ло, плодами.
   Он тянулся к этим ветвям, он видел свои голые колени  между  носками  и
штанишками и видел шрам  на  одном  колене.  "Это  уже,  кажется,  однажды
приснилось мне, когда я был ребенком", - сказал он себе во сне  и  все  же
протянул руки к ветвям. Он стал на цыпочки, но не дотянулся до ветвей.
   Тут его позвал чей-то голос - должно быть, голос мамы  с  веранды,  или
нет, голос шел из густой кроны дерева, это был голос Петера:

   Деревцо, сильнее веточки качай,
   Ливнем слив всего меня обдай.

   И тут сливовое деревцо встряхнулось и просыпало на него  золотой  дождь
маленьких слив, они падали все гуще, все  золотистее.  Зеленый  дерн  весь
пожелтел, как будто в нем зацвели тысячи цветков, и ребенок - а он  и  был
этим ребенком - с ликующим криком склонился над ними...
   Ребенок, улыбаясь, смотрел на ребенка, но постепенно Пагелю стало  ясно
во сне, что он мужчина  и  что  никакая  Петра  не  осыпает  его  плодами.
Прекрасный сон рассеялся в мягком просторном мраке, в который хорошо  было
погрузиться. И спящий охотно погрузился в этот мрак, он погрузился в  него
с мыслью: лишь бы никто не помешал мне!..
   - Нет, я не стану его тревожить, - заявила Аманда в конторе. - Придется
вам прийти еще раз, попозже.
   Она воинственно посмотрела  на  Зофи  Ковалевскую.  Но  Зофи  держалась
отнюдь не воинственно.
   - Нельзя ли подождать его здесь? - вежливо попросила она.
   - Когда он проснется, он сразу же пойдет в поле, некогда ему тут с вами
разговаривать, - сурово сказала Аманда.
   - Да он же сам вызвал  меня  через  отца,  -  заявила  Зофи,  несколько
уклоняясь от истины. - Господин Пагель, видите ли, требует, чтобы я копала
картофель! - Она с горечью рассмеялась.
   - Копать картофель... - повторила Аманда. Обе все еще  стояли,  одна  у
печки, другая у  окна.  -  Господин  Пагель  прав.  Копать  картофель  это
все-таки лучше, чем...
   Она многозначительно замолчала.
   - Чем что, фройляйн? Чем подпирать печку, чтобы она не упала? Тогда  вы
правы...
   - Есть такие, что считают себя хитрее всех, - заявила Бакс уклончиво. -
Но от большой хитрости глупеешь, говаривала фройляйн  Кукгоф.  Так  оно  и
есть.
   - Что же вы - хитрая или глупая? - любезно  спросила  Ковалевская.  Она
села на стул у письменного стола.
   - Это место не для вас, фройляйн! - гневно крикнула Аманда и ухватилась
за спинку стула. - Вас поджидает другое местечко...
   Зофи насторожилась. Но так легко она не сдастся, теперь она  уж  ни  за
что не уйдет.
   - Если мне надо уйти, то уж это мне скажет господин Пагель,  -  сказала
она холодно. - Ведь вы тут только постели стелете, фройляйн.
   - Но я не лезу в эти постели, я - нет! - крикнула Аманда и так  рванула
стул, что спинка затрещала.
   - Остановка не за вами, фройляйн,  у  господина  Пагеля,  должно  быть,
лучший вкус, чем у прежнего управляющего.
   - И это говорите мне вы, фройляйн? - крикнула Аманда,  вся  побелев,  и
отступила на несколько шагов.
   Схватка становилась жаркой, стрелы были расстреляны, и некоторые попали
в цель. Оставалось перейти врукопашную. Удивительно, что гул  сражения  не
разбудил Пагеля.
   - А почему бы мне и не говорить вам этого? - спросила Зофи  упрямо,  но
уже сбавив тон. Выражение лица ее врага не нравилось ей. -  Ведь  вы  сами
объявили это перед всем народом на вечерней молитве!
   - Фройляйн! - произнесла Аманда угрожающе. - Если другие не знают,  что
дважды два - четыре, то я знаю. А если счет не  сходится,  то  можно  ведь
стать ночью под окном и кое-что услышать.
   Теперь побелела Зофи. С минуту она стояла точно громом  пораженная.  Но
затем овладела собой.
   - Порядочному человеку,  -  сказала  она  совершенно  другим  тоном,  -
незачем слышать все что он слышит.
   - И этакая болтает о постелях и вкусах! - гневно крикнула Аманда. - Вот
сейчас же пойду и все ему выложу! - Она задумалась. - Сдается мне, что так
и надо сделать. - Она с сомнением посмотрела на дверь в комнату Пагеля.
   - А зачем ему знать? - осторожно спросила Зофи. -  Ведь  ему  от  этого
никакого вреда!
   Аманда нерешительно, колеблясь, смотрела на Зофи.
   - Ведь и у вас мог быть друг, - прошептала Зофи, - так же,  как...  Мне
понятно, когда женщина стоит за своего друга!
   - Он уже больше не друг мне, - уклончиво ответила Аманда.  -  Не  желаю
быть подругой негодяя.
   - Человека  понять  надо,  -  сказала  Зофи.  -  Обыкновенно  судят  по
внешности. Ведь может случиться и так, что кому-то не повезло в жизни.
   - Я знаю понаслышке, что  в  каторжных  тюрьмах  -  дрянь  народ.  Туда
попадают только отпетые.
   - Бывает, что человек хочет исправиться.  И  судебные  ошибки  тоже  не
редкость.
   - Что же он - попал в тюрьму из-за судебной ошибки, фройляйн?
   Зофи подумала.
   - Нет, - шепнула она нерешительно.
   - Это хорошо, что вы сказали правду, - кивнула ей  Аманда.  -  А  то  я
решила бы, что вы хотите меня околпачить.
   - Но приговор был слишком суров. Он просто легкомысленный, но не плохой
человек.
   Аманда размышляла. Она  не  могла  обдумать  слова  Зофи  так,  как  ей
хотелось бы, перед ней все время стоял образ Гензекена. Ведь и она от него
не отступилась, когда узнала, что  это  не  только  легкомысленный,  но  и
плохой человек. Наконец она вспомнила, что хотела спросить.
   - Почему он все еще сидит у вас на чердаке? - спросила она. -  Если  он
действительно хочет перемениться, пусть работает. Или он лодырь?
   - Не говорите этого!  -  поспешно  воскликнула  Зофи.  -  Он  живет  на
чердаке... - Она замялась. - Мы никак не соберем денег на дорогу, и  потом
ведь в него, когда он бежал, всадили пулю...
   - Пулю? Ведь надзиратели ни в кого не попали!
   - Так думают! Но ему прострелили ногу,  вот  здесь,  бедро.  Вот  он  и
лежит, уже сколько недель, без врача и настоящей перевязки. Я хожу за ним,
а теперь придется рыть картофель.
   Аманда с сомнением посмотрела в лицо Зофи.
   - Что-то сильно поворовывают в нашей местности, - сказала она. -  Уж  я
на вашего грешила.
   - Да ведь он же лежит, фройляйн Бакс, и, может быть,  останется  хромым
на  всю  жизнь!  -  Зофи  размышляла.  -  Отец  говорит,  что  это   опять
безобразничает Беймер.
   - Я думала, Беймер только по части дичи? - спросила Аманда.
   - Что вы! - отозвалась Зофи. - Беймер на все руки!  Теперь,  когда  еще
ищут, а родственники в Альтлоэ не пускают его к себе, теперь  он  идет  на
все - мне, говорит, сам черт не брат...
   - Откуда вам все это известно, фройляйн? - тихо спросила Аманда.  -  Вы
слишком много знаете о Беймере. И даже говорили с ним!
   - Да... - прошептала Зофи. Но она сейчас же  опять  нашлась.  -  Да!  -
зашептала она возбужденно. - Я соврала, нога у него не прострелена,  и  он
ходит промышлять, старается раздобыть денег на поездку! Что же нам делать,
раз его ищут? Вы тоже своего защищали, вы не стыдились его. За друга  надо
стоять именно тогда, когда ему плохо! И я не верю, что вы нас  выдадите  -
вы же дали ему пощечину за то, что он доносчик!
   - Да, я дала моему другу пощечину  за  то,  что  он  доносчик,  -  тихо
ответила Аманда. - Ваш друг...
   Но Зофи перебила ее.
   - А сами хотите быть доносчицей? - крикнула она.
   Обе девушки посмотрели друг на друга.
   - Вы же должны  понять,  -  поспешно  шепнула  Зофи,  -  что  чувствует
женщина, если она кого любит, ей наплевать, пусть другие говорят,  что  он
плохой. Для других он, может, и плохой, а для меня хороший - и чтобы я его
покинула? Нет, этого вы не скажете и доносить тоже не станете!
   Аманда Бакс стояла молча.
   - Я позабочусь, чтобы он здесь, в Нейлоэ, ничего  больше  не  трогал  и
чтобы нам поскорее уехать, как только добудем немного денег, - но ведь  вы
не донесете на нас, фройляйн?
   - На кого это Аманда не донесет? - спросил Вольфганг Пагель,  становясь
между девушками, красной взволнованной Амандой и Зофи Ковалевской, которая
ради этого визита навела на себя красоту по-городскому, с помощью пудры  и
губной помады, поэтому ее волнение  было  не  так  заметно,  хотя  и  она,
конечно, в душе волновалась.
   Зофи промолчала, а Аманда бросила на ходу:
   - Я вам сейчас же сварю кофе, господин Пагель.
   И она ушла из конторы еще прежде, чем он успел ответить.
   - Что с ней? - спросил озадаченный Пагель. - Поссорились вы, что ли?
   - И не думали! -  поспешно  возразила  Зофи.  -  Я  просто  просила  ее
замолвить за меня словечко перед вами, господин управляющий, но  чтобы  вы
не знали, что это по моей просьбе. -  Она  пожала  плечами,  взглянула  на
дверь и торопливо добавила: - Господин управляющий, отец говорит,  что  вы
посылаете меня копать картошку. Но, должно быть, он неправильно вас понял.
Взгляните на эти руки, разве такими руками картошку копать?
   И она протянула к нему руки, эти  руки  были  чудесно  наманикюрены,  а
ногти отполированы до блеска. Но ни маникюр, ни лак не могли  скрыть,  что
это все же грубые руки деревенской девушки.
   Пагель с большим интересом взглянул на руки, протянутые  к  нему  почти
умоляющим жестом, он даже благожелательно хлопнул по ним и сказал:
   - Очень красивы! - Но затем прибавил: - Ну, Зофи, садитесь-ка вот  сюда
и давайте поговорим разумно.
   Зофи Ковалевская послушно села против него, но ее внезапно  потемневшее
лицо говорило, что она не намерена соглашаться с разумными речами.
   - Видите ли, Зофи, - дружелюбно сказал Пагель, - когда вы несколько лет
назад отправились из Нейлоэ  в  город,  эти  хорошенькие  ручки  выглядели
несколько иначе, не правда ли? И ведь стали же  такими  красивыми!  Ну,  а
теперь они опять на время  огрубеют,  зато  вы  поможете  отцу  заработать
немного денег. Что вы на это скажете? А когда поедете в Берлин, они  опять
станут блистать белизной.
   Зофи Ковалевская спрятала  руки,  как  бы  считая  эту  тему  разговора
исчерпанной. Она сказала чуть не плача:
   - Но, господин управляющий, ведь надо же мне ухаживать  за  матерью!  У
нее водянка, она не может ни ходить, ни стоять.
   - Что ж, Зофи, если так, - серьезно  ответил  Пагель,  -  я  завтра  же
пришлю к вашей матери доктора. Доктор нам скажет, нуждается ли ваша мать в
постоянном уходе.
   Он внимательно посмотрел на красивое лицо, теперь искаженное досадой, и
сказал живее:
   - Ах, Зофи, что вы мне очки втираете? То вы  говорите  о  руках,  то  о
больной матери, а отец ваш сказал мне последний раз, что вы  хотите  опять
пойти служить. И все это  неправда!  Я  уже  не  говорю  о  контракте,  по
которому одинокие взрослые дети  обязаны  работать,  но  прилично  ли  вам
праздно слоняться, когда все выбиваются из  последних  сил?  Прилично  ли,
чтобы здоровая молодая девушка сидела на шее у старого измотавшегося отца?
   - Я не сижу у  него  на  шее!  -  крикнула  она  поспешно  и  прибавила
медленнее: - Я привезла деньги из Берлина.
   - Вранье, Зофи! -  сказал  Пагель.  -  Опять  надувательство.  Ведь  мы
приехали в Нейлоэ в один и тот же день, вы уже забыли?  Тогда  доллар  был
столько-то тысяч марок, а теперь столько-то миллиардов  марок  -  что  там
осталось от ваших денег!
   Зофи сделала движение, чтобы заговорить.
   - Ну да, теперь вы скажете, что продаете свои драгоценности или что  вы
в качестве экономки, или чем вы там были  в  Берлине,  получали  жалованье
валютой - все вранье! Нет, Зофи, - сказал он твердо, - это дело  решенное:
либо вы завтра выходите на работу, либо я поселю Минну-монашку со всем  ее
выводком в доме вашего отца!
   Лицо Зофи изменилось.  На  нем  отразилось  нетерпение,  досада,  гнев.
Пагель внимательно смотрел в это лицо и находил его красивым.  Но  было  в
нем что-то сомнительное, казалось, что красота тонким слоем лежит сверху и
каждую минуту сквозь нее может проглянуть нечто совсем другое - недоброе и
некрасивое.
   Но на этот раз Зофи сдержалась, она  даже  улыбнулась  ему  и  умоляюще
сказала:
   - Ах, господин управляющий, оставьте же меня в покое. Сколько уж я  вам
картофелю накопаю? Сделайте мне одолжение!
   И, глядя на него сбоку, она так улыбнулась, что он смутился.
   - Сколько вы наработаете, Зофи, это уже  другой  вопрос,  -  сказал  он
деревянно и показался  самому  себе  господином  фон  Штудманом.  -  Важен
пример...
   - Но я слишком слаба  для  такой  работы,  -  жаловалась  она.  -  Ведь
потому-то я и пошла в город, что не гожусь  для  деревенской  работы.  Вот
взгляните, господин Пагель, ведь у меня совсем нет мускулов, такие  мягкие
руки...
   Зофи встала, она стояла вплотную перед ним, касаясь его. Она была  ниже
Пагеля ростом.  От  нее  исходил  аромат  -  она  согнула  руку  в  локте,
показывая, что бицепс не вздувается, и при этом смотрела  ему  в  глаза  -
смиренно, лукаво, умоляюще.
   - Мускулы нужны тем, кто  носит  мешки  с  картошкой,  -  резко  сказал
Пагель. - Вам нужно только копать, Зофи, а это могут делать даже дети!
   - А мои колени? - жалобно возразила она. - Да я в первый же день  сотру
себе колени! Смотрите, господин управляющий, какие они мягкие!
   На ней была очень короткая юбка, но она еще подняла  ее.  Она  спустила
чулок, мелькнула белая нога...
   Тут открылась дверь.
   - Опустите юбку! - резко приказал он.
   Ее лицо изменилось. Да, тут-то из-под красивого лица проглянуло  другое
- и оно было отвратительно!
   - Не смейте меня трогать! Так вот вы чего хотите! Нет,  нет!  -  громко
закричала она и уже очутилась по ту сторону двери, промчавшись мимо Аманды
Бакс.
   С неподвижным лицом подала Аманда Бакс кофейник.
   - Вот кофе, господин Пагель!
   - Ну и дрянь! - выкрикнул Пагель, все еще часто дыша.  -  Аманда!  Меня
тут соблазнить хотели! - Аманда молча смотрела на него. - Или, - задумчиво
продолжал он, - ей надо было подстроить так, чтобы вам показалось, будто я
ее соблазняю. Вот какой был план! - Он стоял, все еще с удивленной, полной
сомнения улыбкой. - И все это для того, чтобы не копать  картошку!  Я  вот
чего не понимаю!
   - Я бы оставила ее в покое, господин Пагель, - коротко сказала Аманда.
   - Да, да, Аманда, я уже слышал, что вы  хотите  замолвить  словечко  за
Зофи Ковалевскую. Но почему же? Значит, надо потакать лени?
   - Не собираюсь я замолвить за нее словечко, господин Пагель. Мне до нее
дела нет. И лучше, если бы и вам до нее дела не было, господин  Пагель.  -
Она снова метнула в него короткий быстрый взгляд. Затем  сказала:  -  Кофе
остынет, - и вышла из конторы.
   Пагель посмотрел ей вслед. Многое казалось ему загадочным,  но  он  был
слишком занят, чтобы разгадывать такие загадки. Уж лучше сесть за  кофе  и
прочитать наконец письмо Штудмана.


   5. КНИБУШ СТАЛ МОЛЧАЛЬНИКОМ

   Четверть часа спустя Вольфганг Пагель ехал на велосипеде по лесу.  Надо
было торопиться. Около пяти уже темнеет, а как только спускаются сумерки -
лесничего Книбуша ни за что  не  удержишь  в  лесу.  Он  не  дает  никаких
объяснений, но едва лишь начинает  смеркаться,  лесничий  Книбуш  покидает
рабочих и идет домой, бежит прочь из лесу.
   - Чудаком он стал, - говорят одни.
   - Он до смерти боится темного леса, - утверждают другие.
   Книбуш и ухом не ведет - пусть люди говорят что им вздумается.  Сам  он
почти ничего не говорит и не прислушивается к чужим разговорам. Он  ничего
не хочет узнать у других, и сам ничего не рассказывает.  Эта  удивительная
для такого старика перемена, полное  излечение  от  слабости,  которой  он
страдал всю жизнь, началась первого октября, когда лесничий  Книбуш  тихо,
но воинственно  отправился  с  толпой  крестьянских  парней  из  Нейлоэ  в
крепость Остаде, чтобы принять участие в большом путче и свергнуть красное
правительство.
   Заметив, что болтун лесничий превратился в молчальника,  Пагель  решил,
что Книбуш замкнулся в себе и замолчал с досады на  позорно  провалившийся
путч.
   Лесничий, правда, ничего не рассказывал о всей этой  военной  авантюре,
но его молчание лишь подкрепляло догадку Пагеля. Помимо  устных  рассказов
все знали из газет  о  том,  как  некоторые  отряды  нераспущенных  боевых
организаций  вместе  с  вооруженными  крестьянами  двинулись  на   казармы
рейхсвера, призывая солдат примкнуть к борьбе против правительства.
   Рейхсвер ответил холодным "нет".
   По всей вероятности, путчисты приняли это "нет" за своего рода  маневр,
за намерение "соблюсти приличия" и после коротких колебаний,  но  все  еще
нерешительно, предприняли нечто вроде атаки - тоже приличия ради.
   Раздалось с десяток выстрелов, а может быть и два  десятка,  вся  масса
путчистов  беспорядочно  отхлынула  назад  и  затем  разбежалась  -   так,
замешательством, бегством, десятком арестов и,  к  сожалению,  двумя-тремя
смертями кончилось  дело,  которому  многие  уважаемые  люди,  а  также  и
авантюристы, долгие месяцы самоотверженно отдавали силы, мысли,  мужество.
Но то было знамение времени: в ту пору все разваливалось, все  разлагалось
уже  в  зародыше,  самые   добрые   побуждения   оставались   бессильными,
самоотвержение казалось смешным: каждый за себя, и все против одного.
   (Та куртка, которую некий лейтенант одолжил  у  некоего  трактирщика  и
которую он в припадке мнимой добросовестности тотчас же  снова  вернул  по
принадлежности, чтобы  не  загрязнить,  та  куртка  первого  октября  была
испачкана землей и кровью... Напрасно отец старался сделать из  маленького
кабачка приличный трактир. Но если бы лейтенант не возвратил новой куртки,
разве сын трактирщика не участвовал бы в путче?)
   Так - или в таком роде -  протекал  этот  путч,  которому  много  людей
отдали свое сердце - и все кончилось. Понятно, что человек мог замолчать и
замкнуться в себе. Но  когда  Пагель  стал  чаще  встречаться  с  лесничим
Книбушем, когда он присмотрелся  к  его  мертвому  боязливому  взгляду,  к
редеющей что ни день бороде, к вечно дрожащим рукам, -  когда  он  получше
разобрался в путче и человеке, он решил:  "Все  это  не  так,  тут  что-то
другое".
   Целых полчаса ехал он по лесу, все время раздумывая о лесничем Книбуше.
Некое тихое упорство мысли всегда было свойственно  Вольфгангу  Пагелю,  и
если быстро мчавшиеся события последнего времени несколько  заглушили  эту
особенность, требуя от него почти необдуманных действий, то  реакция  была
тем сильнее, что ему снова приходилось проделывать на  велосипеде  большие
расстояния от поля к лесу в полном одиночестве. Пагель не чувствовал  себя
хорошо, когда он лишь действовал вместе со всем  миром,  он  хотел  понять
этот мир, для него недостаточно было видеть, что лесничий Книбуш  молчалив
и запуган, он хотел знать, откуда эта перемена.
   Перебирая события последнего времени, он,  конечно,  вспоминал  осенний
день, когда на лесной тропе к нему подошел, спотыкаясь, пьяный  коротышка,
а в машине этого пьяного человечка лежал еще более пьяный лесничий Книбуш.
Негодяй Мейер был главным виновником того, что провалился склад оружия,  а
следовательно, был виновен и в смерти лейтенанта, - это  Пагель  знал  уже
давно, со времени пощечины, данной Амандой Бакс. Но как ни  странно,  а  о
лесничем Книбуше он тогда еще не думал.
   Но теперь, возвращаясь к нему в своих мыслях, он, конечно,  понял,  что
весть о складе принес Мейеру, вольно или невольно, Книбуш.
   И еще кое-что вспоминается молодому Пагелю. Он видит перевернутый вверх
дном зал в замке, где происходила оргия  каторжников,  он  видит  кухарку,
накрывшую голову юбкой и воющую под ней,  а  рядом  стоит  толстяк  сыщик,
распорядившийся послать за лесничим. Но лесничего нет.
   "Да, - рассуждает Пагель, - зачем сыщику посылать за лесничим,  раз  он
заранее знает, кого и где найдут в лесу! Только затем, что он хочет видеть
лесничего. Затем, что он хочет его  допросить.  Затем,  что  у  него  есть
подозрение на лесничего! А почему лесничего среди ночи  нет  дома?  Почему
этот тихий робкий человек участвует  в  путче?  Потому,  что  страх  перед
путчем не так силен,  как  страх  перед  допросом  насчет  склада  оружия;
потому, что он хочет отсутствовать!"
   И