Мой отец...
   -  Итак,  арендную  плату  можно  назвать  чрезмерно  высокой,  однако,
возможно, что Нейлоэ - превосходное имение и  что  даже  необычно  высокая
арендная плата себя оправдывает. Я не нашел здесь  в  конторе  образцового
порядка, - сказал Штудман и обвел серьезным, укоризненным взглядом  полки.
- Да, Праквиц, извини меня,  пожалуйста,  -  не  нашел.  Но  одно  было  в
образцовом порядке: все книги до  одной,  относящиеся  ко  времени  твоего
предшественника, исчезли. Ничего, откуда можно было бы почерпнуть сведения
о доходах Нейлоэ за прежние годы. Но существуют и другие  пути.  Приказчик
вел  учет   обмолоту,   в   финансовом   управлении   существуют   записи,
хлеботорговцы ведут приходные книги - словом, приложив некоторое старание,
я в конце концов пришел к выводу, что Нейлоэ и в  прежние  годы  давало  в
среднем всего лишь от пяти до шести центнеров ржи с моргена...
   - Слишком мало, Штудман! - торжествующе воскликнул ротмистр.  -  Видишь
ли, ты не сельский хозяин...
   - Я позондировал почву у владельца. Он ведь не знал, зачем я спрашиваю,
он хотел меня одурачить, он ведь, как и ты,  думает,  что  я  не  сельский
хозяин... Но я человек, умеющий считать; если кто и  оказался  в  дураках,
так это он, господин фон Тешов. Владелец, сам того  не  желая,  подтвердил
мне: от пяти до шести центнеров в  среднем,  на  большее  рассчитывать  не
приходится. Дальние участки, по словам владельца, голый песок.
   -  Тогда  выходит,  что  я   выплачиваю...   -   Ротмистр   остановился
потрясенный.
   - Так оно и есть, - подтвердил непреклонный Штудман, - ты  выплачиваешь
за аренду от двадцати пяти до тридцати процентов валового дохода. Вряд  ли
это кому под силу. Если вам угодно припомнить, сударыня, - любезно пояснил
господин фон Штудман, - прежде, в средние века, крестьяне платили  сеньору
"десятину", то есть десятую часть валового дохода.  Это  было  им  не  под
силу, в конце концов крестьяне восстали и убили своих господ.  Ваш  супруг
платит не десятину, а четверть, и все же я не рекомендовал бы прибегать  к
убийству.
   Господин фон Штудман улыбнулся, он был счастлив. Няньке  предоставилась
возможность воспитывать, гувернеру - поучать, и он совершенно  позабыл  об
отчаянии своих слушателей. Ребенка, когда у  него  сломается  игрушка,  не
очень-то утешишь поучениями о том, как можно было бы избежать поломки...
   - Что же нам делать? - беззвучно шепнула фрау фон Праквиц. - Что вы нам
посоветуете?
   - Тесть, конечно, ничего подобного не подозревает, - сказал ротмистр. -
Нужно ему все растолковать. Ты такой умница и такой спокойный, Штудман...
   - А обет молчания, данный сыном, арендующим Бирнбаум?
   Ротмистр умолк.
   И господин фон Штудман начал снова:
   - До сих пор можно было бы еще верить, что  владелец  просто  падок  на
деньги. Слишком падок. Я бы сказал, алчен, не правда ли? Но, к  сожалению,
здесь дело похуже...
   - Прошу вас, господин фон Штудман, не надо! Право же, и так  совершенно
достаточно.
   - Да, право же, перестань...
   - Надо все знать, иначе будешь действовать вслепую.  Аренда  составляет
три тысячи центнеров ржи - по полтора  центнера  с  моргена  -  значит,  в
имении всего две тысячи моргенов. Так и указано в арендном договоре...
   - И это тоже неверно?
   - Я всегда слышала, что в Нейлоэ две тысячи моргенов, и прежде слышала,
- сказала фрау фон Праквиц.
   - И это правильно, в Нейлоэ две тысячи моргенов, - подтвердил  господин
фон Штудман.
   - Вот видишь! - воскликнул ротмистр, вздохнув с облегчением.
   - В Нейлоэ две тысячи моргенов, но сколько у тебя под пахотой, Праквиц?
Ты забываешь дороги и пустоши, межи, болотца на  лесосеках,  кучи  камней.
Кроме того, отпадает еще кое-какая прежняя пахотная  земля,  так  как  она
засажена хвоей, можешь к рождеству срубить  себе  там  елку,  Праквиц,  не
спрашиваясь лесовладельца...
   - Ну, это такие мелочи, я знаю небольшой участок под соснами...
   - Кроме того, отпадают: огромный двор, службы, вот этот  флигель,  твоя
вилла и сад; отпадают  -  замок  и  парк!  Да,  дорогой  мой  Праквиц,  ты
выплачиваешь своему тестю аренду даже за тот дом, в котором он живет!
   - Черт меня побери, если я на это пойду! - крикнул ротмистр.
   - Тише, тише, - таким способом было бы слишком легко выпутаться из всех
затруднений. Чего же лучше! Я высчитал по плану - под  пахотой  фактически
немногим больше полторы тысячи моргенов - значит, на самом деле ты платишь
по два центнера ржи с моргена.
   - Я буду  оспаривать  договор!  Я  подам  на  него  жалобу!  -  завопил
ротмистр. Казалось, он сейчас как стоит, так прямо и кинется  в  ближайший
суд.
   - Ахим, Ахим! - вздохнула фрау фон Праквиц.
   - Сядь! - прикрикнул на него Штудман. -  А  теперь  ты  все  знаешь.  И
теперь давай судить обвиняемого, то есть тебя. Тихо, Праквиц! Как  мог  ты
подписать  такой  позорный  договор?  Впрочем,  вы  его  также  подписали,
сударыня. Ну, рассказывай, Праквиц. Теперь тебе разрешается взять слово.
   - Да разве я мог думать, что меня так подло одурачат, и кто -  свои  же
родственники! - сердито воскликнул ротмистр. - Я знал, что  тесть  у  меня
скареда и падок на деньги, как кот на валерьянку. Но что он накинет  петлю
на шею собственной дочери, нет, Штудман, этому я и сейчас не верю...
   - Господин фон Тешов человек неглупый, - заметил Штудман.  -  Составляя
такой договор, он знал, что он невыполним. Значит, у  него  была  какая-то
своя цель - можешь ли ты что-нибудь  сказать  по  этому  поводу,  Праквиц?
Помогите и вы нам, сударыня...
   - Откуда мне знать, что думает отец... - сказала фрау фон  Праквиц,  но
под внимательным взглядом Штудмана она покраснела.
   - Я швырну ему в физиономию эту писанину! - крикнул ротмистр. - Я подам
в суд...
   - Согласно параграфу семнадцатому всякое возражение против  какого-либо
пункта нарушает арендный договор. Как только  ты  подашь  жалобу,  ты  уже
больше не арендатор. При каких обстоятельствах был составлен этот договор?
Он ведь новый, а ты уже некоторое время здесь хозяйничал...
   - Э-э, да это все старые истории, никакого отношения к делу не имеющие.
Когда я вернулся из армии, у нас ничего не было. Пенсии мне не полагалось,
я ведь считался изменником своей  родины.  Вот  мы  и  пристроились  здесь
сначала "погостить". Я был без  дела:  ходил  с  дорогим  тестем  в  поле,
помогал, - работал я здорово, рук не покладая. Тогда  меня  это  занимало.
Ну, вот как-то он мне и сказал: "Я стар, возьмите всю  эту  муру  как  она
есть в свои руки, рано или поздно все Эве достанется".  И  тогда  я  начал
хозяйничать самостоятельно...
   - Без всякого договора?
   - Да, без договора.
   - А сколько за аренду платил?
   - Ничего не было обусловлено. Когда ему нужны  были  деньги,  я  давал,
если у меня были; а когда не было, он ждал.
   - А потом?
   - Да...  как-то  он  сказал:  "Давайте  заключим  договор".  Вот  мы  и
заключили этот проклятый договор, и теперь я влип!
   - Так ни с того ни с  сего  и  сказал:  "Заключим  договор",  -  верно,
что-нибудь произошло.
   - Ничего не произошло! - быстро крикнул ротмистр. - Я просто  тогда  не
подумал.
   - Ты чего-то недоговариваешь,  -  настаивал  Штудман.  -  Так  как  же,
сударыня?..
   Она опять покраснела.
   - Послушай, Ахим, - сказала она робко. - Может быть, все-таки  сказать?
Лучше будет...
   - Э, что вспоминать давнишние истории! - проворчал ротмистр. - Штудман,
ты настоящий крючок. Что тебе с того,  если  ты  и  это  еще  выведаешь  -
договор от этого не изменится.
   - Сударыня! - умолял Штудман.
   - Незадолго до того, как поднялся вопрос о договоре,  я  поссорилась  с
Ахимом,  -  тихо  сказала  фрау  фон  Праквиц.  -  На  него  опять  напала
ревность...
   - Эва, прошу тебя, не будь смешной!
   - Нет, Ахим, так оно и было. Ну, вы своего друга знаете, и я  его  тоже
знаю. Сразу вскипит, подымет шум, можно подумать, что мир рушится.  Кричит
о разводе, о нарушении супружеской верности - ну,  слушать  это  не  очень
приятно. Но за двадцать лет я уже привыкла и знаю, он не думает того,  что
говорит...
   - Милая Эва, - сказал ротмистр  церемонно  и  с  чувством  собственного
достоинства, - если ты будешь продолжать в том  же  духе,  я  надеюсь,  ты
разрешишь мне уйти из конторы. - Однако он остановился в дверях.  -  Кроме
того, я был совершенно прав, флирт с Трукзесом...
   - ...С тех пор уже много воды утекло, -  поспешно  перебил  Штудман.  -
Пожалуйста,  сядь,  Праквиц.  Не  забывай,  что  разговор  идет  о   твоих
деньгах...
   - Я больше ничего не хочу слышать обо  всех  этих  историях!  -  грозно
заявил ротмистр, однако сел.
   -  Продолжайте,  сударыня,  -  попросил  Штудман.  -  Итак,   произошла
небольшая супружеская размолвка?
   - Да, и, к сожалению, мой отец ее слышал, хотя мы этого и не  знали.  С
того дня его нельзя разубедить, что Ахим меня мучает и третирует...
   - Смешно! -  проворчал  ротмистр.  -  Я  такой  спокойный,  миролюбивый
человек, каких мало...
   - Несколько недель  подряд  он  все  приставал,  чтобы  я  разошлась  с
Ахимом...
   - Что?! - крикнул ротмистр и вскочил со стула. - Вот так новость! Чтобы
ты разошлась со мной?!
   - Сядь, Праквиц, - постарался  его  урезонить  Штудман.  -  Ты  же  сам
говоришь, что это давнишние истории. Жена с тобой не развелась...
   - Нет, папа понял, что я не хочу. Он гораздо больше  ко  мне  привязан,
чем это кажется. - Она опять сильно покраснела. - Ну,  и  в  конце  концов
появился этот договор...
   - Теперь мне все понятно, - сказал Штудман, он на самом деле был  очень
доволен. - И тебе тоже все, надеюсь, понятно, Праквиц, и теперь ты знаешь,
как себя держать. Ваш муж изнервничается, станет  невыносимым,  разорится,
его неспособность к управлению имением будет  доказана,  он  запутается  в
долгах...
   - И это называется тесть! - возмущенно воскликнул ротмистр. - Я  всегда
его терпеть не мог,  но  все  же  думал,  что  в  своем  роде  он  человек
неплохой...
   - Голубчик Праквиц, -  осторожно  съязвил  Штудман,  -  некоторые  люди
только потому склонны считать других неплохими, что  так  им  удобнее.  Но
если ты не возьмешь себя в руки и дашь  понять  тестю,  что  тебе  кое-что
известно, тогда тебе крышка!
   - И не заикайся! - гневно воскликнул ротмистр. - Я должен высказать ему
свое мнение! Как о нем вспомню, так до белого каления дохожу!
   - В  таком  случае,  как  только  завидишь  его,  поворачивай  обратно.
Праквиц, ради жены возьми себя в руки! Обещай нам, что не дашь себе  волю,
не затеешь ссоры, сдержишься. Уйди, скажи: господин Штудман все уладит - и
кончено!  Это  будет  твоему  тестю  гораздо  неприятнее,  чем   если   ты
распетушишься, он только того и ждет.
   - Я не распетушусь, - сказал ротмистр обиженно, - петухи петушатся -  я
не петух!
   - Значит, обещаешь!.. Отлично! Замечательно! Не  откажешься  же  ты  от
своей ржи...
   - Раз мне придется ее отдать...
   - Предоставь это мне! Предоставь мне все дела. Я уж найду пути!  Теперь
ты наконец получишь деньги, много денег, плоды  твоей  работы  -  что  нам
зимой делать, мы еще подумаем...
   - Господин фон Штудман прав, - поспешно сказала  фрау  фон  Праквиц.  -
Сейчас самый неподходящий  момент  отказываться  от  аренды.  Передай  ему
все...
   - Ну конечно, я так, дурачок, - проворчал ротмистр. - Штудман - вот это
человек! За три недели сообразил то, чего я три года понять не мог. Я...
   - Идут! - ворвалась в контору Вайо.
   Пагель следовал за ней несколько медленнее.
   -  Так!  -  сказал  ротмистр,  обрадовавшись   предлогу   улизнуть   из
ненавистной конторы. -  Наконец-то!  Я  думал,  и  тут  сорвется.  Пагель,
голубчик, позаботьтесь, чтобы людей сейчас же накормили, чтобы выдали  все
нужное для работы и так далее. Сегодня после обеда вам не придется идти  в
поле...
   Пагель ясным взглядом ласково посмотрел на хозяина.
   - Слушаюсь, господин ротмистр!  -  Он  щелкнул  каблуками  и  вышел  из
конторы.
   - Праквиц, что ты делаешь?!  -  воскликнул  Штудман.  -  Ты  же  уволил
Пагеля! В три он уезжает!
   - Я уволил Пагеля? Ах, не говори  глупостей,  Штудман!  Ты  же  видишь,
молодой человек меня правильно понял. Распушил как  следует,  чтобы  такой
щенок не забывался, - и дело с концом! Я ведь не злопамятен!
   - Нет, ты не злопамятен! - сказал Штудман. - Ну, посмотрим-ка,  что  за
людей прислали. Любопытно поглядеть, на  что  похожа  такая  коллекция  из
пятидесяти арестантов!


   5. ГУСАРЫ ПРИШЛИ

   Да, они подходили к Нейлоэ.
   Там, где большая дорога на Мейенбург - Остаде  проходит  через  Нейлоэ,
там  они  и  появились,  по  четыре  в  ряд,  через  каждые  четыре   ряда
надзиратель, - и они пели громко, звонко и с чувством песню про место  для
всех дорогое, про матери родной могилу.
   - Боже, они еще поют! - простонала сидевшая у окна в замке фрау Белинда
фон Тешов, обращаясь к своей подруге Ютте. - Мало  того  что  мне  загадят
прачечную стряпней на этих убийц, теперь извольте  еще  слушать,  как  они
горланят! Элиас, попросите ко мне барина! Убийцы и вдруг распевают песни -
неслыханно!
   - Идут, идут! - кричали деревенские ребятишки, и тот, кто не был в поле
на работе, бросал все как попало и куда попало, выходил на улицу и  глазел
- глазел во все глаза.
   Тюремное начальство не поскупилось. Несмотря на тяжелые времена,  людей
приодели. Ни изношенной одежды, где заплата сидит на заплате, ни кургузых,
до икр, штанишек для долговязых, ни курток, в которых утонуть  можно,  для
низкорослых, - складно сидела чистая и опрятная, целая одежда, гордо  пели
они песню: "Мы - чертовой рати гусары!.."
   Деревенские стояли на улице, разинув рты. Где же бритые наголо затылки,
о которых им  толковали?  Где  кандалы  и  наручники,  в  которые,  по  их
понятиям, были закованы арестанты?  Где  мрачное,  угрюмое  молчание?  Где
злые, налитые кровью глаза? Ни каиновой печати, ни  звериного  облика,  ни
одного рыжего.
   - Мать, чего пасть разинула, смотри  косоротой  останешься!  -  крикнул
кто-то из команды, и все захохотали.
   Да, в Нейлоэ ожидали большего, и,  во  всяком  случае,  ожидали  совсем
другого. В  деревню  вступал  отряд  мужчин  самого  различного  возраста,
больших и маленьких, толстых и худых, красивых, заурядных, безобразных - и
все они были в отличном настроении, они ушли от глухого,  мертвого  гнета,
от стен из железа, стекла и цемента, они были счастливы, что  снова  видят
свет, весь божий свет, а не крошечный  -  да  и  тот  подчас  запретный  -
кусочек тюремного окошка. Свежий воздух освежил их, солнце  пригрело,  это
тебе не однообразное серое прозябание изо  дня  в  день  -  новая  работа,
другая еда, мясо и курево, возможность поглядеть, - поглядеть и то хорошо,
- на девушек, на женщину, как раз спешно спускающую рукав на  голую  руку,
которой она только что месила тесто в квашне.
   Они пели:

   Вперед, продувные гусары,
   Острожная чертова рать!
   Нам любить, греша, нам грешить, любя,
   Греша и любя, умирать.

   И надзиратели тоже улыбались. И надзиратели  тоже  были  довольны,  что
ушли от тюрьмы, от монотонной службы, с  ее  вечными  парашами,  дрязгами,
непрерывными сварами, недовольством, наговорами, постоянным страхом  перед
неповиновением, вспышкой, бунтом. Арестанты получат вволю  еды  и  курева,
утихомирятся, не будут скандалить, - хотя уверенным никогда нельзя быть.
   Надзиратели  поглядывали  на  своих  подопечных,  можно  сказать,  даже
доброжелательно. Ведь этим людям они отдали всю свою жизнь, и, пройдя  все
ступени отчаяния, ненависти, равнодушия, тюремщики кончили тем, что  почти
полюбили арестантов. Сейчас они такие опрятные,  нарядные  в  выданной  им
новой одежде, такие довольные, так весело поют!
   - Господин надзиратель, зайца видали?
   - Господин надзиратель, столько протопаешь, сразу  жрать  захочется!  Я
сегодня за обедом три порции слопаю!
   - Господин надзиратель, что сегодня на обед - гусятина?
   Дети, как есть дети! Надзиратели знали, с кем имеют  дело:  это  же  не
убийцы, - осужденных на долгие сроки в отряде вообще не было. Четыре  года
максимум, большинство осуждено на короткие сроки, да и то все уже отсидели
добрую половину своего срока или  почти  все.  Среди  них  нет  никого  по
мокрому делу, нет китов воровского мира - но, несмотря на это, несмотря на
их пение и веселье, они все же арестанты, то  есть  люди,  которых  лишили
свободы и из которых многие готовы на все или  почти  на  все,  только  бы
снова получить свободу. С доброжелательством  поглядывали  надзиратели  на
свою команду, однако ни  на  минуту  не  забывали,  что  им,  может  быть,
придется рисковать собственной жизнью, только бы не  допустить  арестантов
до желанной свободы.

   Красавица скажет: "Останься, друг,
   Мы, право же, славная пара!"
   - Я утек из тюрьмы, не удержишь и ты,
   Мы - чертовой рати гусары!

   - пели они.
   - Идут! Идут! - крикнула Аманда Бакс в прачечной замка и  так  швырнула
деревянный половник в горох с салом, что брызги полетели. - Пойдем,  Зофи,
поглядим. Из чулана для угля видна рабочая казарма.
   - Не пойму,  что  тебя  так  разбирает!  -  холодно  ответила  Зофи.  -
Подумаешь, арестанты  -  да  я  ради  них  шага  лишнего  не  сделаю!  Еще
наплачемся, как  будем  им  еду  отпускать.  Ведь  это  же  преступник  на
преступнике!
   Но все же она пошла вслед за Амандой и,  чаще  задышав,  вместе  с  ней
прильнула к маленькому оконцу в  чулане  для  угля.  Она  видела  колонну,
слышала пение; она глядела, глядела,  и  не  находила  его  в  двигавшейся
толпе, и думала: "А что, если его нет? Что, если его не отправили вместе с
остальными?"
   - Чего ты так вздыхаешь, Зофи? - удивленно спросила Аманда.
   - Я вздыхаю? Вовсе я не вздыхаю! Чего ради мне вздыхать?
   - Я тоже так думаю,  -  сказала  Аманда  довольно  язвительно  и  снова
прильнула к окну. Они еще не успели подружиться, так как  до  сих  пор  не
было выяснено - которая кухарка, а которая помощница кухарки.
   Позади колонны арестантов  ехали  две  телеги  из  имения  с  поклажей:
одеялами и мисками, оловянными ложками  и  аптечкой,  кувшинами,  ведрами,
лопатами, кирками... А между телегами и  колонной  шагал  один  как  перст
старший надзиратель Марофке, человек роста, правда, небольшого, но персона
важная, старший начальник  уборочной  команды  N_5,  откомандированной  из
Мейенбургской тюрьмы в Нейлоэ - неограниченный повелитель над пятьюдесятью
заключенными и четырьмя надзирателями. У  него  были  субтильные  короткие
ножки, зато они были всунуты в хорошо отглаженные серые брюки. Штиблеты на
нем - только  на  нем  одном  -  были  начищены  почти  до  блеска:  перед
вступлением в Нейлоэ он приказал одному  из  заключенных  навести  на  них
"глянец" в придорожной канаве. У господина Марофке большой колышущийся при
каждом шаге живот, зато он облачен в синий мундир  и  опоясан  ремнем,  на
котором висит  сабля.  Лицо  же  у  господина  Марофке,  несмотря  на  его
пятьдесят лет, нежное, как у девушки, белое и розовое. Зато  при  малейшем
волнении оно багровеет. Топорщащиеся, как у  кота,  красновато-рыжие  усы,
глаза - бледно-голубые, голос визгливый и резкий. Но, несмотря на резкость
и крикливость, господин старший надзиратель Марофке воплощенное добродушие
- до тех пор, пока не усомнятся в его власти. Когда же это  случается,  он
сразу становится злым, мрачным, мстительным, как пантера.
   - Стой! - взвизгнул он.
   Арестанты остановились.
   - Налево кругом!
   Они повернулись "налево кругом", по правде говоря, без  особой  военной
выправки, ибо в 1923 году большинству людей все военное  было  ненавистно.
Теперь они стояли спиной к казарме, а лицом к флигелю и усадьбе...
   Пагель подошел к маленькому властелину.
   - Если не ошибаюсь, вы господин старший надзиратель Марофке?  Начальник
тюрьмы нам писал. Меня зовут  Пагель,  я  здесь  так,  вроде  практиканта.
Разрешите представить ва