  уже  не  хихикает.  Он,
по-видимому, рассматривает картинку... Оба ждут. Но ротмистр не  трогается
с места.
   - Пойдемте, господин ротмистр, - дружелюбно говорит наконец санитар.  -
Дайте-ка мне газету.
   Ротмистр, разумеется, не слышит,  газету  берут  у  него  из  рук.  Его
выводят в переднюю, набрасывают на него пальто, надевают на  голову  кепи,
они выходят из дому в ночь.
   - Прошу вас, возьмите меня  под  руку,  господин  ротмистр,  -  говорит
санитар с ласковой, несколько  профессиональной  любезностью.  -  Господин
Пагель, не дадите ли и вы руку господину ротмистру? Вам, должно быть,  еще
трудно ходить, вы были очень больны.
   Он делает почти незаметное ударение на "были".
   Случайно это? Или больной понял намек? Он  принимает  его  за  вызов  и
снова начинает хихикать.
   Ротмистр идет тихой, неуверенной походкой, пошатываясь.
   Минуту спустя - они уже подходят к деревне - Пагель замечает, что  рука
ротмистра дрожит в его  руке.  Да  и  весь  он  дрожит,  трепещет.  Пагеля
охватывает страх перед тем,  что  он  задумал.  Он  колеблется  и  наконец
говорит:
   - Вы так дрожите - вам холодно, господин ротмистр?
   Ротмистр, конечно, не отвечает. Но  санитар  хорошо  понял  смысл  слов
Пагеля.
   - Теперь ничего не поможет, господин Пагель, - говорит он, - назад  уже
не повернешь, надо идти до конца!
   Они идут через двор усадьбы, они входят в конюшню. Пагель  видит  испуг
на лицах стоящих здесь людей. Ведь ротмистр, болтают люди, сумасшедший,  и
теперь этот сумасшедший пришел к ним в конюшню!
   - Всем уйти из конюшни! - приказывает Пагель. - Только  вы,  конюх,  и,
пожалуй, вы, Аманда, останьтесь. Закройте двери, Аманда.
   Слава богу, ветеринар ведет себя вполне разумно.
   - Добрый вечер, господин ротмистр, - говорит он спокойно и отступает  в
сторону, чтобы освободить доступ к боксу.
   Пагелю  показалось,  что  ротмистр  сделал  легкое  движение,  да,   он
потянулся к боксу, теперь можно отпустить  его  руку.  Фон  Праквиц  стоял
один, его никто не поддерживал.
   Лошадь лежала на боку, вытянув ноги. Она повернула  голову,  посмотрела
печальными, беспомощными глазами. Узнав хозяина, она тихо  заржала,  будто
ждала от него помощи, которую ей никто не оказал.
   Ветеринар Шик докладывал:
   - С тех пор  как  я  дал  кобыле  кофе  и  камфару,  потуги  усилились,
сердечная деятельность улучшилась. Я бы даже  сказал,  что  снова  услышал
легкие сердечные тоны жеребенка, но быть может, это ошибка,  я  не  совсем
уверен...
   Ветеринар умолк. Все молчат. Что будет делать ротмистр? Он снял с  себя
пальто, он оглядывается. Конюх берет пальто у хозяина, никто не говорит ни
слова, тишина... Ротмистр фон Праквиц снимает  и  пиджак.  Конюх  забирает
его. Ротмистр теребит запонки своей манжеты -  Аманда  тут  как  тут,  она
помогает ему засучить рукава.
   Да, вот та рука, которая может помочь  при  родах,  узкая,  длинная,  с
ловкими пальцами; запястье тонкое, как  у  ребенка,  но  точно  из  стали!
Длинная, стройная рука, почти без мяса, только кости, сухожилия, мускулы.
   Все стоят затаив дыхание; ротмистр опускается на колени позади лошади -
но он медлит, он недовольно оглядывается -  что  случилось?  Чего  еще  не
хватает? Почему он не говорит?
   Но ветеринар Шик уже понял его без слов, он опускается на колени  рядом
с ротмистром, натирает ему руку маслом, чтобы кожа была гладкой и упругой.
   - Поосторожней, господин ротмистр! -  шепчет  он.  -  Когда  начинаются
схватки, лошадь бьет копытом: с нее забыли снять подковы...
   Ротмистр угрюмо морщит лоб, он стискивает бескровные губы. И берется за
работу. До  плеча  исчезает  длинная  мужская  рука  в  теле  лошади,  рот
приоткрылся, на лице можно проследить тайну движений руки, ее поисков.  Но
вот глаза заблестели, по-старому сверкнула в них молния, он нашел то,  что
искал!
   Да, да - вот вам и ротмистр, вот вам и мужчина, один  из  многих  -  он
малодушно обратился в бегство после постыдной гибели  дочери.  Он  хныкал,
выпрашивая водку и веронал, разыгрывал из себя дурачка,  но  когда  гибнет
лошадь,  он  вырывается  из  пут  одиночества,  которое  сам  избрал,   он
возвращается к людям и находит еще на этой земле нечто,  ради  чего  стоит
жить и бороться. О боже мой, и таковы люди, таковы они - не лучше. Но и не
хуже.
   Несколько  раз  ротмистру  приходится  прерывать   работу.   Начинаются
схватки, лошадь от  боли  бьет  копытами,  но  он  не  вынимает  руку,  он
пригибается, ведь эти схватки, опасные для него, в то  же  время  помогают
отделить плод.
   Лицо ротмистра становится темно-багровым, потуги  с  бесконечной  силой
выталкивают из тела и его  руку,  -  он  отчаянно  сопротивляется.  Пагель
опустился на колени рядом с ротмистром, он подпирает плечом плечо  хозяина
- на него падает взгляд, темный взгляд, сверкающий в темноте. Нет, это  не
взгляд идиота, но, быть может, взгляд  человека,  пережившего  невыразимые
страдания.
   Когда показываются копыта жеребенка, движение проходит по кругу  людей.
И вот появляется  нежная  бархатная  морда,  голова,  дальше,  запаздывая,
следует грудь. Затем с неимоверной быстротой  -  длинное  тело.  Жеребенок
безжизненно лежит на земле, ветеринар становится  возле  него  на  колени,
исследует его. Он говорит:
   - Жив.
   Ротмистр рывком поднимается на ноги и точно хватает руками воздух.
   - Держитесь за меня покрепче, господин ротмистр, - говорит  санитар.  -
Для начала, пожалуй, многовато.
   И ротмистр понимает, он крепко держится за санитара.
   Подходит Аманда Бакс с жестяным тазом и теплой водой, бережно  обмывает
она  запачканную  кровью  руку  ротмистра,  будто  и  эта  рука  -   нечто
новорожденное, хрупкое.
   Господин фон Праквиц идет между своими провожатыми  к  дверям  конюшни.
Идет, ни на кого не глядя, не говоря ни слова,  тяжело  волоча  ноги,  как
будто уже спит. Медленно шагают они между рядами домов. Когда  же  выходят
на дорогу к вилле, когда несущийся из леса  октябрьский  ветер  обдает  их
холодом, ротмистр останавливается.  Он  содрогается,  тело  его  сотрясает
судорога. Иоахим фон Праквиц  произносит  первое  после  долгого  молчания
слово. Это только выкрик, это стон - жалобы, отчаяния,  воспоминания,  кто
знает?
   - Боже мой! - вскрикивает он.
   Пагель и Шуман не говорят ни слова. Через минуту они снова пускаются  в
путь, тяжело ступает между ними больной.  Они  подходят  к  вилле.  Пагель
помогает  вести  ротмистра  в  спальню,  затем,  когда  санитар   начинает
раздевать господина фон  Праквица,  он  опять  спускается  по  лестнице  и
садится ждать в передней.
   С минуту Пагель сидит в  бездействии.  Им  овладевает  чувство  хорошей
усталости. Он изнурен, но ему кажется, что он  сделал  что-то  правильное,
стоящее. Тут ему приходит в голову одна мысль: он встает и,  постучавшись,
входит в комнату  фрау  фон  Праквиц.  Едва  включив  свет,  он  видит  на
письменном столе пачки писем, высокие стопки, много их накопилось.
   Отвращение охватывает Пагеля, но нельзя же делать в жизни  одно  только
приятное. Он  перебирает  письма,  ему,  кажется,  знаком  почерк  тайного
советника.  Ищет  заграничную  марку,  почтовый  штемпель  "Nice"  -  если
школьные знания не обманывают его.
   Просмотр первой пачки не  дал  никаких  результатов,  точно  так  же  и
второй. В третьей тоже  нет  ничего.  Но  когда  Пагель  после  бесплодных
поисков кладет на место  четвертую  и  последнюю,  его  взгляд  падает  на
блокнот. Он не хочет читать, но уже прочел: "Написать отцу".
   Пагель выключает свет и снова садится в передней.
   Эту заметку можно толковать как угодно, быть может, фрау Эва сама хочет
написать отцу, а быть может, собирается ответить на  его  письмо.  Значит,
он, Пагель, не сдвинулся с места. Этот маленький тягостный розыск  не  дал
никаких результатов, он не знает, что дальше, он знает лишь, что надо идти
дальше...
   Через минуту по лестнице сходит санитар.
   - Сразу заснул, - докладывает он. - Сильное  было  средство.  Ну,  надо
выждать.
   - А ваше мнение? - спрашивает Пагель.
   - Завтра видно будет, - отвечает санитар. - Трудно сказать. -  И  после
паузы: - Как вы решили? Скажете фрау фон Праквиц?
   - Да, в самом деле, - соглашается Пагель.  -  Одному  из  нас  придется
доложить ей. Нехорошо, если она узнает от других.
   Шуман задумчиво смотрит на Пагеля.
   - Вот что, господин Пагель, - говорит он. - Хоть это и  ваша  затея,  я
расскажу ей и все приму на свою голову. - В ответ на движение Пагеля: -  Я
слышал, тут пущена бабья сплетня. Женщины ведь, знаете, народец! Так  я  с
вас хоть это сниму. - Он улыбнулся. - Конечно, если сойдет  удачно,  то  и
слава будет моя.
   - Воображаю, что тут насочиняли! - с досадой сказал  Пагель.  -  Но  уж
пусть эта баба попадется мне.
   - Плюньте, господин Пагель, - утешает его  санитар.  -  Гнойные  нарывы
надо вскрывать, когда они созреют. Пока спокойной ночи.
   - Спокойной ночи, - говорит Пагель и снова отправляется в контору.
   Уже девятый час; Аманде придется еще долго  дожидаться  его  с  ужином.
Надо ответить на уйму деловых писем,  написать  матери,  дождаться  врача,
идти к лесничему... и жеребенка поглядеть - но лучше бы всего в постель, -
а тут еще пущена сплетня!
   "Покоя, покоя душа моя просит!"
   Да, если бы тебя оставили в покое...


   8. ФРАУ ЭВА И ЕЕ УПРАВЛЯЮЩИЙ

   Одиннадцатый час. Пагель сидит за расходными  книгами,  надо  вычислить
взносы в больничную кассу, наклеить марки подоходного налога  -  и  как-то
привести книги в соответствие с кассой.
   Все это почти неодолимые трудности для усталого человека; устанешь -  и
всякая работа из рук валится. К тому же с  деньгами  все  труднее.  Пагель