больше
отчуждаясь, спокойно и  радостно  писал  картинки,  в  то  время  как  она
металась в погоне за здоровьем для него, когда он, казалось, больше уже  и
не желал здоровья. Наконец пришло  воспоминание  о  пробуждении,  о  вновь
восставшем, о человеке  с  седыми  висками,  который  погряз  в  пошлейшем
волокитстве и, постыдно кончив жизнь, был мертвым внесен в ее дом...
   Каждый шаг по этому долгому пути давался ей так трудно, что ни год,  то
новые заботы; страдание делило с нею ложе, горе тенью ходило  за  ней.  Но
зато она стала фрау Пагель,  превратилась  из  обманчиво  прелестной  юной
девушки в крепкую женщину, которая ныне и навеки зовется фрау Пагель.  Она
и за гробом будет Пагель; невозможно, чтобы бог уготовил ей иную долю, чем
быть всегда фрау Пагель. И все это тяжело завоеванное,  это  преображение,
которое было мучительным врастаньем в свое призвание, все это брошено  под
ноги молодой девчонке, как будто  оно  ничего  не  стоило.  Распутство  их
соединило, а теперь и связало.
   "Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты будешь жить, там  и  я  буду
жить. Твой народ - мой народ, и твой бог - мой бог. Где ты умрешь, там и я
умру и погребена буду. Пусть то и то сделает со мною господь, пусть и  еще
больше сделает; смерть одна разлучит меня с тобой"  [Библия,  книга  Руфи,
гл.1]. - Да, так сказано в древней повести, но они-то об  этом  ничего  не
знают. Фрау Пагель - это не имя, это судьба! А они  вывешивают  извещение:
назначают расписаться в половине первого - и вся недолга!
   Минна говорит то же самое - ей в утешение, но говорит правильно:
   - Они же только распишутся! Это, барыня, не в церкви венчаться!
   Барыня выпрямилась, спросила с горячностью:
   - Не правда ли, Минна, вы тоже так думаете? Вольфганг решился на это не
по-настоящему, он это делает только потому, что девчонка  его  принуждает.
Для него расписаться тоже еще не все. Он не хочет причинить мне горе.
   - Дело в том, - разъяснила  неподкупная  Минна,  -  что  расписаться-то
обязательно, а в церковь можно и не ходить. С  деньгами  у  него  туго,  у
молодого барина.
   - Да, - сказала фрау Пагель, услышав только то, что было ей на руку.  -
А что легко завязывается, то так же легко и развязывается.
   - Молодому  барину,  -  сказала  Минна,  -  всегда  слишком  все  легко
доставалось. Он понятия не имеет, как бедный человек зарабатывает  деньги.
Сперва вы баловали его, барыня,  а  теперь  эта  девочка.  Многие  мужчины
таковы - всю жизнь им нужна нянька. И чудно: всегда они ее находят.
   - Деньги! - подхватила старая дама. -  Едва  ли  будут  у  них  деньги.
Девчонка пустая, любит одеться... Что, если нам дать ей денег, Минна?
   - Она отдаст ему, барыня. А он их проиграет.
   - Минна! - вскрикнула в ужасе фрау Пагель. - Какие у вас мысли!  Вольфи
же не будет больше играть теперь, когда он женился! Могут появиться дети.
   - Они и раньше могли  появиться,  барыня,  это  до  игры  нисколько  не
касается.
   Барыня не пожелала услышать этих слов, она  воззрилась  через  стол  на
пустой прибор.
   - Уберите же наконец со стола, Минна! - закричала она. - Не могу больше
все это видеть. Я тут ем голубей... а он женился! - Она снова  всхлипнула.
- Ах, Минна, что же мы сделаем? Не могу я тут сидеть в четырех стенах, как
будто ничего не случилось! Что-то надо же сделать!
   - Может, пойдем к ним туда? - спрашивает осторожно Минна.
   - Пойдем? Мы? А он к нам не идет?! И даже  не  написал,  что  женится?!
Нет, это совершенно невозможно!
   - А мы сделаем так, как будто мы ничего и не знали!
   - Чтоб я лгала перед Вольфом?! Нет, Минна, мне такие штуки не  к  лицу.
Достаточно того, что я вижу, как ему ничего не стоит солгать мне... Нет!
   - А если мне сходить туда одной? - спрашивает Минна так же осторожно. -
Меня они привыкли видеть у себя, и для меня чуточку соврать  не  такое  уж
большое дело.
   - Очень жаль, Минна, - отрезала фрау  Пагель.  -  И  напрасно  вы  этим
хвалитесь!.. Ну, я пойду полежу немножко, страшно болит голова.  Принесите
мне еще стакан воды принять таблетки.
   И она прошла в комнату мужа. На минуту она остановилась перед портретом
молодой женщины, может быть, подумала: "Как я любила Эдмунда, так она  его
любить не будет. Они еще разойдутся, и очень, очень скоро".
   Она слышит, как Минна за дверьми ходит взад и вперед, убирая со  стола.
"Упрямая старуха! - думает она в раздражении. - Должна была  принести  мне
стакан воды, так нет же, ей нужно сперва убрать. Не буду во всем  потакать
ей. Послезавтра у нее свободные полдня, тогда может делать что хочет. Если
она пойдет сегодня, девчонка тотчас поймет, что она пришла только по этому
случаю. Известно, как молодые девушки расчетливы! Вольф - теленок,  я  ему
так и скажу. Он думает, она идет за него ради него самого. Нет, она видела
квартиру и картины, и она, конечно, давно разузнала, что они в цене. И что
эта картина принадлежит в сущности Вольфу. Странно, что он еще ни  разу  у
меня ее не потребовал, но Вольф такой уж есть... нерасчетливый..."
   Она слышит, как на кухне побежала вода,  Минна,  понятно,  принесет  ей
холодной, из-под крана! Быстро подходит она к дивану и ложится. Натягивает
на себя одеяло.
   - Вы могли принесли мне воды  пять  минут  тому  назад,  Минна.  Вы  же
знаете, я тут лежу с ужасной головной болью...
   Она злобно смотрит на Минну. Но у Минны все то же  старое,  в  морщинах
деревянное лицо, по ней ничего не увидишь, если она не захочет.
   - Ну хорошо, Минна! И, пожалуйста, потише там, на кухне, я хочу немного
поспать. Когда все перемоете,  можете  идти.  Перенесем  на  сегодня  ваши
свободные полдня. Окна протрете завтра, вы же не сможете сдержаться  и  не
шуметь! Когда моете окна, вы всегда так гремите ведрами, - тут не заснешь.
Значит, до свиданья, Минна!
   - До свиданья, барыня, - говорит Минна и  выходит.  Она  прикрывает  за
собою дверь очень осторожно, даже вовсе бесшумно.
   "Подлая баба! - думает фрау Пагель. - Как она на меня  выпучила  глаза,
точно старая сова! Подожду, когда она уйдет.  Потом  быстренько  побегу  к
Бетти. Может быть, она была в бюро регистрации; или посылала кого-нибудь -
во всем мире нет никого любопытней Бетти.  И  я  вернусь  еще  до  прихода
Минны... Незачем ей все знать!"
   Фрау Пагель снова вглядывается в  картину  на  стене.  Женщина  у  окна
смотрит мимо нее. Когда глядишь отсюда, кажется, будто за головою  женщины
темные тени озаряются светом - и будто к затылку  женщины  тянется  губами
мужское лицо. Фрау Пагель часто это подмечала, но сейчас ее это злит.
   "Проклятая чувственность! - думает она. - Из-за нее молодые люди портят
себе жизнь. Все они на этом срываются".
   Ей приходит  в  голову,  что  теперь,  когда  они  поженились,  картина
принадлежит наполовину молодой жене. Неужели так?
   "Пусть она только явится ко мне! Пусть только явится! Она уже  получила
раз пощечину, ну так их у меня в запасе не одна..."
   С полуулыбкой фрау Пагель поворачивается к стене, и не проходит минуты,
как она уже спит.



ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРЕДВЕЧЕРНИЙ ЗНОЙ НАД ГОРОДОМ И ДЕРЕВНЕЙ


   1. ИНТЕРВЬЮ В ТЮРЬМЕ

   - Послушайте вы меня, -  говорил  директор,  доктор  Клоцше,  репортеру
Кастнеру, который как нарочно сегодня, объезжая прусские дома  заключения,
прибыл в Мейенбургскую каторжную тюрьму. - Послушайте! Не  надо  придавать
значения тому, что они там в городке о нас  болтают.  Стоит  хоть  десятку
заключенных немного пошуметь, в этом доме из цемента и  железа  гул  стоит
такой, как если бы их ревела тысяча.
   - Вы  тем  не  менее  вызывали  по  телефону  солдат,  -  констатировал
репортер.
   - Неслыханная вещь... - приготовился к отпору  директор  Клоцше  и  уже
хотел обрушиться на прессу, которая позволяет  себе  шпионить  и  даже  не
брезгует подслушивать его телефонные разговоры. Но  он  вовремя  вспомнил,
что у  Кастнера  лежит  в  кармане  рекомендательное  письмо  от  министра
юстиции. К тому же, хотя рейхсканцлером  у  нас  пока  что  Куно,  но  он,
говорят, сидит непрочно, так что СДПГ, чью  прессу  представляет  Кастнер,
лучше не задевать.
   - Неслыханная вещь, - повторил он, заметно снизив тон,  -  как  в  этой
клоаке сплетен простое выполнение правил внутреннего распорядка  раздувают
в целую историю. Когда в тюрьме  вот-вот  разразится  бунт,  я  обязан  из
предосторожности поставить об этом в известность полицию и рейхсвер. Через
пять минут я мог бы уже отменить тревогу. Понимаете, господин доктор!..
   Но этого человека "доктором" не купишь.
   - Вы и сами того мнения, что грозил бунт, - говорит он. - А почему?
   Директор отчаянно зол... Но разве это поможет?
   - Все вышло из-за хлеба, - сказал он медленно. -  Одному  арестанту  не
понравился хлеб, и он поднял крик. А когда крик услышали другие, вместе  с
ним закричали еще человек двадцать...
   - Двадцать? - переспросил репортер. - Не десять?
   - Да, извольте, хоть сто, - накинулся на него директор, закипая злобой.
- Извольте, милостивый государь, хоть тысяча, хоть  вся  тюрьма!..  Я  тут
ничего не могу изменить, хлеб нехорош, но мне-то вы что прикажете  делать?
Вот уж месяц, как снабжение у  нас  хромает  из-за  того,  что  марка  все
падает. Я не могу купить полноценной муки, что вы мне прикажете делать?
   - Давать приличный хлеб. Закатите скандал в министерстве! Берите в долг
за счет Управления юстиции, все равно,  по  уставу  люди  должны  получать
достаточное питание.
   - Еще бы! - желчно усмехнулся директор. - Я должен рисковать головой  и
шкурой, чтобы господа правонарушители получали хороший стол. А за  стенами
тюрьмы неповинный народ пускай голодает, да?
   Но на господина Кастнера  ирония  и  горечь  не  действуют.  Он  увидел
человека в арестантской одежде, натирающего  пол  в  коридоре;  неожиданно
приветливым голосом он крикнул:
   - Эй, вы, слышите вы там! Будьте любезны, как ваша фамилия?
   - Либшнер.
   - Послушайте, господин Либшнер, скажите мне честно: какой здесь харч? В
особенности хлеб?
   Заключенный быстро переводит глаза с директора на чернявого господина в
штатском и соображает, что хотят от него услышать. Как знать, может  быть,
неизвестный явился от прокуратуры, дашь волю языку, так еще нарвешься.  Он
склонился к осторожности:
   - Харч какой? Мне по вкусу.
   - Ах, господин Либшнер, - возразил репортер, которому было  не  впервой
говорить с заключенным. - Я от газеты, передо мной вы можете  говорить  не
стесняясь. На вас не наложат взыскания, если  вы  скажете  откровенно.  За
этим мы проследим. Так что же тут вышло с хлебом нынче утром?
   - Прошу меня извинить! - закричал директор, бледный от бешенства. - Это
уже прямое подстрекательство...
   -  Не  будьте   смешны!   -   рявкнул   Кастнер.   -   Какое   же   тут
подстрекательство,   если   я   предлагаю   человеку   говорить    правду?
Высказывайтесь  свободно,  без  стеснения  -  я   Кастнер,   от   концерна
социал-демократической печати, вы всегда можете мне написать...
   Но заключенный уже принял решение.
   - Есть такие, что всегда фыркают, - сказал он, преданно глядя  в  глаза
репортеру. - Хлеб как хлеб, я его ем с удовольствием. Те, кто  здесь  всех
громче кричит, те на воле сухую корку грызли да ходили с голой задницей.
   - Так, - сказал репортер Кастнер,  наморщив  лоб  и  явно  недовольный,
тогда как директор вздохнул свободней. - Так!.. За что сидите?
   - Аферист, - ответил господин Либшнер. - И потом тут будут направляться
команды для уборки хлеба; мы будем получать табаку  и  мяса  сколько  душе
угодно...
   - Благодарю! - сказал коротко репортер. И обратившись  к  директору:  -
Пойдем дальше? Я хотел бы заглянуть еще в одну камеру. Что такое  уборщики
из арестантов, мы знаем - и знаем цену их вранью. Все они боятся  потерять
тепленькое местечко... К тому же аферист... Аферист и сутенер -  последняя
мразь, им доверять нельзя!
   - Поначалу  вы  как  будто  придавали  большое  значение  словам  этого
афериста, господин  Кастнер...  -  Директор  улыбнулся  в  свою  белокурую
бороду.
   Репортер не видел и не слышал.
   - И потом, что это за уборочные команды! Выполнять на крупных  аграриев
адову работу, которой гнушаются даже жнецы поляки. За нищенскую плату! Это
ваше изобретенье?
   - Отнюдь нет, - ласково сказал директор. -  Отнюдь  нет.  Постановление
вашего товарища  по  партии  в  прусском  министерстве  юстиции,  господин
Кастнер...


   2. ИЗГНАНИЕ ПЕТРЫ

   - Фрау Туман, - сказала на кухне Петра  квартирной  хозяйке,  застегнув
сверху донизу ветхое пальтецо  и  не  подумав  даже  о  своей  соседке  по
коридору, о спившейся с круга Иде с Александерплац, или  Иде-аристократке,
которая сидела у кухонного стола и макала в кофе  с  молоком  хорошенькие,
глазированные крендельки, - фрау Туман, не могу я чем-нибудь вам помочь по
хозяйству?
   - Господи боже мой, девочка! - вздохнула мадам Горшок, склонившись  над
раковиной. - Что ты мне городишь  насчет  помощи?  Ты  хочешь  следить  по
часам, не пора ли ему вернуться? Или живот подвело?
   - И то и другое, - сказала Ида своим глухим, скрипучим от водки голосом
и с присвистом всосала через кусок сахара глоток кофе.
   - Селедки я уже почистила  и  вымыла,  картофельный  салат  ты  так  не
сделаешь, как любит Биллем... а что же еще?
   Она посмотрела вокруг, но ничего не придумала.
   - Я-то старалась и спешила, чтобы поспеть в церковь на шикарную свадьбу
- хоть за дверью  постоять,  но  уже  без  двадцати  два,  а  невеста  еще
разгуливает в мужском пальто и с голыми ногами. Везде обман!
   Петра присела на стул. Ей в самом деле подвело  живот  -  посасывало  с
тихим намеком на близкую боль. И слабость в коленях...  Время  от  времени
она вся вдруг обливалась потом и не только от удушливой жары. Но  несмотря
ни на  что,  настроение  у  нее  было  хорошее.  Большая,  дающая  счастье
уверенность наполняла ее. Пусть обе женщины говорят все, что  взбредет  им
на ум, у Петры нет больше гордости и нет прежнего стыда. Она  знает,  куда
ведет дорога. Лишь бы привела к цели,  вот  что  важно,  а  что  трудна  -
пускай.
   - Вы только осторожней опускайтесь  на  стул,  сударыня!  -  издевалась
Ида-аристократка. - Не то он проломится под вами, пока придет жених  вести
вас к венцу.
   - Ты ее не очень-то задевай у меня на кухне, Ида, - заметила,  склонясь
над раковиной, мадам Горшок. - До сих пор он всегда за  все  платил,  а  с
жильцами, которые платят, надо быть любезной.
   - Рано или поздно всему приходит конец,  фрау  Туман,  -  наставительно
сказала Ида. - У меня на мужчин  глаз,  я  всегда  примечаю,  если  хахаль
заскучал и собирается дать тягу... Ее хахаль дал сегодня тягу.
   - Ох, не говорите, Ида! - завела плаксиво фрау Туман. - Не хватало  мне
еще остаться с этой девочкой на руках, босой да в пальто на голое тело! Ах
боже  мой!  -  закричала  она  громко  и  так  швырнула  котелок,  что  он
задребезжал. - Неудача мне  нынче  во  всем,  теперь  еще  придется,  чего
доброго, купить ей платье, чтобы с ней развязаться!
   - Купить платье! -  сказала  презрительно  Ида.  -  Дурость  одежей  не
прикроешь, фрау Туман. Вы скажите ближайшему полицейскому, что, мол, так и
так... живет у нас такая в доме... то да се, понимаете...  надувательство.
Ее живехонько отведут в участок и засадят в Алекс. Они там  что-нибудь  на
вас наденут, фройляйн, будьте уверены - синий халат и  платок  на  голову,
поняли?
   - Нечего вам  меня  пугать,  -  сказала  Петра  миролюбиво,  но  слабым
голоском. - Ведь и с вами бывало не однажды, что вас бросал кавалер. - Она
не хотела этого говорить, но когда у человека  переполнено  сердце,  слова
сами просятся на язык, и она сказала.
   Иде стало нечем дышать, словно кто крепко саданул ее  со  всей  силы  в
грудь.
   - Ага, влетело тебе, девочка! - захихикала Туманша.
   - Не однажды, фройляйн? - сказала, наконец, Ида, повышая  голос.  -  Не
однажды, сказали вы?! Сотни раз, вот как вы должны были сказать! Сотни раз
бывало, что я стою под часами на площади, и стрелка себе идет и идет;  уже
и ноги стали как ледышки, и колени отнялись, а я, дура  несчастная,  никак
не соображу, что подлец опять  променял  меня  на  другую!  Однако  же,  -
перешла она от грустных воспоминаний к атаке, - это вовсе не  значит,  что
девчонка, которой в день ее свадьбы нечего на себя  надеть,  может  передо
мной задаваться! Девчонка, которая жадными глазами готова вырвать  у  меня
крендель изо рта и считает глотки, когда я пью кофе. От такой...
   - Здорово отделала, здорово! - радовалась Туманша.
   - Да и вообще! Разве это дело для приличной девушки, чтоб она  в  таком
стесненном положении приходила, задравши нос, на чужую кухню и  спрашивала
точно графиня Знайтенас: "Не могу ли я вам помочь?!" У кого нет ничего  за
душой, тот должен просить милостыню, это еще мой отец прописал мне  палкой
на горбу, и если бы ты просто сказала:  "Ида,  я  подыхаю  с  голоду,  дай
кренделек", - ты бы давно получила! Да и вы, фрау  Туман!..  Я  вам  плачу
доллар в день за ваш клоповник, хотя у вас ночью света на лестнице  нет  и
мои кавалеры постоянно этим меня попрекают, вам тоже не пристало  смеяться
и кричать: "Влетело тебе, девочка!"  Вам  бы,  наоборот,  взять  меня  под
защиту, а вы позволяете ей нахальничать, девчонке, которая спит задаром со
своим альфонсом, ради  удовольствия,  и  уж  вы  бы,  фрау  Туман,  должны
понимать, откуда она берет деньги... "Мы не работаем, и  на  улицу  мы  не
выходим, промыслом не занимаемся - для этого  мы  слишком  благородные..."
Нет, фрау Туман, удивляюсь я на вас, и если вы эту наглую  дрянь,  которая
еще тычет мне в глаза, что мне-де не всегда везет с кавалерами, если вы ее
тотчас не вышвырнете вон, я съеду сама!
   Ида-аристократка стояла красная от гнева, вся еще держа  в  одной  руке
крендель, она была ярко-красная и делалась все краснее по мере  того,  как
уясняла себе, насколько тяжело нанесенное ей оскорбление. Туманша и  Петра
в полной растерянности следили за этой бурей, налетевшей неведомо откуда и
почему. (Да и сама  Ида-аристократка,  если  бы  способна  была  подумать,
несомненно была бы не  менее  поражена  концом  своей  речи,  чем  обе  ее
слушательницы.)
   Петра рада бы встать, тихонько пройти  в  свою  комнату,  запереться  и
кинуться на кровать, - о, добрая кровать!  Но  она  чувствовала  себя  все
слабее, временами у нее шумело  в  ушах,  плыло  перед  глазами,  и  тогда
сердитый голос звучал совсем далеко. Но вдруг он опять приближался, кричал
ей прямо в уши, и снова все плыло перед глазами. Потом по затылку пробегал
огонь, сбегал по спине;  проступал  расслабляющий  пот...  Подсчитать  как
следует, так она уже много дней ни разу  толком  не  обедала:  все  только
сосиски с салатом - если Вольф  возвращался  с  деньгами,  или  булочка  с
ливерной колбасой, которую она съедала,  присев  на  край  кровати.  А  со
вчерашнего утра и вовсе ничего, когда  ей  так  важно  хорошо  питаться!..
Нужно бы скоренько пройти в  свою  комнату  и  запереться...  да,  главное
запереться на ключ; и если явится полиция и станут стучать ей в дверь,  не
отпирать и все; открыть, только когда вернется Вольф...
   - Боже мой! - услышала она где-то вдалеке хныканье Туманши. - И с  чего
ты вдруг, девочка, язык распустила, наделала мне бед! У кого ни  гроша  за
душой, не пристало тому других пересуживать. Ида у меня дама первый  сорт,
она каждый день приносит мне свой доллар - такую ты не  смеешь  попрекнуть
ни словом, поняла?! А теперь уходи из моей кухни и сиди смирненько,  а  то
как бы не вышло чего худого...
   - Нет! - кричала Ида нестерпимо резко. - Так  не  годится,  Туман!  Или
она, или я! Я такой не позволю меня оскорблять - вон ее с квартиры, или  я
сию же минуту съезжаю...
   - Но девочка моя, Ида, золотце мое! - хныкала Туманша. - Ты погляди, на
что она похожа: как тень на стенке... голая да голодная -  не  могу  же  я
выкинуть ее такую...
   - Не можете. Туман? Ах во