Человек стоял теперь прямо перед лесничим и смеялся.
   Но что-то в этом смехе, в тоне слов, в близости человека не понравилось
лесничему.
   - А теперь скажите, кто вы такой? - приказал он  строже.  -  Я  вас  не
знаю.
   - Так узнаете! - воскликнул другой.
   С быстротой молнии ухмылка на его лице сменилась выражением  ненависти,
с быстротой молнии он обхватил лесничего, и тот  не  мог  даже  шевельнуть
руками под плащом.
   - Что же это такое? - беспомощно крикнул лесничий, все еще не понимая и
лишь слабо сопротивляясь.
   - Кланяться вам велел ваш друг Беймер! - крикнул человек прямо  в  лицо
лесничему.
   В ту же минуту лесничий услышал ужасный треск. Трещало у него в черепе.
Что-то ослепительно блеснуло...
   "Должно быть, их двое, один ударил меня по голове сзади!" -  успел  еще
подумать лесничий...
   Затем все сделалось красным, красное постепенно сделалось черным  -  он
почувствовал, что падает - и все было кончено!


   Медленно приходил в себя лесничий. Медленно возвращалась к нему память.
Она зацепилась за последнюю мысль, мелькнувшую в голове.
   "Их было двое, - думает лесничий. - Одного я не знаю, но тот, кто сзади
хватил меня по черепу, должно быть, Беймер".
   "И совсем это не страшно быть убитым, -  думает  он.  -  Этого  я  тоже
боялся всю жизнь, а совсем не страшно..."
   Ни на одну минуту лесничий не думает, что он уцелеет.  Ведь  он  слышал
треск - этот негодяй Беймер, вероятно, раскроил ему череп. Все-таки настиг
его... Болит не очень, скорее давит... И мешает что-то теплое, бегущее  по
лицу. Кровь, должно быть. Он видит ее, вот от этого он и становится  таким
легким, ничего тут нет неприятного...
   "Ушли они по крайней мере?" - только теперь подумал лесничий.
   Он прислушивается, но ничего не слышит. Полная тишина,  ни  шороха;  ни
один сучок не затрещит.
   С трудом двигает он  головой  вправо  и  влево.  Он  не  может  двигать
глазами, приходится поворачивать всю голову, но никого не видно, они ушли.
"Решили, что мне капут, - думает лесничий.  -  Да  не  так-то  скоро  дело
делается!"
   Старому лесничему Книбушу в сущности  не  плохо  лежать,  ему  в  жизни
бывало и похуже. И тяжело и  легко:  руки  и  ноги  отяжелели,  но  голова
становится все легче, и с груди точно бремя спало. Он размышляет, надо  ли
что-нибудь сделать, и что именно... Но зачем  ему  в  сущности  что-нибудь
делать?
   Холод усиливается, - ледяной холод, он поднимается от конечностей, - но
это можно вынести, ведь сюда, к картофельным буртам, еще до  обеда  придут
люди. Это недалеко, достаточно  окликнуть  их,  они  найдут  его,  понесут
домой, уложат в постель - он всегда хотел умереть в постели.
   Старый лесничий, у которого медленно, капля по капле, уходят из зияющей
раны в голове последние силы, подкладывает  руку  под  голову,  ему  почти
удобно лежать. "Не так уж это страшно, - еще раз подумал он. - Кабы знать,
что даже самое страшное не так уж страшно, то вообще  ничего  в  жизни  не
пришлось бы бояться!"
   Он пытается высчитать, когда же сюда придут  люди;  ведь  надо  набрать
картофеля для свинарни. Самое большее через два часа,  столько-то  он  еще
потерпит, а затем сможет умереть у себя в постели...
   "А как же Пагель? - вдруг приходит на ум лесничему. - Мой  друг  Пагель
будет меня ждать! Я всегда приходил к нему рано утром и докладывал о норах
в картофеле, а сегодня не приду! Пагель будет меня ждать!"
   Он  закрывает  глаза,  сладкое  это  чувство  для  старого  изношенного
человека - кто-то будет его ждать. Он слышит, как Пагель спрашивает  Бакс,
в ушах явственно раздается звук неизменно  приветливого  молодого  голоса:
"Где это пропадает сегодня наш старый Книбуш? Ведь он еще не явился ко мне
с докладом. Подумайте, Аманда!"
   Книбуш улыбнулся.
   Но затем он  весь  напрягся.  Что-то  кольнуло  его.  Он  не  явится  с
докладом! Сегодня ему есть о чем доложить, а он не явится!
   "Да ведь меня уже скоро найдут! - утешает он себя. Но это не  помогает.
- Я все слабею, - думает он. - Все холодею. Пожалуй, не смогу позвать,  не
смогу говорить - будет слишком поздно".
   Он пытается сдвинуть голову с места. Хорошо бы по  количеству  вытекшей
крови определить, сколько еще осталось ему жить, - но  он  не  может.  Это
слишком трудно.
   В душе его начинается  жестокая  борьба.  Умирающему  хочется  спокойно
лежать, чувствовать, как потихоньку  уходит  жизнь,  хочется  покоя...  Но
человек и друг в нем говорят, что он должен пойти и доложить. Здесь  снова
объявился Беймер - и с ним другой, незнакомец - два опасных человека,  два
хищных волка!
   - Да не могу же я! - стонет он. - Не могу я идти!
   "Не можешь идти, так ползи!" - приказывает беспощадный голос.
   - Всю жизнь я не знал покоя, дай мне хоть спокойно умереть! - молит он.
   "В могиле отдохнешь, а теперь  ступай  доложи!"  -  беспощадно  требует
голос.
   Старик, этот конченый человек,  этот  трус,  этот  ничтожный  болтун  -
переворачивается на живот, выгибает спину, подтягивает ледяные конечности.
Воля, безжалостная воля к  исполнению  долга,  всегда,  вопреки  всей  его
природе, держала его в  узде,  не  позволяла  распускаться.  Она  еще  раз
толкает его на  последнее,  крайнее  напряжение:  старый  лесничий  Книбуш
ползет на всех четырех по лесной тропе и когда доползает до брошенного  на
землю мешка, он прихватывает его и тащит за собой со смутной мыслью, что у
него в руках улика.
   Как ужасная зеленая улитка с  пурпурно-красной  головой  ползет  он  по
лесу. Доползает до поляны, где картофель. С надеждой подымает  голову.  Но
никого не видать.
   - О боже, боже! - стонет он. - Неужто мне никто не поможет?
   И продолжает ползти. Он пробирается  с  поляны  на  дорогу  и,  ползком
продвигаясь вдоль парка, видит в заборе  незамеченную  прежде  дыру  -  ее
видно только снизу, и  он  протискивается  в  эту  дыру,  чтобы  сократить
дорогу.
   Книбуш делает все правильно и точно, как если бы мозг его еще  работал.
Но мысль только смутно брезжит в нем, все, что  может  дать  тело  и  дух,
подчинено непреклонной воле, которая заставляет его ползти  все  дальше  и
дальше. Он уже не думает о Пагеле, о Беймере, о ледяном  холоде,  о  своей
ране. Не думает о мешке, который он ценою таких мук все еще тащит за собой
- он думает только о том, что должен  ползти.  Ползти,  ползти,  ползти...
пока не погибнет. И он падает без сил в тот момент,  когда  Пагель  кричит
ему:
   - Боже мой, Книбуш, дорогой Книбуш, что же с вами сделали?!
   В эту минуту, при звуке знакомого дружеского голоса, воля  выключается,
тело обмякает, он перестает ползти...
   Общими  усилиями  Аманда  и  Пагель  втаскивают  лесничего  в   комнату
Вольфганга. Они кладут его на постель Вольфганга. Но мешка они не могут  у
него вырвать, пальцы будто вросли в ткань.


   3. ПАГЕЛЬ ПОНЯЛ СЛИШКОМ ПОЗДНО

   Было бы горчайшей  иронией,  если  бы  лесничий  Книбуш  умер  в  чужой
постели, не принеся  другу  известия,  ради  которого  он  так  героически
страдал. Но ангел смерти пожалел его. Книбуш был еще в силах поднять веки,
близко над ним склонилось  бледное  лицо  друга  с  большими  приветливыми
глазами. Книбушу посчастливилось еще раз услышать добрый голос:
   - Ах, старина Книбуш, и нагнали вы на  нас  страху!  Подождите,  сейчас
придет доктор, он вас починит! Очень болит?
   Но лесничий лишь сердито покачал головой. Доктор и боли - это  его  уже
не касалось. Он  погрузился  в  темноту  и  вынырнул  из  нее  еще  раз  с
единственной целью: выполнить свой долг - сообщить Пагелю.
   И он прошептал свое сообщение прерывающимся голосом - на ухо Пагелю.  И
Пагель все кивал ему, приговаривая:
   - Хорошо, хорошо, Книбуш. Тише - не напрягайтесь, я все понимаю.
   Лесничий продолжал шептать, каждое слово причиняло ему боль. Но  каждое
слово необходимо и, значит, должно  быть  сказано.  Когда  же  он  наконец
кончил, он посмотрел на Пагеля такими алчущими глазами, что даже и  тупица
понял бы настойчивый вопрос, таившийся в этом взгляде. А Вольфганг  отнюдь
не был тупицей!
   - Вы молодчина!  -  сказал  Пагель  и  тихо  пожал  руку  лесничему.  -
Настоящий молодчина!
   И лесничий улыбнулся с чувством  радостного  освобождения,  как,  может
быть, в жизни не улыбался. И словно бы заснул, а Пагель  все  сидел  возле
него. Он держал бессильную старческую руку и обдумывал то, что  слышал,  а
это было очень немного: одного из двух лесничий не видел, а тот,  кого  он
видел, не был ему знаком.
   Но вот печальный взгляд Пагеля, сидевшего возле Книбуша, упал на старый
испачканный мешок от картофеля, лежавший у его ног.  Ибо  рука  умирающего
выпустила его, чтобы ухватиться за руку друга. Он придвинул  мешок  ногой,
стал поворачивать его то так, то этак, и  ему  показалось,  что  под  всей
налипшей на него грязью просвечивает черная надпись,  вроде  фамилии,  так
люди обычно метят свои пайковые мешки.
   Пагель нагнулся и свободной рукой схватил мешок. Он положил его к  себе
на колени  и,  не  выпуская  руки  умирающего,  стал  отчищать  от  грязи.
Постепенно, буква  за  буквой,  проступила  надпись,  ее  уже  можно  было
разобрать,  хотя  и  с  трудом.  Оказалось,  что  мешок  помечен  фамилией
"Ковалевский".
   Вольфганг Пагель уныло уставился на эти буквы, все  снова  смешалось  -
ничего не понять. Что общего могло быть у старого честного Ковалевского  с
картофельными ворами и убийцами? Конечно, мешок краденый.
   В эту минуту дверь в контору открылась и вошла Аманда  Бакс,  звонившая
тем временем по телефону. Она  доложила,  что  доктор  будет  здесь  через
четверть часа, а полиция, пожалуй, через полчаса...
   Пагель вместо ответа поднял мешок и показал ей метку.
   - Они придут слишком поздно, Книбуш так и не  видел  своего  убийцы,  а
тот, кто его держал, ему незнаком. Не поможет нам и эта надпись на мешке.
   Тут Аманда побледнела как смерть. Она испуганно взглянула на  Пагеля  и
вся затряслась.
   -  Что  с  вами?  -  спросил  Пагель.  -  Вы  знаете,  как  попало  имя
Ковалевского на картофельный мешок?
   Аманда молчала,  она  схватилась  за  грудь  и  молча  смотрела  то  на
умирающего, то на мешок, то на Пагеля.
   - Да говорите же, Аманда! - торопил ее Пагель. - Что вам известно?
   - Мне известно, - чуть  слышно  прошептала  Аманда  Бакс,  -  что  Зофи
Ковалевская прятала у себя сбежавшего каторжника...
   Пагель поднял голову,  он  весь  побледнел  и  с  ужасом  уставился  на
дрожащую Аманду.
   - А еще мне известно, - продолжала она быстрее, - что Либшнер спелся  с
Беймером, и они вместе воровали; один-то из них, видно, держал  лесничего,
а другой ударил...
   - Аманда! - вскрикнул Пагель.
   - Да, Аманда, - повторила она, и слезы брызнули у нее из глаз. - И  вот
я стала пособницей убийц, а сама-то думала, что уже выбралась из грязи!
   С минуту в комнате царило молчание, в молчании прислушивался  Пагель  к
плачу девушки. Наконец он поднял голову и негромко спросил:
   - Что же вы не рассказали мне, Аманда?
   - Да! - с отчаянием воскликнула она. - Теперь я и сама знаю,  что  надо
было рассказать, но тогда она говорила со мной так душевно. А я все  время
думала о своем Гензекене, об управляющем Мейере, господин  Пагель,  и  что
было бы со мной, если бы кто-нибудь донес на него и  выдал  полиции.  Ведь
это я помогла ему удрать отсюда, уже после того как  он  в  меня  стрелял!
Нельзя же покидать друга в беде! Она - Зофи - сказала мне,  что  он  очень
ласков с ней, что они уедут, как только соберут деньги на дорогу, то  есть
накрадут, и что он очень ласков с ней! И вот потому, что он с ней  ласков,
потому-то я и держала язык за зубами - мой Гензекен не был со мной ласков.
   - Вы должны были почувствовать,  Аманда,  -  настаивал  Пагель,  -  что
нельзя молчать!
   - Да, это вы сейчас говорите! - горько выкрикнула она. - У  меня  прямо
сердце изболелось, особенно когда  подлюга  Зофи  сделала  вид,  будто  вы
хотите ее изнасильничать. И кто его знает,  что  хорошо  и  что  плохо  на
свете! Вы всегда говорите мне: Аманда, так не годится! Аманда, этого лучше
не делать! А уж если вы наморщите нос и молчите, это всего хуже! И ведь вы
не особенно любите, когда я хочу рассказать что-нибудь  про  других.  Я  и
решила: лучше держи язык за зубами, ведь он единственный к тебе  относится
по-человечески, вот и он тоже думает: донос это донос, не надо доносить  и
на каторжника! Запуталась я во всем этом...
   Она посмотрела на него плачущими глазами.
   - Мне очень жаль, Аманда, - сказал Пагель. - Да, вы  правы,  надо  было
мне иначе с вами говорить. И прежде всего не надо было затыкать  вам  рот.
Главная вина на мне. А теперь я должен идти! Сядьте, возьмите его за руку.
Он не заметит обмана, а если очнется, скажите, что я не  хотел  дожидаться
жандармов. Может, мне еще удастся накрыть негодяев...
   И Пагель побежал во двор и созвал несколько человек,  какие  посильнее.
Тихонько проникли они в дом Ковалевского и  наверху  захватили  Беймера  и
Либшнера, которые как раз укладывались  в  дорогу.  Они  считали,  что  им
некуда торопиться, так как были твердо убеждены, что прикончили  лесничего
и что его найдут не скоро.
   Они  были  схвачены,  повалены  наземь,  связаны  и  переданы  полиции;
прокурор потребовал для них смертной казни. Их приговорили  к  пожизненной
каторге,  ибо  не  было   у   них   никакой   возможности   сослаться   на
непреднамеренное убийство.
   Арестовать Зофи Ковалевскую, которая  спокойно  хозяйничала  на  вилле,
Пагель предоставил другим. Он вернулся к лесничему. Впрочем, в комнате его
ждал только врач - лесничий Книбуш уже отошел.


   4. ПАГЕЛЮ ПРИКАЗЫВАЮТ ДОСТАТЬ ДЕНЬГИ

   Не в этот день, а лишь вечером следующего дня Вольфганг Пагель со  всей
ясностью  понял,  кто  такие  Праквицы  и  кто  такие  Пагели,  и   какую,
собственно, роль играл он в имении Нейлоэ, и какая была цена тому, что  он
здесь делал.  Не  только  о  хороших  своих  поступках  приходится  иногда
поразмыслить человеку, прежде чем он на них решится, порой ему нужно время
и для подлостей, больших и малых. Фрау Эве  Праквиц  понадобилось  круглым
счетом тридцать шесть часов на размышление.
   Было уже темно, когда известный нам большой  автомобиль  остановился  у
здания конторы. Ну, разумеется, было  темно,  человек  охотнее  грешит  во
тьме, чем при свете дня. Думает, должно быть, что если грех невидим, то  и
стыдиться нечего. Машина остановилась, но ни  фрау  Эва,  ни  ротмистр  не
вышли из нее, никто не вышел.
   Ждали.
   - Дайте же еще  гудок,  Оскар!  -  с  раздражением  крикнула  фрау  фон
Праквиц. - Ведь он слышал, что мы здесь остановились!  Что  ж  это  он  не
выходит?
   Пагель слышал, как пришла, остановилась машина. Слышал и гудок,  но  не
тронулся с места. Он  был  печален  и  сердит,  он  утратил  свое  веселое
спокойствие, жизнь не радовала его, она пылью и пеплом скрипела у него  на
зубах. Сегодня и вчера он десять раз звонил у дверей виллы,  двадцать  раз
требовал к телефону фрау фон Праквиц. Он хотел  знать,  как  распорядиться
похоронами убитого лесничего, что сделать для беспомощной вдовы.
   Но нет, барыня его не приняла. Может быть, она изволила гневаться,  что
он так бесцеремонно лишил ее горничной Зофи, что он все же добился  своего
и работу на вилле опять получит Минна-монашка, эта грязная баба  с  оравой
незаконных детей!
   Пошли они все к черту! Надо думать, фрау Эва не так  уж  плоха.  Прежде
она казалась ему очень милой. Способности, природный  ум,  чуткость,  даже
любезность, даже мысли о других - пока ей жилось хорошо. Но, должно  быть,
богатство испортило ее, ни в чем ей не  было  отказу,  -  когда  же  жизнь
обернулась к ней плохой стороной, она могла думать только о себе. Она была
в обиде на весь свет за то,  что  ей  плохо,  и  всему  свету  давала  это
почувствовать.
   Гуди, гуди, сколько хочешь, я с места не тронусь! По существу, ты очень
подходишь ротмистру. Все вы одного поля ягоды.  До  войны  вы  были  солью
земли, знатные, богатые... А кроме того, существовал  еще  так  называемый
народ, но до него вам дела нет.
   Да, ничем она не лучше ротмистра! Разве что повадка тоньше, так  на  то
она и женщина. Умеет быть любезна, если хочет чего-нибудь добиться,  умеет
пустить в ход свои женские чары, выставить вперед ножку, говорить  сладким
голосом, улыбаться. Но все сводится к одному. Если ей понадобилась машина,
она ее купила, а уж молодой  управляющий  пусть  ломает  голову,  как  при
пустой кассе удовлетворить с полсотни семейств.
   "Вы  устроите  это,  не  правда  ли?  Я  могу  быть  спокойна?  Вы  так
изобретательны!" Сама же ты не только не можешь, но и не хочешь устраивать
такие дела - ты паришь  в  облаках,  на  то  у  тебя  есть  "люди".  Между
Вольфгангом Пагелем и Минной-монашкой далеко не  такая  разница  (с  точки
зрения фрау Эвы), как между фрау фон Праквиц и Пагелем  -  тут  расстояние
прямо-таки неизмеримое.
   "Я несправедлив, - подумал Пагель, а сирена снова настойчиво  загудела,
врываясь в его мысли. - Я несправедлив  -  у  нее  тяжелое  горе,  а  если
богатство делает эгоистом, если счастье делает  эгоистом,  то  уж  горе  и
подавно! Выйти, что ли, к ней?"
   Но ему не  пришлось  принимать  решение.  Шофер  Оскар,  тот  самый,  у
которого лицо казалось вылепленным из теста, вошел в контору и доложил:
   - Господин Пагель, барыня просит вас выйти к машине.
   Пагель встал, задумчиво посмотрел на Оскара и сказал:
   - Ладно!
   Оскар, этот сын бывшей экономки, по милости фрау  фон  Праквиц  ставший
господским шофером, лукаво оглядел Пагеля. Он прошептал:
   - Смотрите в оба, господин Пагель, она хочет задать тягу!..  Только  не
выдавайте меня...
   Пагель улыбнулся. Вот как  -  и  это  монтер  Оскар,  еще  месяц  назад
взиравший на барыню как на светлого ангела! Уже и ему не вкусен  показался
сладкий пряник, общение с господами. У него такая же  мерка,  как  у  фрау
Эвы, но только с обратным знаком! Он понимает, что ему во  сто  раз  ближе
этот почти незнакомый Пагель, чем  фрау  фон  Праквиц,  которую  он  видит
ежедневно.
   Пагель подошел к дверце автомобиля.
   - Добрый вечер, фрау фон Праквиц, - сказал он. - Мне очень хотелось  бы
с вами поговорить.
   - Пять минут мы тут гудим у вас под окнами!  -  послышался  из  темноты
голос невидимой барыни. - Спали вы, что ли? Неужели вы  ложитесь  спать  в
восемь часов?
   - Вчера, - ответил Пагель спокойно, - я двадцать раз  пытался  добиться
свидания с вами. Необходимо во что бы то  ни  стало  распорядиться  насчет
лесничего...
   - Мой муж вконец разболелся, - крикнула она, - оба мы  больны  от  всех
этих ужасных волнений! Очень прошу не говорить мне об этом сейчас... - Она
прибавила тише: - Вы всегда были так внимательны, господин фон Пагель!
   Пагель не поддался на лесть.
   - Мне хотелось бы побеседовать с вами, фрау фон Праквиц, - повторил он.
   Он  уже  смотрел  не  в  машину,  где  было  темно,   он   смотрел   на
загроможденный задок автомобиля:  Оскар  сказал  правду,  эти  чемоданы  и
сундуки предвещали бегство.
   - Сегодня вечером это невозможно! Мы уезжаем.
   - А когда будет возможно? - спросил неумолимый Пагель.
   - Затрудняюсь сказать вам, - уклончиво ответила фрау  Эва.  -  Вы  ведь
знаете, я уезжаю и приезжаю в разное время! Ах, боже мой, господин Пагель!
- неожиданно воскликнула она. - Неужели и вы будете докучать мне! Ведь  вы
можете действовать самостоятельно! У вас есть доверенность!
   Пагель  молчал.  Да,  у  него   есть   доверенность.   Он   уполномочен
самостоятельно решать все вопросы (по желанию барыни) и в  конечном  счете
попасть впросак (по желанию тайного советника). Но он умолчал об этом,  он
был молод, нельзя же считать всех подлецами. Не подведет она его! Или?..
   - Господин Пагель, - сказала фрау фон Праквиц, - вы уже целую неделю не
давали мне денег. Мне нужны деньги.
   - В кассе хоть шаром покати, - ответил Пагель. Теперь он понял,  почему
автом