лица, как нечто материально существующее. И лицо,  каким  оно
бывало, когда, причесываясь перед зеркалом, он вдруг заметит, какое у него
стало лицо.
   Нет, она знала достаточно, ему не к чему  было  говорить,  мучить  себя
объяснениями и оправданиями.
   - Ничего не значит, Вольф, - быстро ответила  она.  -  Деньги  для  нас
никогда не имели значения.
   Он только посмотрел на нее, благодарный за то, что она избавляет его от
объяснений.
   - Конечно, - подхватил он. - Я еще наверстаю. Может  быть,  сегодня  же
вечером.
   - Только вот что, - сказала она, впервые проявив настойчивость, - мы же
сегодня в половине первого должны идти в бюро.
   - Давай, - сказал он быстро, - я снесу твое платье к "дяде"... Не может
ли бюро зарегистрировать тебя заочно, как тяжелобольную?
   - Тебе и за тяжелобольную все равно придется  уплатить!  -  рассмеялась
она. - Ты же знаешь, даже умереть нельзя бесплатно.
   - Но, может быть, больным можно платить после, - сказал он полушутливо,
полузадумчиво. - А если и после не заплатишь, все равно: брак заключен.
   С минуту оба молчали. Испорченный, по мере восхождения солнца все более
накалявшийся воздух стоял почти осязаемый в комнате, сох на коже. В тишине
громче слышался шум штамповальной фабрики, потом вдруг заскрипел плаксивый
голос фрау Туман, поспорившей в  дверях  с  соседкой.  Дом,  переполненный
человеческий улей, гудел, кричал, пел, стучал, орал, плакал на все голоса.
   - Пойми, ты вовсе не должен  на  мне  жениться,  -  сказала  девушка  с
внезапной решимостью. И после некоторой паузы: - Ты и так много сделал для
меня - как никто на свете.
   Растерянный, он смотрел в сторону. Блиставшее  на  солнце  окно  горело
белым жаром. "Что же, собственно, я сделал для нее? - думал он в смущении.
- Научил, как держать нож и вилку... да правильно говорить по-немецки?"
   Он повернул голову и посмотрел на Петру. Она хотела сказать что-то еще,
но губы ее дергались, как будто она  силилась  не  разрыдаться.  В  темном
взгляде, направленном на него, чувствовалось такое напряжение, что  Пагелю
хотелось отвести глаза.
   Она между тем опять заговорила. Она сказала:
   - Если бы я знала, что ты женишься на мне только по обязанности,  я  бы
ни за что не согласилась.
   Он медленно в знак отрицания покачал головой.
   - Или назло матери, - продолжала она. - Или потому, что ты думаешь меня
этим порадовать.
   Он опять отрицательно покачал головой.
   ("А знает ли она, почему все-таки мы  хотим  пожениться?"  -  думал  он
удивленно, растерянно.)
   - ...Я всегда верила, что и ты этого хочешь, потому что чувствуешь, что
мы принадлежим друг другу, - сказала она вдруг. Она выдавила из  себя  эти
слова, и теперь в ее глазах стояли слезы. Она  могла  говорить  свободней,
словно самое трудное уже сказано. - Ах, Вольф, дорогой, если это  не  так,
если ты женишься по  какой-нибудь  другой  причине,  оставь,  прошу  тебя,
оставь. Этим ты не причинишь  мне  боли.  Меньше  причинишь  мне  боли,  -
добавила она поспешно, - чем если б ты женился на мне, а  мы  бы  остались
друг другу чужие.
   Она смотрела на него и вдруг заулыбалась, в ее глазах еще стояли слезы.
   - Ты же знаешь, меня зовут "Ледиг" -  "незамужняя",  меня  и  всегда-то
звали "Ледиг", с фамилией ты был согласен, только  "Петра"  казалось  тебе
немножко каменным.
   - Ах, Петра, Петра, Петер Ледиг! - сказал он с чувством, побежденный  в
своей одинокой, себялюбивой пустоте ее покорной нежностью. - Что ты  такое
говоришь? - Он подошел к ней, обвил ее руками, он баюкал ее, как  ребенка,
и говорил, смеясь: - У нас  нет  денег  заплатить  за  регистрацию,  а  ты
заговорила о самых сокровенных вещах!
   - А разве я не должна о них говорить?  -  сказала  она  чуть  слышно  и
спрятала лицо у него на груди. - Неужели не должна я о них говорить,  если
ты сам о них молчишь - всегда, во все дни, во  все  часы?!.  Я  так  часто
думаю, даже тогда, когда  ты  прижимаешь  меня  к  груди,  как  сейчас,  и
целуешь, как сейчас, что ты где-то далеко от меня... от всего...
   - А! Ты уже говоришь об игре, - сказал он и ослабил объятия.
   - Нет, я говорю  не  об  игре,  -  поспешила  она  возразить  и  тесней
прижалась к нему. - Впрочем, может быть, и об игре. Это ты должен знать, я
же не знаю, где ты и о чем ты думаешь. Играй сколько хочешь, но  когда  ты
не играешь, не мог бы ты хоть тогда  быть  немножко  больше  здесь?..  Ах,
Вольф, - продолжала она, уже сама отстраняясь, но все еще крепко держа его
за руки над локтями и твердо глядя на него,  -  ты  всегда  считаешь,  что
должен оправдываться передо мной из-за денег  и  что-то  мне  объяснять  -
ничего ты мне не должен объяснять и не должен ни в чем оправдываться. Если
мы принадлежим друг другу, тогда все правильно, а если мы  друг  другу  не
принадлежим, то все тогда ложь - будут ли деньги или нет, поженимся мы или
нет.
   Она смотрела на него, ожидая, она все  надеялась  на  одно-единственное
слово - ах, если бы он привлек ее к своей груди так, как нужно,  она  сама
тогда почувствовала бы!..
   "Чего она, собственно, хочет от меня?"  -  раздумывал  над  ее  словами
Вольф. Но он прекрасно знал, чего она хотела. Она вся целиком  отдалась  в
его руки, с первого же часа, с того самого утра, когда спросила, нельзя ли
ей пойти с ним вместе. Она ничего себе не оставила.  Теперь  она  просила,
чтоб он хоть раз, один лишь раз открыл  перед  нею  свое  темное,  далекое
сердце...
   "Но как же мне это сделать? - спрашивал он сам себя. - Как?" И вдруг  с
облегчением, словно озаренный молнией: "Раз я этого не знаю,  значит,  она
права: я ее не люблю. Я хочу на ней жениться просто  так.  Если  бы  я  не
поставил вчера на зеро, - спешил он думать дальше, - у нас были бы  деньги
на регистрацию. Не было бы всех этих объяснений. Конечно, теперь, когда  я
все понял, правильней было бы нам не жениться. Но как я ей это скажу? Я не
могу идти на попятный. Она все еще смотрит на меня. Что я ей скажу?"
   Молчание стало тяжелым и гнетущим, она все еще  держала  Вольфганга  за
локти, но уже свободней, как будто забыла, что держит. Он кашлянул.
   - Петер... - начал он.
   Хлопнула дверь на лестницу, послышались шаркающие шаги Туманши.
   - Скорей, Вольф, прикрой дверь! - сказала торопливо Петра. - Фрау Туман
идет, нам она сейчас ни к чему.
   Она отпустила его. Он направился к дверям, но еще не дошел  до  порога,
как показалась в виду квартирная хозяйка.
   - Все еще ждете? - спросила  она.  -  Я  же  сказала:  кофе  только  за
наличный расчет.
   - Послушайте, фрау Туман, - сказал торопливо Вольфганг. - Мне  никакого
кофе не нужно. Я сейчас же пойду с вещами к "дяде". А вы пока  что  дадите
Петре кофе с булочками, она просто умирает с голоду.
   За его спиной ни звука.
   - Получив деньги, я сразу вернусь домой и все отдам вам,  оставлю  себе
ровно столько, чтоб доехать до Груневальда. Там есть у меня друг,  еще  по
военной службе, его  зовут  Цекке,  фон  Цекке,  он  мне  безусловно  даст
взаймы...
   Теперь он отважился оглянуться. Петра бесшумно  села  на  кровать,  она
сидит, опустив голову, он не видит ее лица.
   - Вот как? - ответила фрау Туман вопросительно, но угрожающе. - Завтрак
вашей девочке подавай и сегодня и завтра... Ну, а со свадьбой как?  -  Она
стояла перед ним, расплывшаяся, в обвисшем  платье,  с  ночным  горшком  в
повисшей руке, - один ее вид хоть у кого отбил бы на  всю  жизнь  охоту  к
свадьбе и к почтенному бюргерскому укладу.
   - О! - сказал с легкостью Вольфганг,  мгновенно  воспрянув.  -  Если  с
завтраком для Петера уладилось, уладится и со свадьбой.
   Он быстро оглянулся на девушку, но Петра сидела так же, как и раньше.
   - В ломбарде вам придется постоять, и Груневальд не близко,  -  сказала
Туманша. - Я все слышу: свадьба да свадьба, но что-то мне не верится!
   - Нет, нет! - сказала вдруг Петра и встала.  -  Не  сомневайтесь,  фрау
Туман, ни насчет денег, ни насчет свадьбы... Поди сюда,  Вольф,  я  помогу
тебе с вещами.  Уложим  все  опять  в  саквояж,  тогда  стоит  ему  только
взглянуть одним глазом, он сразу увидит, что все собрано опять  как  было.
Он ведь уже знает наши вещи. - И она улыбнулась другу.
   Фрау Туман вертела головой, оглядывала их поочередно, как старая, умная
птица. Вольфганг с бесконечным облегчением воскликнул:
   - Ах, Петер, ты у меня лучше  всех,  может  быть,  я  и  в  самом  деле
управлюсь к половине первого. Если только я поймаю  Цекке,  он  безусловно
даст мне в долг достаточно, чтоб я мог взять такси...
   - Еще бы! - опередила Петру Туманша. - А там хвать девчонку из  кровати
и прямо в бюро регистрации браков,  вот  как  она  тут  стоит,  в  мужском
пальто, а под ним ничего. Мы же взрослые люди!.. - Она  ядовито  сверкнула
глазками. - Вас только слушай! А хуже всего, что  не  одни  только  дурехи
слушают развесив уши мужские  враки,  и  если  я  хоть  немного  знаю  эту
девочку, она потом будет все время сидеть у меня на кухне  и  делать  вид,
что ей хочется помочь мне. А ей вовсе не помочь  мне  хочется,  нисколечко
даже, ей только хочется  косить  глазком  на  кухонные  часы,  и  ровно  в
половине первого она скажет: "Я чувствую, он идет, фрау  Туман!"  А  он-то
вовсе даже не идет, а сидит, верно, у своего  благородного  друга,  и  они
себе преспокойно выпивают и покуривают, и если он еще  хоть  о  чем-нибудь
думает, так разве что вот о чем: браки регистрируют каждый день...  А  что
не сделано сегодня, с тем не спешат и завтра...
   Тут фрау Туман метнула уничтожающий взгляд в Вольфганга и  презрительно
сострадательный в Петру, сделала горшком легкое движение, означавшее сразу
точку, восклицательный и вопросительный знак и прикрыла дверь. Они же  оба
стояли в большом смущении и  еле  отваживались  смотреть  друг  на  друга,
потому что можно как угодно оценить выпад квартирной хозяйки,  но  приятен
он не был ничуть.
   - Не обращай вниманья, Вольфганг, - начала наконец Петра.  -  Пусть  их
говорят что хотят и она и все другие, это же  ничего  не  меняет.  И  если
раньше я тут  сама  распустила  нюни,  ты  забудь.  Находит  иногда  такое
настроение, точно  ты  одна-одинешенька,  и  тогда  становится  страшно  и
хочется, чтобы тебе что-нибудь сказали в утешение.
   - А теперь ты больше  не  одинока,  мой  Петер?  -  спросил  Вольфганг,
странно растроганный. - Больше тебе не нужны утешения?
   - Ах, - сказала она и посмотрела на него растерянно и смущенно. - Ты же
здесь...
   - А может быть, - добавил он вдруг, - мадам Горшок права, и в  половине
первого я буду сидеть и думать: "Браки регистрируют каждый день" - что  ты
на это скажешь?
   - Что я тебе верю! - воскликнула  она,  подняла  голову  и  мужественно
посмотрела на него. - А если бы даже и не верила, это ничего не меняет.  Я
не могу тебя связать. Поженимся мы или нет, если я тебе мила, все  хорошо,
а если не мила... - Она, не договорив, улыбнулась ему: -  А  теперь  беги,
Вольф. У "дяди" в двенадцать перерыв, и, может, в самом деле  там  большая
очередь. - Она подала ему чемодан, поцеловала. - Всего хорошего, Вольф!
   Ему хотелось сказать ей  что-нибудь  еще,  но  ничего  не  приходило  в
голову. Он взял чемодан и пошел.



ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВСЕ В ПОГОНЕ, ЗА ВСЕМИ ПОГОНЯ


   1. УПРАВЛЯЮЩИЙ МЕЙЕР ЗАВЯЗЫВАЕТ ЗНАКОМСТВО

   В поместье Нейлоэ  управляющий  Мейер,  по  прозванию  Мейер-губан  или
Коротышка, утром, в двенадцатом часу, чувствует себя опять  уже  настолько
усталым, что охотно завалился бы как есть, в куртке и гамашах, на  кровать
и проспал бы до завтрашнего утра. Но он только сидит у края ржаного  поля,
в сухой и высокой лесной траве, и тихо подремывает, укрытый от  любопытных
глаз молодым сосняком.
   В три часа утра он встал, в теплом и душном хлеву  выдал  корма  (такой
усталый, ах, такой усталый!), потом следил за  кормлением,  наблюдал,  как
доят, как чистят скот. С четырех часов свозил рапс, потому как свозить его
нужно утречком по росе, чтоб не осыпался. Без четверти семь выпил на  ходу
чашку кофе, наспех что-то проглотил (все еще  очень  усталый).  А  с  семи
обычная каждодневная работа.
   Потом сообщили с  вырубки,  с  ржаного  поля,  что  обе  жнейки  стали.
Пришлось бежать за кузнецом, возиться  с  починкой.  И  вот  машины  опять
кое-как тарахтят - надолго ли? Ах, до чего ж он  устал,  и  не  только  со
вчерашнего дня, устал уже и за сегодняшний день! Ах, как охотно  уснул  бы
он сейчас вот здесь, на припеке!.. Но ему нужно еще до двенадцати  поспеть
на свекловичный участок, посмотреть, как там управляется со своей командой
приказчик, старик Ковалевский, полют на совесть или кое-как...
   Мейеровский велосипед лежит в двух шагах отсюда, в придорожной  канаве,
огибающей сосновый заказник. Но сейчас управляющему лень ехать дальше,  он
просто  не  может.  Усталость  сидит  в  его  теле,  как  что-то  грузное,
шерстистое - и от нее везде побаливает, особенно в горле. Когда  он  лежит
совсем тихо, она как будто засыпает. Но стоит ему пошевелить ногами, и она
начинает царапаться и скрести, точно щетиной.
   Он медленно раскуривает сигарету, делает блаженно несколько  затяжек  и
смотрит при этом на пыльные, разношенные ботинки. Надо бы купить новые,  и
конечно, ротмистр великий человек, а пятьсот тысяч - неслыханный оклад для
управляющего. Но посмотрим, как будет стоять доллар к первому числу, может
быть, тогда и подметки-то подбить окажется не по средствам! Много чего  не
хватает в поместье Нейлоэ  -  надо  бы  сюда  по  меньшей  мере  еще  двух
служащих. Но ротмистр - великий человек и открыл, что может все делать сам
- может он, черта с два! Сегодня он укатил в Берлин за жнецами. Значит, не
помешает своему несчастному управляющему вздремнуть  перед  полдником.  "А
любопытно все-таки, каких он привезет людей.  Если  вообще  привезет.  Эх,
дерьмовина!.."
   Мейер переворачивается на спину, сигарета скатывается в самый угол рта,
картуз в защиту от солнца надвинут на глаза... Бабы на свекловичных  полях
пусть лопнут вместе со своим Ковалевским - наглая банда! А шикарная у него
дочка, у этого Ковалевского, не поверишь даже, что он ее отец.  Пусть  она
только приедет из Берлина в отпуск, уж мы своего не упустим!  Ох  и  жарит
же, ох и парит же, как в печке парит! Лишь бы не гроза, а то весь  хлеб  в
снопах намокнет, и тогда дело дрянь! Конечно, следовало бы начать  свозить
сегодня же, но ведь ротмистр - великий человек  и,  между  прочим,  пророк
насчет погоды: дождя нет, свозить не будем - и все!
   Слава тебе господи,  жнейки  еще  тарахтят,  можно  спокойно  лежать  и
лежать. Только б не заснуть, а то опять до вечера не проснешься.  Ротмистр
сразу узнает, и назавтра тебя выставят за ворота. А ведь и то не худо,  по
крайней мере можно будет отоспаться!..
   Да, маленькая Ковалевская недурна, и в Берлине она,  верно,  выкидывает
всякие штучки... Но и Аманда, Аманда Бакс, тоже кое-чего стоит!  Коротышка
Мейер,  Мейер-губан  перекатывается  на  бок;  он  окончательно  прогоняет
сверлящую мысль, что ротмистр, собственно, не говорил, что не надо свозить
хлеб с полей, он скорее наказывал Мейеру сообразоваться с погодой.
   Нет, об этом Мейер сейчас не желает думать, лучше он  будет  думать  об
Аманде. В нем что-то зашевелилось, он подтянул колени  и  от  удовольствия
хрюкнул. При этом у него выпала изо рта сигарета, но черт с ней, - на  что
ему сигарета, когда у  него  есть  Аманда?  Да,  его  называют  "Коротышка
Мейер", "Мейер-губан", - и он, когда смотрится  в  зеркало,  не  может  не
признать, что люди правы. За круглыми, большими, выпуклыми стеклами  очков
сидят круглые, большие, желтоватые совиные глаза; у него приплюснутый  нос
и выпяченные тубы, низкий в два пальца высотою лоб, уши оттопыренные  -  а
росту в господине Мейере один метр пятьдесят четыре сантиметра!
   Но в том-то и суть: у него такой дурацкий и богопротивный вид,  он  так
карикатурен в своем безобразии, и к этому  у  него  такая  наглая  сладкая
мордашка, что девчонки все от  него  без  ума.  Когда  Аманда  в  тот  раз
проходила мимо с подругой - он только-только приехал в Нейлоэ,  -  подруга
сказала: "Аманда, ведь ему не дотянуться - хоть  лесенку  подставляй!"  Но
Аманда в ответ: "Ничего не значит, зато рыло приятное!" Такой  у  них  тут
стиль в любви, такие тут девушки: наглы и восхитительно беззаботны. У  них
либо есть аппетит на человека, либо  нет,  но  они  во  всяком  случае  не
разводят канители. Хорошие девушки.
   Как она, эта Аманда, вчера вечером влезла к нему в  окно  -  у  него  и
охоты-то не было, он слишком устал... а тут барыня  выскочила  из  кустов.
(Не молодая барыня, ротмистрова жена, та  бы  только  посмеялась,  за  ней
самой  водятся  грешки.  Нет,  старая  барыня,  теща,  из  замка.)  Другая
завизжала бы, или спряталась, или позвала бы его на помощь,  но  Аманда  -
нет. Он остался в стороне и мог от души позабавиться.
   - Мы, барыня,  -  сказала  с  невинным  видом  Аманда,  -  проверяем  с
управляющим отчетность по птичьему двору, днем-то ему недосуг.
   -  И  для  этого  вы  лезете  в  окно?  -  завизжала   барыня,   весьма
благочестивая старая дама. - Вы потеряли всякий стыд!
   - Раз что дом уже заперт, - ответила Аманда.
   Но так как барыня на  том  не  успокоилась  и  не  желала  понять,  что
нынешнюю молодежь ничем  не  проймешь,  ни  благочестием,  ни  строгостью,
Аманда добавила:
   - К тому же и время не рабочее, барыня. А что я делаю в свой  свободный
вечер, это касается меня одной. И если вы найдете  птичницу  получше  меня
(на ваше грошовое жалованье), только вы не найдете, - то я могу  уйти,  но
не раньше, как завтра утром.
   И она еще потребовала, чтоб он нарочно всю ночь не закрывал окна.  Если
барыне угодно стоять и подслушивать, пусть ее стоит, Гензексен! Нам-то все
равно, а для нее это, может быть, удовольствие - ведь и у нее дочка  не  с
молитв родилась!
   Коротышка восхищенно захихикал про  себя  и  крепче  прижался  щекой  к
рукаву, словно чувствуя мягкое и все-таки крепкое тело своей Аманды. Самая
правильная баба для такого, как  он,  голоштанника  и  холостяка!  Никакой
болтовни о любви, о верности, о свадьбе - а ведь девка хоть куда. И работа
в руках горит и за словом в карман не полезет. И  смела!  Так  смела,  что
иной раз страх берет! Но в конце концов что  тут  удивительного.  Как  она
росла?.. Четыре года войны,  пять  лет  послевоенных!  Ведь  вот  она  что
говорит:
   - Если я сама не возьму себе пожрать, мне никто не даст. И если я  тебе
не подставлю ножку, ты сам подставишь мне. Всегда огрызайся, дружок,  даже
и на старуху, все равно. Она небось в своей жизни полакомилась всласть,  а
мне отказываться от своего, потому что они там устроили подлую войну и  за
ней инфляцию?! Не пошутить, не посмеяться! Я - это  я,  и  когда  меня  не
будет, никого не будет! Ну, буду я паинькой - на те слезы, что  она  будет
лить над моей могилкой (кое-как выжмет из глаз!)  да  на  жестяной  венок,
который положит на мой гроб, я ведь ничего себе не куплю, так уж лучше  мы
поживем в свое удовольствие, а, Гензекен? Пожалеть старушку,  быть  с  ней
помягче?.. А меня кто жалел? Только и норовили дубиной по  башке,  и  если
пойдет носом кровь, так и хорошо. А если я вздумаю  заплакать,  тотчас  же
услышу: "Не распускай нюни, а то еще и не так наподдам!" Нет, Гензекен,  я
бы ничего не говорила, когда бы в том была  хоть  капля  смысла.  Но  ведь
смысла в том нет ни капли, а быть такой дурындой, как  мои  куры,  которые
несут яйца для нашего удовольствия, а потом сами же попадают в кастрюлю  -
нет, благодарю покорно, это не для меня! Кому по вкусу, пожалуйста, а я не
желаю!
   - Правильная девочка! - рассмеялся опять Коротышка. И вот он уже крепко
спит и, пожалуй, проспал бы до вечерней росы, -  что  там  хозяйство,  что
ротмистр! - если бы вдруг ему не стало слишком жарко, а главное душно.
   Вскочив, - но уже совсем не усталым движением и сразу  на  ноги,  -  он
увидел, что лежал  среди  доподл