бежит, бежит прочь от виллы, ведь оттуда он может погнаться
за ней, бежит к парку, к темному массиву деревьев. Перелезает через забор,
вот она зацепилась подолом за гвоздь, порвала платье. Она падает  лицом  в
траву, но сейчас же вскакивает и бежит  в  парк,  к  лебединому  пруду,  к
дереву с дуплом... Она сует руку в дупло, но письма там  нет;  значит,  он
его вынул и теперь идет к ней...
   Она бежит обратно, но на бегу ей приходит в голову, что он и не получал
письма, ведь письмо еще в руках у Редера, и ее охватывает  безумная  злоба
на прохвоста Редера... Однако злоба проходит: правда, она все  еще  бежит,
но уже раздумывает, стоит ли. Бежать нет никакого смысла, он,  конечно,  и
не был в деревне; зарыв оружие, он, конечно, отправился не  в  деревню  на
любовное свидание, а возвратился к себе в  часть  с  донесением,  что  все
сошло благополучно. Но хотя она знает, что бежать уже незачем, она все еще
бежит, словно что ее гонит,  и,  только  увидев  сквозь  деревья  светлый,
желтый прямоугольник, останавливается...
   Она замедляет шаг, осторожно пробирается  вперед  и  тихо,  как  кошка,
подкрадывается  к  освещенному  окну.  Окно   распахнуто,   но   занавески
задернуты. Виолета переходит через дорожку, ступает на узкую полоску травы
под окном и осторожно раздвигает занавески.  Сегодня  ночью  она  в  таком
смятении, ни на минуту не приходит ей  в  голову,  что  она  делает  нечто
непозволительное или хотя бы непринятое. Окинув комнату быстрым испытующим
взглядом, она просовывает за занавеску всю голову и так стоит и наблюдает:
только голова в светлой комнате, а сама вся снаружи в темноте.
   За столом сидит Вольфганг Пагель и пишет письмо. День выдался  довольно
сумбурный, он настроил его на невеселый, грустный лад, при таких  условиях
и сельское хозяйство не радует. Утром  ссора  с  ротмистром,  который  его
выгнал; затем возня с арестантами; замурованная  дверь  с  белым  крестом,
который пришлось потом замазать красным; вздорный лакей  Редер  с  тачкой,
полной гусиных трупов; таинственное совещание в замке со Штудманом -  весь
день сегодня был суматошный, сумбурный, совсем не такой, каким  полагается
ему быть в деревне!
   С неудовольствием проглотил он в конце  концов  свой  одинокий  ужин  -
Штудман передал через лакея Элиаса, чтоб Пагель не ждал его - и теперь  не
знает, как убить вечер: спать нет желания, заняться чем-нибудь нет  охоты.
Он даже подумывает, не пойти ли  в  трактир  пропустить  стаканчик,  чтобы
встряхнуться, а может быть, и в картишки перекинуться...  В  конце  концов
ему приходит мысль прогуляться в деревню и поискать  Зофи  Ковалевскую.  В
общем, она девушка славная и, пройдя берлинскую  выучку,  вряд  ли  станет
долго  ломаться.  Хозяйская  дочка,  Виолета  фон   Праквиц,   со   своими
сегодняшними поцелуями, пожалуй, опасней.
   Но тут он вспомнил, что ему нельзя уходить из дому ни в трактир,  ни  к
Зофи! Он взялся  выполнить  поручение,  он  ожидает  гостя,  которого  ему
предстоит вздуть: дурака лакея с рыбьей физиономией, Губерта Редера.
   Некоторое время Вольфганг Пагель шагал, не зажигая  света,  из  угла  в
угол по своим двум комнатам, то по конторе, то по спальне. Но от того, что
ходишь из угла в угол в течение получаса  и  размышляешь,  как  пригрозить
подлому субъекту,  как  запугать,  избить  его,  настроение  нисколько  не
повышается. Такие вещи делаются без размышлений, с маху. Но куда  же  себя
деть?
   Поразительная история: стоит ему заинтересоваться какой-либо  девушкой,
будь  то  Виолета,  Аманда  или  Зофи,  в  конце  концов  все  сводится  к
воспоминаниям  о  Петере.  Ну  что  ж,  Петра  окончательно  похоронена  и
позабыта, мир праху ее, хорошая, ласковая девушка, но,  как  уже  сказано:
мир  праху  ее!  Можно  написать  матери,  рассказать  ей  о  своем  новом
житье-бытье и для ее  полного  спокойствия  возвестить,  что  Петра  Ледиг
ликвидирована. Это значительно лучше, чем без  дела  сидеть  и  дожидаться
жалкой драки. Лакей несомненно изрядный трус!
   Приняв такое решение, Пагель зажег у  себя  в  комнате  свет,  задернул
занавески и принес из  конторы  письменные  принадлежности.  Остается  еще
только снять пиджак: в рубашке без воротничка  и  в  брюках  без  подтяжек
удобно и не жарко; он сел за стол и принялся писать.
   Вначале ему еще мешала мысль о  приходе  Редера,  но  скоро  он  совсем
позабыл об этом мямле и  застрочил  быстрее.  Он  описывал  свою  жизнь  в
Нейлоэ, чуточку презрительно, чуточку небрежно, так, как пишут в  двадцать
три года,  когда  не  желают  признаться,  что  хоть  что-либо  доставляет
удовольствие. В пяти фразах набросал он портрет своего "кормильца",  затем
бородатого простодушного тестя, от которого за версту  несет  хитростью  и
коварством. О прошлых делах он не  пишет  ни  слова:  ни  слова  о  взятой
картине, ни слова о судьбе довольно значительной суммы, ни единого слова о
расстроившейся  свадьбе.  От  упоминания  об  этих  менее  приятных  вещах
удерживали  Вольфганга  не  стыд  или  упорство.  Просто,   пока   человек
действительно молод, он еще верит, что прошлое  действительно  прошло,  то
есть, что он с ним раз и навсегда расквитался. Он верит, что в любой  день
можно начать "новую жизнь", и у всех остальных людей  предполагает  ту  же
веру, тем более у матери. Он еще не подозревает о цепи, которую влачишь за
собой всю жизнь; каждый день, каждое событие прибавляет к этой цепи  новое
звено,  он  еще  не  слышит  ее  лязга,  он  еще  не  понял   удручающего,
безнадежного значения слов: потому что ты поступил так,  а  не  иначе,  ты
стал тем, а не иным!
   Совсем не то в двадцать три  года:  кончено  так  кончено,  прошло  так
прошло; перо Вольфганга летает по бумаге. Вот оно рисует портрет Штудмана,
няньки и гувернера по призванию; настроение у Пагеля повышается, дух  отца
вселился в него... На полях письма он набрасывает карикатуру на  Штудмана,
он изображает его в виде кролика,  грустно  сидящего  перед  своей  норой.
Кролик глядит на мир мудрыми и в то же время глупыми  глазами,  но  прежде
всего глазами грустными.
   Пагель, удовлетворенно  насвистывая,  созерцает  свое  произведение:  и
вправду похож. Потом он подымает голову и встречается взглядом с хозяйской
дочкой, Виолетой фон Праквиц.
   - Гоп-ля! - говорит Пагель, не  выражая  особого  удивления  по  поводу
столь необычного визита - через окно. Затем: -  А  шалопай  Редер,  видно,
уклонился?
   Она качает головой. При этом одно плечо просовывается между занавесками
и Виолета грудью мягко ложится на подоконник. Она стоит, сильно нагнувшись
вперед,  и  потому  в  декольте  видна   нежная   молочная   кожа,   такая
соблазнительно белая рядом со смуглой загорелой шеей.
   - Нет,  -  говорит  Виолета  после  минутного  колебания.  Говорит  она
медленно, словно нехотя, словно во сне. - Редера папа позвал, я  не  могла
послать его к вам.
   Пагель смотрит на девушку.
   - А вы, милая барышня? - нарочито веселым тоном спрашивает  он.  -  Так
поздно гуляете? Домашний арест снят?
   Опять она медлит с ответом, в то же время не спуская с него глаз.
   - Я была у дедушки с бабушкой, - наконец заявляет она, - и  хотела  вам
рассказать...
   - Благодарю вас! - говорит Пагель. - Несколько поздновато.
   Вокруг так тихо, тепло и тихо. Грудь  на  окне,  рот,  дышащий  тайной,
сулящий исполнение желания. Так  давно  это  было...  Все  растет,  зреет,
цветет... Прекрасно ты, повремени.
   - Да... - говорит он после паузы, говорит рассеянно, задумчиво.
   И опять все тихо, тихая, темная смятенная ночь.
   - Подите-ка сюда... - вдруг шепчет она.
   Несмотря на то, что она шепнула очень тихо, он вздрогнул, как от удара.
   - Да? - спрашивает он вполголоса, а сам уже встал со стула.
   - Да, пожалуйста... - снова шепчет она, и он медленно подходит к ней.
   Он сам не сознает, как изменилось выражение его лица. Изменилось, стало
горьким, решительным, словно он уже пробует плод, который  не  может  быть
сладким. Ее же лицо все такое же,  как  тогда,  когда  она  заглядывала  в
комнату к молящемуся лакею: словно в забытьи, словно она ощущает  страх  и
отчаяние, и наслаждение, и желание.
   - Ближе! - шепчет она, когда он останавливается за шаг от  нее.  -  Еще
ближе!
   Это манит ночь и изголодавшаяся  плоть,  но  манит  и  ее  желание.  Ее
желание, незаметно как сеть оплетает его, притягивает ближе...
   - Ну? - тихо спрашивает он, и лицо его уже совсем у ее лица.
   - Хотите... - говорит она, запинаясь, - поцелуйте меня еще раз, хотите?
   И она поднимает к нему голову; решительным и все же  детским  движением
протягивает ему губы. Внезапно в ее глазах блеснули слезы... Ах, не только
развращенность толкает ее в объятия другого - нет, это и страх перед  тем,
что неудержимо все глубже проникает в нее. Он положил руку ей  на  сердце,
овладел ею...
   - Вот! - сказала она беспомощно, и губы их встретились. Так они  стояли
бесконечно долго. На его руку, которой он опирался на подоконник, легла ее
грудь, сквозь  шелковистую  ткань  он  чувствовал,  какая  она  тяжелая  и
созревшая, слаще любого плода. Что это, сверчки стрекочут в парке? Тонкий,
нежный голос, словно кровь поет, выводит, выводит мелодию, не  прерываясь,
будто поет сама  земля,  добрая,  плодородная  мать-земля,  которая  любит
влюбленных... Бесконечно долго прижимается его рот к ее губам...
   Вдруг он чувствует, что она забеспокоилась. Она хочет  что-то  сказать.
Ему жаль отпустить ее губы, жаль прервать очарование... Быстрым  движением
сбрасывает она платье с левого плеча. Ее левая рука лежит на его плече,  а
правая обнажает грудь...
   - Вот! - говорит она жалобно. - Положи сюда руку - так холодно...
   И он сам не отдает себе отчета, что его рука уже охватила ее грудь.
   - О! - стонет она и крепче прижимает свои губы к его губам.
   Что он думает? И думает ли он вообще? Пламя подымается  все  выше,  все
выше.  Перед  глазами  мелькают  какие-то   образы,   торопливые   образы,
призрачные картины прошлого у него  в  мозгу  сменяются,  как  на  экране.
Комната у мадам Горшок, он просыпается и ловит на  себе  взгляд  Петера...
Пламя все выше, все выше... "А мне нельзя с тобой?" - так или в этом  роде
спросила она и пошла с ним; в расписанном под мрамор  подъезде  берлинских
меблирашек представились они друг  другу:  Петра  Ледиг.  Этой  минуты  не
забыть.
   Сверчки все еще поют, только это не сверчки, сверчки не живут в парках,
сверчки живут в доме - это кузнечики, цикады так поют,  зеленые,  довольно
нелепые с виду насекомые...
   Вот грудь опять у тебя в руке, ты опять ощущаешь ее. Это  грудь  манит,
манит  плоть,  не  любовь.  Понемножку,  потихоньку  отними  губы,  нельзя
испугать девочку, ее  просто  развратили.  Развратили  и  ничего  не  дали
взамен, даже знания. Она не знает самое себя, она как лунатик,  нельзя  ее
сразу разбудить. Петер была другой. О! Петер была совсем другой!  Она  все
знала, но была невинна, как ребенок! Не верю, чтобы то, что  мне  про  нее
рассказали в полиции, была  правда.  Петер  не  развращена,  она  знала  и
все-таки была невинна...
   - Что с вами?  -  спросила  Вайо  и  посмотрела  на  него  непонимающим
взглядом. - О чем вы думаете?
   - Ах, - сказал он рассеянно, - я как раз вспомнил...
   - Вспомнили?.. - спросила она.
   - Да. Вспомнил. Я принадлежу другой  женщине.  -  Он  увидел  внезапную
перемену в ее лице, испуг. Быстро добавил: - Так же, как  вы  принадлежите
другому мужчине.
   - Да? - покорно спросила она.  Ее  так  легко  повернуть  куда  хочешь.
Жеребенок, губы еще нежные. Она слушается каждого движения узды. - А с той
другой женщиной - тоже кончено?
   - Я так думал, - поторопился он ответить. - Но сейчас мне показалось...
что, пожалуй, еще не кончено.
   - Сейчас?
   Она стоит в окне между занавесками, так, как он оставил ее, не  окончив
поцелуя, волосы растрепаны, грудь все еще обнажена, нижняя  губа  плаксиво
опущена  и  дрожит.  На  нее  жалко  смотреть.  Так  смотрим  мы  на  ложе
наслаждения, покинутое наслаждением...
   - И у вас тоже не по-настоящему кончено, - хочет он ее утешить. -  Надо
просто немножко  подождать,  вы  же  знаете.  Это  только  доказывает  его
порядочность, что он так долго не появляется.
   - Вы думаете? - оживилась она. - Вы думаете, он вернется? Это  все  мои
дурацкие пятнадцать лет виноваты?
   - Ну конечно! - сказал он. - Подождите, я сейчас приведу себя в порядок
и провожу вас домой. Мы обо всем поговорим.
   Он повернулся, пошел к зеркалу, пригладил волосы.
   - А вам гребешок не нужен? - спросил он. - Нате!
   Он надел пиджак, вымыл руки, за это время и она привела себя в порядок.
   - Пошли! - И он выпрыгнул в окно. - Пускай  свет  горит,  я  сейчас  же
вернусь.
   Им приятно идти рядом,  ночь  теплая  и  безветренная,  так  и  хочется
побродить, пошататься. На ходу их руки два раза соприкоснулись,  тогда  он
взял ее за руку, и так они и продолжают свой путь, рука в  руку,  как  два
хороших товарища.
   - Знаете что, Вайо, - говорит Пагель, - я вам  скажу,  какое  я  сейчас
сделал  открытие.  Собственно,  не  принято  говорить  о  таких  вещах   с
молоденькими девушками, но, кроме  меня,  никто  вам  этого,  пожалуй,  не
расскажет! Ведь не родители же!
   - Родители! - презрительно усмехается Вайо. - Они  думают,  я  все  еще
верю, что детей приносит аист!
   - Надо же! - весело замечает Пагель. - Поразительная отсталость -  тоже
придумали! Чтобы при теперешних-то песенках девушки ничего не подозревали?
Ну, слушайте, но разве я сказал бы это своей дочери? Черт знает как  глупо
говорить о  таких  вещах;  стесняешься  и  злишься  на  себя  за  то,  что
стесняешься...
   - Так как же ваше открытие... - напоминает Вайо.
   - Да-да! Ну вот, я вам сказал, я принадлежу другой женщине,  и,  верьте
мне, за минуту до того я еще не знал...
   - Слушайте! - говорит Вайо и останавливается. - Приятные  вещи  вы  мне
говорите...
   - А, глупости, Вайо, ну чего вы в амбицию  ударились!  Это  ведь  не  в
обиду вам говорится, вы молоды и красивы - ну и все прочее!  Значит,  дело
обстоит так: я не знал, что принадлежу другой. Раньше, до встречи с ней, я
флиртовал направо и налево, то с одной, то с другой... И я думал, что  это
так есть и так всегда и останется: разругаешься, заведешь другую.  Надоела
одна, подавай следующую! Ведь  и  девушки  ничуть  не  лучше,  -  немножко
устыдившись, говорит он в оправдание своему грубому  мужскому  взгляду.  -
Вспомните песенку: "А на другом углу уж ждет меня другой..."
   - Верно, не один, так другой! - вторит Виолета.
   - Ну вот,  видите!  -  торжествующе  заявляет  Пагель.  -  А  ведь  это
чистейшая ерунда! Вот и я тоже попался на эту удочку! Только  вранье  это.
Когда у меня началось с Петером, видите ли, я называл мою подругу Петером,
на самом деле ее зовут Петра.
   - Смешное имя! - презрительно заявляет Вайо.
   - Ну, Виолета тоже не бог весть что, - огрызается  Пагель,  но  тут  же
продолжает в примирительном тоне: - Впрочем,  это  дело  вкуса.  По-моему,
Петер очень здорово. Так вот, после того как я прожил год с Петером...
   - Вы по-настоящему жили с ней?
   - Конечно! А как же иначе? Сейчас этим  никого  не  увидишь!  Я  думал,
будет так же, как и с прежними. Она спокойнее и  милее,  значит,  выдержим
немного дольше. И когда это кончилось, как раз перед  тем,  как  мне  сюда
ехать, я решил: очень надо! Плакать не буду! Найдется  другая!  Знаете,  -
говорит Пагель, подумав, - если поразмыслить  как  следует,  это  же  черт
знает как подло так рассуждать. Но что поделаешь, все так говорят, все так
поступают, и тебе уже кажется, что так оно и есть...
   - И так оно и есть! - упрямо заявляет Вайо.
   - А вот и нет! - задорно протестует Пагель. -  В  этом-то  и  есть  мое
открытие! Я уже несколько  недель  толкусь  здесь  в  Нейлоэ,  и  все  мне
нравится, спасибо; но по-настоящему ни к чему тут у меня сердце не  лежит.
Раньше, бывало, только проснусь, уже радуюсь, без всякой  особой  причины,
просто потому, что существую, а теперь я думаю: эх,  опять  день  впереди,
ну, быстро, влезай в штаны, принимайся  за  работу,  может,  скорей  время
пройдет...
   - Совсем как я, - говорит Вайо. - Меня тоже ничто уже не радует.
   - Общая болезнь, сударыня! Я сейчас вам все по пальцам  перечту!  Итак,
ничто больше не радует, ничто  не  забавляет,  и  в  теле  тоже  настоящей
бодрости нет...
   - Я вам вот что скажу, - заявляет Виолета с важным видом. - Я  про  это
читала.  Это  у  вас  просто  от  воздержания  -  вы  ведь  с   ней   жили
по-настоящему.
   - Ух ты черт! - удивляется Пагель. - Для вашего возраста, фройляйн, это
очень мило!
   С минуту он молчит в раздумье. В нем  подымаются  сомнения:  хорошо  ли
рассказывать такой молоденькой девушке, именно этой молоденькой девушке, о
своем открытии? Но затем он  успокаивается:  будь  она  такой,  как  можно
предположить по ее словам, она бы такого не сказала!  Люди,  действительно
испорченные, стараются скрыть свою испорченность.
   - Нет, - говорит он немного спустя, -  в  деревне  девушек  хватает.  В
том-то и заключается мое открытие, что на каждом углу не стоит другая. Или
нет, стоит именно другая. А ищешь все ту же. Счастье может дать только  та
же. И вы ищете все того же...
   Она на минуту задумалась, потом сказала:
   - Я сама не знаю, сама не понимаю. Нет  мне  покоя,  все  меня  куда-то
гонит, и вот, как я посмотрела к вам в окно, мне и пришло  в  голову:  все
равно, кто ни будь, любой может меня успокоить...
   - А я, - сказал Пагель, - понял только сейчас: какая бы девушка мне  ни
нравилась, я сразу же сравниваю ее с Петером, и тогда мне ясно:  из  этого
ничего не выйдет.
   - Понимаете? - спрашивает Вайо, она почти его не  слушала.  -  О  таких
вещах ведь никого не спросишь! Ни родителей, никого. Я  целыми  днями  про
это думаю, а по ночам мне это же снится.  Иногда  мне  кажется,  я  с  ума
сойду. Когда папы с мамой дома нет, я пробираюсь к папе в кабинет и  роюсь
в энциклопедическом словаре. И как почитаешь словарь да редеровскую  книгу
почитаешь, вот и выходит, будто так оно и есть, и мне так грустно  станет.
А потом я опять думаю: не может этого быть...
   - Конечно, не только тело, - продолжал Пагель. - Это вы придумали. Если
бы только тело, любой мужчина любой девушке подходил бы, а  тут  взглянешь
на других, и видишь: нет, не подходят.
   - В этом вы правы, - заметила она. - Но, может быть, все же подходит не
один, а несколько? Может быть, очень многие? Только не все! Все,  конечно,
не подходят.
   - А я думаю: только одна! - сказал Пагель. - И я ужасно рад, что  понял
это...
   - Господин Пагель... - говорит она робко.
   - Да?
   - Господин Пагель...  мне  тогда...  ужасно  хотелось  пойти  к  вам  в
комнату.
   Он молчит.
   Она настаивает:
   - Это, конечно, очень грубо,  так  прямо  говорить,  но  от  правды  не
уйдешь. Мне всем приходится врать, даже Фрицу.  Вот  и  хочется  хоть  вам
сказать правду.
   - А потом бы у вас обязательно на сердце кошки скребли,  -  говорит  он
осторожно. - И у меня тоже.
   - Послушайте, - снова начинает она, - вот сейчас,  у  окна,  вы  только
потому такой были, что мне всего пятнадцать лет и что тот, кто спутается с
пятнадцатилетней, - подлец?
   - Нет! - говорит он в смущении. - Об этом я не подумал.
   - Вот видите! - торжествует она. - Тогда, значит, и  мой  лейтенант  не
подлец.
   Она остановилась, они часто останавливались, пока шли деревней.  Сейчас
двенадцатый час, а в страду об эту пору все уже спят.  Она  отпустила  его
руку, он почувствовал, что она хочет что-то сказать.
   - Ну? - спрашивает он.
   - Пожалуйста, -  запинаясь  и  в  то  же  время  с  каким-то  отчаянным
упорством, почти с мольбой просит она, - пожалуйста,  вернемся  обратно  к
вам, мне так хочется...
   - Нет, нет, - мягко протестует он.
   Но она уже обвила руками его шею, она прижимается  к  нему,  смеется  и
плачет ср