был игроком, играл  ради  денег,  что  его  игра  уже  давно
составляла их главный источник существования.
   Она даже не была уверена, что это запрещено, ведь Вольфганг никогда  не
делал  тайны  из  своей  игры.  Но  на  всякий  случай   Петра   соблюдала
осторожность и лгала. Ах, и в этом отношении умирающий  оказал  ей  плохую
услугу. Слово "игрок" в восточной  части  Берлина  означает  нечто  совсем
иное, чем в западной. Сомнительного поведения  девушка,  которая,  живя  с
постоянным другом, торговала собой да к тому еще "имела дело с  игроками",
-  в  Осте  не  это  могло  означать  только   подругу   шулера,   жулика,
обыгрывающего мужичков в "три листика". В  глазах  обоих  полицейских  она
была девицей, заманивающей в сети простаков, которых ее друг обирал.
   В  полицейском  участке  западного  Берлина   упоминание   об   игроках
прозвучало бы совсем иначе. Вестей - там это было известно каждому - кишмя
кишел игорными клубами. Чуть не половина высшего света  и  поголовно  весь
полусвет посещал эти клубы.  Полицейский  надзор  по  борьбе  с  азартными
играми из ночи в ночь неустанно выслеживал эти клубы, но  то  был  сизифов
труд: десять прикроют, а на их месте  возникнет  двадцать  новых.  Игроков
даже не наказывали - тогда бы Вестей наполовину обезлюдел, - сажали только
предпринимателей и крупье и отбирали всю наличность.
   Если бы Петра созналась, что ее друг посещает один  из  игорных  клубов
Вестена, дело тем самым  сразу  потеряло  бы  для  полиции  Остена  всякий
интерес. Она же вместо того виляла, притворялась,  что  ничего  не  знает,
лгала, два-три раза попалась на лжи и, наконец, беспомощно умолкла вовсе.
   Если бы умирающий не держал еще незримо дело в своих руках, с Петрой не
стали бы долго возиться. Ничего  особенного  здесь  скрываться  не  могло;
девица,  которая  так  неловко  лгала,  да  еще   поминутно   краснела   и
проговаривалась, едва ли работала наводчицей у завзятого  шулера,  как  не
была она,  конечно,  и  сообщницей  мошенника.  А  так  все  еще  казалось
возможным, что тут что-то кроется, что-то неизвестное, подозрительное.  На
Петру кричали, пытались отечески увещевать, предупреждали о дурных для нее
последствиях - и в конце концов, так и  не  вызвав  ее  на  откровенность,
отвели обратно в камеру.
   - В  семь  часов  отправить  с  партией  в  Алекс!  -  решил  начальник
отделения. - Отметить в протоколе, что случай важный.
   Секретарь что-то шепнул.
   - Понятно, мы примем меры, чтобы схватить и  парня.  Он,  верно,  давно
смылся. На всякий случай я сейчас же пошлю человека на Георгенкирхштрассе.
   В семь часов,  когда  около  участка  остановился  зеленый  полицейский
фургон, Петру погрузили вместе с прочими. Шел дождь.  Ей  досталось  место
подле ее старого врага, Стервятницы, но секретарь оказался прав:  действие
кокаина  прошло,  и  девушка  сидела  совсем  размякшая.  Петре   пришлось
обхватить ее и держать, чтоб она не свалилась со скамьи.


   10. ПАГЕЛЬ УЗНАЕТ О ПЕТРЕ НЕЧТО НОВОЕ

   С Ландсбергерштрассе он сворачивает на Гольновштрассе. Справа  остается
Вайнштрассе, слева Ландверштрассе. Теперь пойдет Флидерштрассе -  короткая
уличка, всего несколько домов, и там на углу пивная, куда  Пагель  еще  ни
разу не заглядывал.
   Медленно и задумчиво поднимается он по ступенькам, подходит к буфету  и
спрашивает вермут. Вермут стоит семьдесят тысяч марок, он отдает  сивухой.
Пагель платит, направляется к двери и  тут  вспоминает,  что  выкурил  все
сигареты. Он возвращается  и  требует  пачку  "Лакки  Страйк".  Но  "Лакки
Страйк" у них нет, есть "Кэмел". "Тоже неплохо", -  думает  Пагель,  берет
пачку "Кэмел", закуривает и спрашивает еще стакан вермута.
   Некоторое время он стоит у буфета, его познабливает в намокшей  одежде,
сивушный вермут слабо помогает против озноба. Он заказывает двойную порцию
коньяка, большую стопку, но коньяк отвратительно отдает спиртом.  Зато  от
желудка поднимается легкая теплота и медленно расходится  по  всему  телу.
Это только физическая теплота, не ему принадлежащая, она не сообщает  того
чувства спокойного счастья, которое ощутила Петра, съев горбушку.
   Пагель разомлел, он стоит и обводит равнодушным глазом  проспиртованное
помещение  пивной,  фигуры   скандалящих   гостей.   Им   вдруг   овладело
безграничное отчаяние: он уверен, что уже все провалилось, когда он еще  и
шага не сделал для Петры. Сейчас уже ничего не значит, что из этих  денег,
которые он так старательно берег, кое-что израсходовано. Да  он,  пожалуй,
хочет, чтоб они уплыли, разошлись - если можно, даже  без  его  участия...
Чем помогут ему деньги? Но если и деньги не помогут, что же тогда поможет?
Да и нужна ли помощь? Теперь уже все равно!
   Он стоит на месте.
   Вот так бы стоять и стоять на месте; каждый  сделанный  шаг  все  ближе
подводит к решению, которого он не хочет принимать, которое хочет оттянуть
до последнего. Ему приходит в голову, что он, собственно, весь день ничего
другого и не делал, как только оттягивал.  "Вот  получу  деньги,  и  можно
будет что-то сделать, тогда пойду и такого  наделаю!.."  Теперь  деньги  у
него есть, а он стоит спокойно и ждет у буфета в пивной.
   Подходит подросток в  кепке  набекрень,  жадно  нюхает  дым  и  клянчит
папироску:
   - Подари хоть штучку, я до  черта  люблю  сладкий  английский  табачок.
Дяденька, не скупись, оставь хоть бычок!
   Вольфганг с тихой улыбкой и без слов качает головой, у  мальчика  вдруг
мрачнеет лицо. Он круто поворачивает  и  уходит.  Вольфганг  сует  руку  в
карман, достает в кармане из пачки сигарету, кричит - "Лови!" -  и  кидает
мальчишке. Тот  ловит,  кивает  ему,  тотчас  еще  трое-четверо  пареньков
обступают Пагеля и тоже  клянчат  сигарету.  Он  быстро  расплачивается  в
буфете, видит, что глаза пареньков прикованы к его толстой пачке денег,  и
при выходе сильно наддает плечом одному из них,  который  норовит  к  нему
притиснуться.
   Он только в трех минутах ходьбы от  своей  квартиры,  и  в  самом  деле
потратил на дорогу только три минуты. Он  звонит  к  мадам  Горшок.  Когда
захрипел звонок, он вдруг почувствовал, что небольшое оживление, вызванное
столкновением в пивной, опять его оставило  -  безграничная  печаль  вновь
охватывает его. Она ширится в нем, тяжелая, давящая, как грозовое облако в
небе сегодня с полудня.
   Слышно противное шарканье мадам Горшок по коридору, ее жирное,  хриплое
покашливание. От этих шумов печаль переходит во что-то  другое,  у  Пагеля
что-то сжалось в груди. Он почувствовал, сейчас он что-то сделает  с  этой
женщиной, он ее накажет за то, что случилось... что ни случилось там,  все
равно!
   Дверь осторожно приоткрылась только на щелку, но Пагель  так  ударил  в
нее ногой, что распахнул настежь. Он стоит во весь свой длинный рост перед
испуганной женщиной.
   - Боже мой, господин Пагель, до чего же вы меня испугали!  -  захныкала
она.
   Он стоит перед ней, не говоря ни слова, может быть, ждет, чтоб она сама
что-нибудь сказала, заговорила сама о случившемся. Но, видно, он и  впрямь
нагнал на нее страху, она не может выдавить ни слова, только  все  поводит
руками по фартуку.
   Вдруг - за секунду до того Пагель сам не знал, что так сделает, - вдруг
он вступил в темный коридор, отстранил плечом, как только  что  в  пивной,
завизжавшую женщину и без колебания прошел по  темному  коридору  прямо  к
своей комнате.
   Фрау Туман, завизжав, ринулась вслед за ним.
   - Господин Пагель! Господин Пагель!.. Прошу вас... минутку! -  сбивчиво
забормотала она.
   - Ну? - спросил он и, быстро обернувшись,  остановился  перед  ней  так
неожиданно, что и вовсе поверг ее в трепет.
   - Боже мой, да что это с вами, господин Пагель? Не пойму  я  вас!  -  И
быстро, так как он снова двинулся вперед: - Дело в том, что  я  уже  сдала
вашу комнату Идиной знакомой. Она сейчас там, и не одна.  Вы  понимаете!..
Что вы так на меня смотрите? Запугать хотите?  Ни  к  чему,  я  уж  и  так
натерпелась страху! Дайте только прийти Виллему! У вас  же  там  из  вещей
ничего не оставалось, а девушку вашу забрала полиция...
   Опять она завела шарманку, мадам  Горшок.  Но  Пагель  не  слушает.  Он
толкнул дверь своей комнаты - окажись дверь заперта, он бы  вышиб  ее,  но
она не заперта, и он входит.
   На кровати, полуголая, сидит женщина, проститутка, разумеется,  на  той
же узкой железной кровати, на которой он еще сегодня утром лежал с Петрой.
В комнате стоит молодой человек, безличный и щуплый юнец, он только  начал
отстегивать подтяжки.
   - Вон отсюда! - говорит Пагель всполошившейся паре.
   А Туманша хнычет в дверях:
   - Господин Пагель, ну я же вас очень прошу, с вами,  ей-богу,  терпенье
лопнет! Я позову полицию. Это же моя комната, и раз что вы не уплатили,  я
пользуюсь своим правом... Нет, Лотта, уж ты помалкивай, человек не в себе,
сегодня забрали в участок его девку, так у него затмение в мозгах...
   - Молчать! - рявкнул Пагель и саданул юнца кулаком в крестец.  -  Скоро
вы? Вон из моей комнаты! В два счета!
   - Извините, но я... - начал юнец  и  выпятил  грудь,  однако  не  очень
решительно.
   - Я... я в самом подходящем настроении, - говорит Пагель тихо, но очень
отчетливо, - чтобы стереть вас в порошок. Если вы сию же минуту не  уйдете
со своей шлюхой из комнаты...
   Пагель вдруг почувствовал, что не может больше говорить. От  ярости  он
дрожит всем телом. У него никогда и в мыслях не было отстаивать  для  себя
эту вонючую конуру. Но сейчас, если этот гнусный приказчик  скажет  только
слово...
   Однако тот не посмел. Ни слова не  говоря,  он  испуганно  и  торопливо
застегивает подтяжки, снимает со стула жилет и пиджак...
   - Господин Пагель! Господин Пагель! - трусливо хнычет  в  дверях  мадам
Горшок. - Я не понимаю! Вы же образованный человек!  Ведь  у  нас  с  вами
всегда все было по-хорошему! Я и сегодня в обед хотела дать вашей  девушке
кренделек и целую кастрюлю кофею, да только Яда не позволила... Из-за  Иды
все и вышло, а я никогда против вас ничего не имела! Боже  мой...  он  мне
спалит всю квартиру!
   Пагель стоял у окна, не слушая ее болтовню. Внимательно и  бездумно  он
смотрел, как девица на кровати в  судорожной  спешке  натягивает  на  себя
блузку. Потом ему  вспомнилось,  что  он  уже  давно  не  курил.  Он  взял
сигарету, раскурил ее и задумчиво смотрел на горевшую в руке  его  спичку.
Рядом была гардина,  противная  желто-серая  гардина,  которую  он  всегда
ненавидел. Он поднес к ней горящую спичку.  Подрубленный  край  вздыбился,
съежился. Побежал кверху яркий огонек.
   Туманша, девица завопили. Мужчина подошел было на шаг и  остановился  в
нерешительности.
   - Так! - сказал, наконец, Пагель, скомкал  в  руке  гардину  и  загасил
огонь. - Это моя комната. Сколько с меня, фрау Туман? Я  плачу  по  первое
число. Вот...
   Он дал ей денег, не глядя сколько: несколько бумажек, неважно.  Он  уже
собирался сунуть пачку обратно в карман, когда  поймал  застывший  на  ней
меланхолически-жадный взгляд девицы. "Знала бы ты, - подумал он с чувством
удовлетворения,  -  что  это  только  одна  из  шести  пачек...  и   самая
малоценная..."
   - На! - сказал он девице и протянул ей пачку.
   Она посмотрела на деньги, потом на него. Он понял, что она не верит.
   - Ну нет так нет! - сказал он  равнодушно  и  сунул  деньги  обратно  в
карман. - Дуреха! Ухватилась бы, так было бы твое. А теперь не получишь.
   Он опять направляется к двери.
   - Я иду прямо в полицию, фрау Туман, - сказал он. - Через час я вернусь
сюда с моей женой. Позаботьтесь, чтобы было что-нибудь на ужин.
   - Сделаю, господин Пагель, сделаю,  -  говорит  она.  -  Но  как  же  с
гардиной, вы должны мне за нее заплатить... Четверть часа тому  назад  тут
приходил человек  из  полиции,  спрашивал  вас.  Я  ему  сказала,  что  вы
съехали...
   - Хорошо, хорошо, - говорит Пагель. - Я сейчас иду туда.
   - И вот что, господин Пагель, - поспешает она за ним, -  не  примите  в
обиду, они вам скажут об этом в участке... Я только  обмолвилась,  что  вы
немножко задержали плату, а он тут же и сунул мне подписать бумагу.  Но  я
возьму назад, господин Пагель, я вовсе не хотела... Я сейчас  же  приду  в
участок и возьму назад, я вовсе не хотела  подавать  им  заявление  насчет
обмана, это мне приказал тот человек из полиции. Я сейчас же подойду  туда
тоже, только выпровожу девку из квартиры.  Такая  гнусная  девка,  от  нее
небось и платы никогда не дождешься, и что это у нее за кавалер такой,  вы
же видели, господин Пагель, грудь, как у цыпленка.
   Пагель уже сходит вниз  по  лестнице;  последний  пинок  от  осла;  все
правильно, правильно и то, что фрау Туман подала заявление насчет  обмана.
Его это мало задевает, но для Петры...
   Он повернул назад, поднялся опять  наверх  и,  обратившись  к  Туманше,
которая уже рассказывает о всем происшедшем соседке на лестнице, заявил:
   - Если вы через двадцать минут не явитесь в полицию, ждите грозы,  фрау
Туман!..
   Для желтолицего секретаря отделения полиции выдался дурной день. У него
разыгрался форменный припадок печени, как он того боялся еще утром,  когда
вставал; об этом предупредили заранее ощущение тяжести в правом подреберье
и легкое поташнивание. Он прекрасно знал, да и врач не  раз  ему  говорил,
что следовало бы сказаться больным, полечиться. Но какой  женатый  человек
посадит сейчас семью на пособие  больничной  кассы,  выплачиваемое  задним
числом обесцененными деньгами?
   Волнение из-за случая  с  Губальке  вызвало  у  него  теперь  настоящую
печеночную колику. Он кое-как дописал бумаги для отправки  арестованных  с
семичасовой машиной в Алекс, потом сидел, скрючившись,  в  уборной,  в  то
время как за стеной его уже звали  опять.  Он  готов  был  выть  от  боли.
Конечно, когда человек болен, он  может  идти  домой,  ни  один  начальник
отделения, а этот тем более, не стал бы возражать, но нельзя же так сразу,
в самом разгаре, бросить дела, особенно теперь. В этот час,  час  закрытия
контор и магазинов, высыпают на  улицу  тысячи  служащих  и  продавцов,  в
тысяче заведений зажигаются световые рекламы, людей захватывает  водоворот
лихорадочного веселья и страха, и тут начинается главная  работа  полиции.
Уж как-нибудь он дотерпит до десяти, когда кончится его дежурство.
   Он сидит опять за своим столом. С тревогой замечает он, что  хоть  боль
прекратилась, ей на смену пришла крайняя раздражительность. Его все  злит,
и он почти  с  ненавистью  смотрит  в  бледное,  обрюзгшее  лицо  уличного
торговца,  который   без   патента,   прямо   из   чемоданчика,   продавал
подозрительного происхождения туалетное мыло и поднял спор,  когда  шуцман
сделал ему замечание. "Я должен взять себя в руки, - думает  секретарь.  -
Нельзя распускаться, нельзя так на него смотреть..."
   - Предлагать на улице товары без патента на уличную торговлю  запрещено
законом... - повторяет он в  десятый  раз,  стараясь  говорить  как  можно
кротче.
   - У вас все запрещено! - кричит торговец. - Куда ни подайся, всюду тебе
крышка! У вас разрешается только с голоду подыхать!
   - Я законы не пишу, - говорит секретарь.
   - Но ты получаешь жалованье за то, что проводишь их  дерьмовые  законы,
живодер бессовестный! - кричит торговец.
   Позади торговца, немного влево, стоит приятного вида молодой человек  в
защитном кителе. У молодого человека открытое интеллигентное  лицо.  Глядя
на него, секретарь находит в себе силу сдержанно выслушать ругань.
   - Откуда вы берете мыло? - спрашивает секретарь.
   - Нюхали бы собственное дерьмо! - раскричался торговец. - Во все вашему
брату нужно совать свой нос! Совсем разорить нас хотите, черви  могильные!
Мы все с голоду подыхаем, а вы на нас жиреете!
   Он выкрикивает все новые  ругательства,  покуда  один  из  шуцманов  не
выталкивает его за плечи в коридор. Секретарь с безнадежным унынием закрыл
крышку чемоданчика с мылом и поставил его на стол.
   - Прошу вас! - обратился он к молодому человеку в защитном кителе.
   Молодой человек, наморщив  лоб  и  выдвинув  подбородок,  смотрел,  как
выпроваживали буянящего торговца. Теперь секретарь разглядел, что  лицо  у
него вовсе не такое открытое, как ему сперва показалось,  оно  говорит  об
упрямстве и неискоренимом своенравии. Знакома секретарю и эта судорожность
в  лице;  она  появляется  у   некоторых,   когда   они   сталкиваются   с
издевательством власти, облеченной в мундир,  над  человеком  в  штатском.
Людям этой породы, по самой природе своей всегда готовым переть на  рожон,
в таких случаях сразу  краска  ударяет  в  лицо,  особенно  если  они  еще
подвыпили.
   Но этот молодой человек превосходно владеет собой. С легким вздохом  он
отвел взгляд от арестованного, как  только  захлопнулась  железная  дверь,
ведущая во внутренние камеры. Он поводит плечом в своем тесноватом кителе,
подходит к столу и говорит  немного  вызывающе,  чуть  упрямо,  но  вполне
вежливо:
   - Я Пагель. Вольфганг Пагель.
   Секретарь ждет, но тот ничего не добавляет.
   - Да, - говорит секретарь, - что вам угодно?
   - Меня здесь ждут, - отвечает молодой человек. -  Я  Пагель.  Пагель  с
Георгенкирхштрассе.
   - Ах, так, - говорит секретарь. - Да, верно. Мы посылали к  вам  нашего
сотрудника. Нам хотелось бы с вами поговорить, господин Пагель.
   - И ваш сотрудник  принудил  мою  квартирную  хозяйку  подать  на  меня
жалобу!
   - Не принудил. Едва ли принудил, - внес поправку секретарь. И в твердом
решении договориться с  молодым  человеком  по-хорошему:  -  Мы  не  очень
заинтересованы в жалобах. Нам и без них не продохнуть.
   - Тем не менее вы без всякого основания арестовали мою жену, -  говорит
с горячностью молодой человек.
   - Не жену вашу, - поправляет опять секретарь.  -  Незамужняя  девица  -
Петра Ледиг, не так ли?
   - Мы хотели сегодня в полдень  пожениться,  -  говорит  Пагель,  слегка
покраснев. - В бюро регистрации браков вывешено извещение.
   - Арест произведен сегодня после четырех, не правда ли?  Следовательно,
в полдень вы не поженились?
   - Нет, - говорит Пагель. - Но мы это скоро наверстаем. Сегодня с утра у
меня не было денег.
   - По-ни-ма-ю, - медленно  протянул  секретарь.  Однако  больная  печень
побудила его добавить: - Но, значит, все-таки незамужняя  девица,  не  так
ли?
   Он замолчал, посмотрел на зеленое  в  чернильных  пятнах  сукно  стола.
Потом порылся в кипе бумаг слева, извлек из нее лист и просмотрел его.  Он
старался не глядеть на молодого человека, однако не  удержался  и  добавил
еще:
   - И арестована она не без основания. Нет.
   - Если вы имеете в виду заявление хозяйки насчет обмана, так  я  только
что оплатил счет. Хозяйка через десять минут будет здесь  сама  и  возьмет
жалобу назад.
   - Значит, сегодня вечером у вас деньги есть, -  прозвучал  ошеломляющий
ответ секретаря.
   Пагеля разбирала охота спросить желтого, больного человека,  какое  ему
до того дело, но он воздержался. Он просто спросил:
   - Когда жалобу возьмут назад, тем самым будут устранены все препятствия
к освобождению фройляйн Ледиг, не так ли?
   - Не думаю, - ответил секретарь.
   Он очень устал, устал от всей  этой  канители,  а  главное,  он  боялся
спора. Ему хотелось бы лежать сейчас в кровати с грелкой на  животе:  жена
читала бы ему вслух очередную главу романа из сегодняшней  газеты.  Вместо
того  непременно  выйдет  спор  с  этим  молодым  человеком,  который  уже
возбужден. Голос у него все резче.  Однако  сильнее  потребности  в  покое
секретарь ощущал раздражение, непрерывно просачивавшееся вместе с желчью и
отравлявшее кровь.
   Но он еще сдерживался;  изо  всех  своих  аргументов  он  выбрал  самый
слабый, чтобы не разволновать еще сильнее этого Пагеля:
   - Когда ее арестовали, она была бездомная, в мужском  пальто  на  голом
теле. - Он следил по лицу Пагеля за действием своих  слов.  -  Возбуждение
общественного негодования, - пояснил он.
   Молодой человек густо