ловек,
который мог бы ей объяснить, что произошло, - Ахим.
   "Почему здесь  нет  Штудмана?  -  гневно  думает  она.  -  К  чему  его
преданность,  если  его  нет  на  месте  тогда,  когда   эта   преданность
действительно нужна! Я не могу бегать по городу в поисках Ахима,  не  могу
заглядывать в каждый кабачок. Я не могу даже  звонить  к  знакомым.  Может
быть, он вовсе не пьян, и я его только зря осрамлю".
   Но тут ей приходит в голову одна мысль, она  что-то  придумала.  Быстро
сбегает она  вниз  по  лестнице  и  приказывает  шоферу  Фингеру  медленно
проехать по улицам города, выглядывая из окна, не видать ли где ротмистра.
Возможно, что она ошиблась, но ей показалось, что Фингер посмотрел на  нее
с сомнением. Она все еще не совсем понимает, что такое Фингер -  настоящий
шофер или же уполномоченный фирмы, которому поручен надзор за неоплаченной
машиной и который в  один  прекрасный  день  представит  счет.  Во  всяком
случае, дом ротмистра, должно быть, показался ему странным,  суматошным  -
чего только ни случилось за каких-нибудь два дня, которые он прожил у них.
   Она стоит под дождем, на  крыльце  гостиницы.  Фингер  с  важным  видом
садится за баранку. Автомобиль сердито ревет и медленно отъезжает  -  фрау
Эва идет обратно в гостиницу. Быстро  бежит  она  вверх  по  лестнице,  ей
кажется, что за это время что-то произошло наверху, сердце бьется сильнее.
Ах, если бы что-нибудь случилось, если  бы  Виолета  проснулась!  Если  бы
можно было с ней поговорить. Теперь она могла бы с ней говорить...
   Но Виолета крепко спит.
   Она могла бы с ней говорить, но нельзя, Вайо  спит.  Мать  сидит  у  ее
постели, она смотрит на свое дитя - ей хотелось бы  многое  сказать.  Фрау
Эва вдруг поняла, сколько наделала промахов, она постичь не может, как она
дошла до  такого  недостойного  сыска.  Именно  потому,  что  она  за  ней
шпионила, дочь стала ей чужой и враждебной. Никогда больше она не повторит
этой ошибки. Она поняла, что у ее ребенка уже есть  собственные  владения,
куда матери вход воспрещен. Именно матери, потому что она не только  мать,
но и женщина!
   Стучат!
   Это пришел доктор. Пожилой, тощий человек, со странно блеклыми глазами,
с очками в грошовой никелевой оправе, с неуклюжими манерами,  должно  быть
холостяк. Ее охватывает нетерпение уже при виде того, как он  обстоятельно
слушает  пульс,  удовлетворенно  качает  головой,  будто  он  -  сам  бог,
сообщивший силу этому биению пульса.  Конечно,  он  ничего  не  знает!  Он
что-то несет о шоке, о необходимости спать подольше, дать ей передышку, ни
о  чем  не  расспрашивать  по  пробуждении,  щадить  оскорбленное  чувство
девушки...
   Что знает этот скучный педант об оскорбленных чувствах ее дочери?  Ведь
он видел ее только в беспамятстве, без сознания! Он, оказывается, даже  не
говорил с Ахимом, он и о нем не может дать ей никаких сведений.
   Как долго будет спать Виолета? До полуночи, может  быть  до  следующего
утра? Единственное, что удалось сделать этому болвану - отнять у нее  Вайо
как раз в те часы, когда она больше всего нуждается в материнской ласке!
   Можно ли, по крайней мере, забрать сегодня же девочку из этого ужасного
номера? Когда? Ну, как только вернется муж! Доктор не  возражает?  Она  не
проснется в машине?
   - Превосходно. Значит,  мы  едем,  как  только  вернется  господин  фон
Праквиц. Благодарю вас, господин доктор! Разрешите вручить гонорар  сейчас
или вы пришлете нам счет?
   - Сударыня, все зависит от  минуты,  когда  она  проснется,  -  говорит
доктор и садится без приглашения.
   Он смотрит на нее дружески, но очень твердо.
   Да, конечно. Это понимает и фрау фон Праквиц.  Потому-то  она  и  хочет
забрать Виолету из этого унылого номера в привычную домашнюю обстановку!
   - Пожалуй, это именно и неправильно, - говорит доктор, -  пожалуй,  она
не должна видеть ничего  привычного,  когда  проснется.  Не  видеть  своей
старой комнаты, знакомых лиц, быть может даже вас, сударыня.
   - Но почему вы так думаете, доктор? - с  досадой  спрашивает  фрау  фон
Праквиц.  -  Ведь  я  знаю,  что  произошло.  Какая-нибудь  незначительная
любовная история, которая показалась моей дочери трагедией. Я не  охотница
читать проповеди, я не сделаю ей ни малейшего упрека.
   - Вот, вот, - улыбается доктор, - вы говорите  незначительная  любовная
история, а фройляйн от нее почти теряет рассудок. Два мира, сударыня,  два
совершенно различных мира, которые друг друга никогда не поймут...
   - Виолета с этим справится... - начинает фрау фон Праквиц.
   Но доктор бесцеремонно перебивает ее:
   - Я с утра все думаю, сударыня, не допустил ли я ошибки.  Мне  надо  бы
сегодня до впрыскивания добиться, чтобы фройляйн заговорила. Она  не  была
без  сознания.  Нет,  сударыня,   не   была,   она   только   симулировала
беспамятство... Она пережила что-то ужасное, но она страшится чего-то  еще
более ужасного, что ей предстоит пережить.
   - Простите, сударыня, - продолжает врач. - Я, конечно, могу  ошибаться.
Но так это мне рисуется, это вполне возможно, многое говорит за  это.  Она
играет в беспамятство, надеется, что так беда пройдет мимо -  быть  может,
для этой беды существует какой-то срок, ведь мы же не знаем...
   - Что это еще за новая беда? - выходит из  себя  фрау  фон  Праквиц.  -
Человек этот ее покинул, я  уже  давно  подозревала.  Здесь  она  случайно
встретилась с ним, произошло объяснение с моим мужем. Тот человек оказался
негодяем, иначе муж не плеснул бы ему вина в лицо. Все это  привело  ее  в
сильнейшее возбуждение. С нею случился нервный припадок, -  очень  хорошо,
то есть очень плохо, - но что же это за новая беда?
   - Это именно то, чего мы не знаем, сударыня, и чего мы, вероятно, знать
не должны.  Видите  ли,  -  говорит  врач  убедительно,  ибо  фрау  Эва  с
недоверием и недовольством относится ко всем его словам,  -  если  бы  это
было так, как вы предполагаете, вашей дочери стало бы легче  после  ссоры.
То, что отец, а значит и мать наконец узнали ее тайну, должно принести  ей
облегчение. К чему же это столь юное существо еще притворяется, к чему оно
хватается за такое чуждое ему средство?
   - Но ведь это только предположение, что Виолета  притворилась,  доктор,
вы ведь с ней не говорили?
   - Нет, к сожалению, не говорил. Все это только  предположения.  Тут  вы
правы, сударыня.
   - Ну, хорошо, а что бы вы посоветовали сделать?
   - Отдайте вашу дочь в здешнюю больницу, там за ней будет хороший  уход,
она, вероятно, почувствует себя в надежных руках. Если она проснется, если
потребует вас, вы можете быть у нее через десять минут. Если  она  захочет
домой - пожалуйста, в любую минуту.
   Фрау Эва фон Праквиц задумчиво посмотрела на доктора. Не то, чтобы  она
раздумывала над его предложением, она находила его  слишком  глупым.  Ведь
она знала свою Виолету, несколько слов - и все уладится  между  матерью  и
дочерью. Разумеется, она будет уважать тайну Виолеты. Она будет относиться
к ней, как женщина к женщине, - это она  твердо  решила  еще  до  болтовни
доктора о беде, еще большей беде. Нет, если фрау Эва задумалась, то о том,
почему доктор сделал ей такое предложение и что за этим кроется.
   Она спросила просто:
   - И вы лечили бы нашу Виолету в здешней больнице?
   - Если желаете, сударыня, я могу, конечно, время от времени заглядывать
к ней, - сказал доктор, ничего не подозревая.
   Для  фрау  Эвы  все  стало  ясно:  этот  докторишка,  жалкий   служащий
больничной кассы, почуял деньги.  Он  предостерегает  насчет  беды,  чтобы
иметь предлог для продолжительного, дорогостоящего лечения. Она встает:
   - Итак, большое спасибо, доктор. Я подумаю о вашем предложении вместе с
господином фон Праквицем. Если мы примем его, мы еще дадим вам знать.
   Она стоит, вся - холодный отпор. Выше  себя  не  прыгнешь.  Обычно  это
очень разумная женщина, с ясной головой,  но  в  данную  минуту  она  дочь
богача - и только. Она не доверяет всем, кто вынужден делать что-нибудь за
деньги, ради куска хлеба. "Он просто хочет заработать", - достаточно  этой
глупой мыслишки, чтобы принять мудрый совет за низкое, корыстное дельце.
   Наконец понял ее и старик  доктор.  Слабый  румянец  выступает  на  его
впалых щеках, он беспомощно кланяется, он  еще  раз  подходит  к  постели.
Ничего больше он сделать не может. Он мог дать ей немного  сна,  но  того,
что наступит после сна, ему не дано предотвратить. Так  оно  и  бывает  на
свете: тот, кто мог бы помочь, смотрит, связанный по рукам  и  ногам,  как
идут своим путем обреченные, несчастные, те, над кем  нависла  угроза.  Он
может только предостеречь. Но голос его  замирает,  заглушаемый  смехом  и
смертельным криком, он стоит у дороги, и никто ему не внемлет...
   - Нужна величайшая осторожность при пробуждении... - говорит он еще раз
и уходит.
   Беспокойно мечется фрау фон Праквиц по комнате взад и вперед, из угла в
угол. Где же Ахим? Никаких известий о шофере Фингере.  Скоро  четыре,  она
уже почти час сидит в этом жалком номере гостиницы! Чтобы хоть  что-нибудь
сделать, она идет вниз, к телефону. Она не может говорить, как ей хотелось
бы, телефон висит на стенке, на виду,  но  услышать  спокойный,  чуть-чуть
замедленный голос Пагеля - уже облегчение...
   Да, все пока в порядке. Машина контрольной комиссии давно  уехала.  Да,
был разговор, подписать протокол он отказался, не уполномочен, мол, и все.
Пришлось им ни с чем уехать. Кстати, вот еще что: это позабавит  фрау  фон
Праквиц. Аманда Бакс, ну вы знаете, птичница, надавала  пощечин  Мейеру  в
присутствии следователей. Кричала: "Предатель!" Нет, ничего не  случилось,
никто из  этих  господ  и  пальцем  не  шевельнул  в  защиту  Мейера.  Да,
замечательно, прямо-таки замечательно. В своем  роде  интересная  личность
эта Аманда, грубовата, но великолепна... А как чувствует себя  фройляйн?..
Нехорошо? Как же это? Да, сделаю, распоряжусь протопить в ванной тоже.  Не
забуду. Нет, с девушками на  этот  раз  никаких  трудностей.  Все  женщины
вернулись, промокшие до нитки, копали картофель - здесь  у  нас  проливной
дождь. Я выберу троих или четверых наиболее подходящих  и  вместе  с  ними
лично приведу в порядок виллу...
   Замечательный юноша. Почти улыбаясь, фрау фон Праквиц вешает телефонную
трубку. Прежде чем подняться наверх, она заказывает кофе. Да,  пожалуйста,
в номер. А теперь - опять к Виолете. Но на лестнице ее охватывает,  как  и
прежде, чувство страха, сердце бьется сильнее. Что с Виолетой? Она  бежит;
юбка хлопает по коленям, так она бежит.
   Но в комнате никаких перемен, дочь лежит без движения, в глубоком сне.
   Страх проходит, сменяется глухим отчаянием.
   "Как будто сидишь возле покойницы", - вдруг мелькнула у  нее  мысль.  И
она вновь готовится долго и мучительно ждать.
   Фрау Эва не знает, что сидеть возле покойницы еще не самое худшее.


   8. КОНЕЦ ЛЕЙТЕНАНТА

   - Это еще что!.. - возмущенно вскрикивает лейтенант.  -  Вы  ходите  за
мной по пятам! Арестовать меня, что ли, хотите?
   - Не городите вздора, молодой человек, - спокойно отвечает  толстяк.  -
Как я могу вас арестовать? Ведь мы на нелегальном положении.
   - Я уже не  лейтенант,  а  молодой  человек?  -  насмешливо  спрашивает
лейтенант. - Чего же вы от меня хотите?
   - Хотелось бы, например, знать, что вам удалось здесь сделать?
   - Об этом я доложу господину Рихтеру, - насмешливо говорит лейтенант. -
В точности, как было приказано.
   - Я боялся, - возражает толстяк, - как бы вы не забыли. Вот и пошел  за
вами.
   - Почему  бы  я  забыл?  Никогда  еще  я  не  забывал  своих  служебных
обязанностей.
   - Так уж мне подумалось, - говорит толстяк примирительно. - Дело в том,
что нам стало известно, какой именно открыт склад оружия.
   Он  остановился,  но  только  потому,  что  остановился  лейтенант.  Он
поднимает свой холодный безжалостный взгляд  на  лейтенанта  и  прибавляет
почти шепотом:
   - Да, дружок, вы ведь сами знаете, уже там, у Рихтера, знали: ваш.
   - Я не знал! - почти кричит лейтенант.
   - Тихонько, тихонько, дружок, - говорит толстяк и кладет  ему  руку  на
плечо. Но не успокоительным жестом, а так,  чтобы  лейтенант  почувствовал
его бычью силу. - Спрашивается только,  захотите  ли  вы  рассказать,  кто
проболтался. Нет, нет, не возражайте, - заявляет он властно, -  вы  знаете
его или ее, хотелось бы  и  нам  разобраться  в  этом  деле.  На  будущее,
понимаете?
   - Ничего не знаю, - упорно отрицает лейтенант.
   -  Бросьте!  Бывший  управляющий  Мейер  из  Нейлоэ  сидел   в   машине
контрольной комиссии, он-то и выдал склад этим  шпионам  -  это  уже  тоже
известно. Не упрямьтесь, молодой  человек.  Не  ради  меня  же  вы  должны
рассказать, не мне это выгодно, а ради ваших бывших соратников, чтобы  они
еще раз не попали впросак.
   Лейтенанта в дрожь бросает от того, что  этот  человек  говорит  о  его
"бывших соратниках", но он берет быка за рога, он упрямо заявляет:
   - Я сказал,  что  жизнью  отвечаю  за  склад.  Если  он  в  самом  деле
провалился, я сделаю как обещал.
   - Дорогой мой, - улыбается толстяк, снова кладя ему руку на  плечо,  но
уже спокойно, и все же лейтенант дрожит. - Дорогой мой, вам уж не  на  что
надеяться, так или иначе вам капут. Вы играли комедию,  вы  лгали...  Нет,
дружок, вам - крышка...
   Он смотрит на лейтенанта  своим  ледяным  взглядом.  Лейтенант  шевелит
белыми тонкими губами, но не может произнести ни слова.
   - Нет, - повторяет толстяк, снимая руку. - Не о вас речь, о других.  Мы
хотим знать...
   - Но ведь вы знаете все,  -  с  трудом  выговаривает  лейтенант,  -  вы
говорите, что Мейер сидел в автомобиле - значит, вам известен предатель!
   - Есть какое-то связующее звено между  вами  и  предателем,  мы  должны
знать, кто это.
   - Я не предатель! - кричит лейтенант.
   - Разве я это сказал? - равнодушно спрашивает толстяк. - Думаете,  будь
вы предатель, я бы вас выпустил из квартиры Рихтера? Будь вы предатель,  я
пошел бы сюда за вами? Нет, вы просто  мальчишка,  ветрогон,  но  какой-то
остаток чести у вас еще есть... Хотя это, должно быть, совсем особая честь
- ведь вы же честью клялись, что склад цел и невредим, а знали уже, что он
провалился.
   - Я этого не знал, - с отчаянием говорит лейтенант.
   - Вы трус и глупец. И слишком много занимаетесь своей особой. Не так уж
важно, будете ли вы жить. Ну, наберитесь  духу  и  скажите  мне  все,  что
знаете.
   Он останавливается, он обращает на лейтенанта свой ледяной взгляд.
   Лейтенант как будто задумывается, затем говорит:
   - Подождите минутку, я зайду сюда.
   Он входит в кабачок,  возле  которого  они  как  раз  остановились.  Но
толстяк не ждет, он идет за ним, он слышит слова лейтенанта:
   - Послушайте-ка, хозяин, вот ваша куртка, она уже мне не нужна. Верните
мне мое тряпье.
   - Но ведь это не так спешно, господин лейтенант, как же  вы  пойдете  в
такой грязной куртке. Подождите, моя жена ее немножко почистит...
   - Верните мне мое тряпье, - настаивает лейтенант.
   И, переодеваясь, тихонько шепчет:
   - Я бы на вашем месте не позволил сыну надеть ее завтра. Нет.
   В глазах хозяина тупое удивление.
   - Прощайте и спасибо, хозяин, - говорит лейтенант, выходя из трактира.
   - Вечно комедия, - с неудовольствием говорит толстяк.  -  О  куртке  вы
могли бы сейчас не хлопотать. Надо думать, что вы за свою  жизнь  не  одну
только куртку сгубили. Но каждому охота  порисоваться,  хотя  бы  и  перед
самим собой. Я еще не видел ни одного убийцы, который сказал  бы,  что  он
убил ради денег. У всех есть какой-нибудь благовидный предлог.
   - Послушайте, - кричит  лейтенант,  -  если  уж  вы  бегаете  за  мной,
заткните хоть глотку! Или...
   - Или что? - угрожает толстяк, кладя руку на плечо лейтенанта и  сжимая
его. Он сжимает все сильнее и сильнее, вот-вот раздавит  мускулы,  вот-вот
порвет жилы. Лейтенант стискивает зубы, чтобы не крикнуть.
   - Я знаю, у вас в кармане брюк револьвер. А ну, попробуйте-ка  вытащить
его, если я этого не захочу.
   Нет, лейтенант и не пытается, эта  мертвая  хватка  убила  в  нем  даже
боевой задор, никогда его не покидавший.
   Толстяк выпускает его руку, он равнодушно замечает:
   - Между прочим, я не бегаю за вами, а веду вас.
   - А куда вы меня ведете?
   -  В  "Золотой  шлем".  Я  принимаю  ваше  предложение.  Мы  расспросим
господина фон Праквица и его дочь насчет склада оружия. В особенности  его
дочь!
   - Нет! - восклицает лейтенант, останавливаясь.
   - Почему же нет? - спрашивает толстяк. - Ведь это же ваше  предложение,
господин лейтенант.
   - Я не хочу стоять как подсудимый именно перед этими людьми.
   - Которых вы знаете только в лицо.  -  Толстяк  смеется.  -  Вас  очень
волнует, молодой человек, эта  мысль  -  пойти  со  мной  к  фройляйн  фон
Праквиц.
   - Черт бы ее побрал, вашу фройляйн фон Праквиц! - кричит лейтенант.
   -  Правильно!  -  смеется  толстяк.  -  Именно  так  я  и  предполагал,
лейтенант. У вас какая-то особая ненависть к фройляйн - почему это?
   - Я совершенно к ней равнодушен.
   - Даже сейчас, когда вы за собой следите, вы не можете говорить  о  ней
без гримасы отвращения. Стало быть, как же, лейтенант: "Золотой шлем"  или
тихая исповедь?
   - "Золотой шлем", - говорит лейтенант решительно.
   Они, конечно, давно уехали, не будут же они торчать там до сих пор, уже
два-три часа прошло... После  той  сцены!  Она  сбежала  оттуда,  ей  надо
спасать свою репутацию -  но  если  она  даже  не  сбежала,  лейтенант  не
позволит этому толстому сыщику привести себя на веревочке к отцу и дочери.
   Уж он найдет случай удрать, он не позволит  отнять  у  себя  последнее:
месть, которую выбрал. Он не хочет быть судимым, он хочет судить ее!
   За что-нибудь да цепляется человек, прежде чем умереть,  в  особенности
если он еще молод. Прежде чем расстаться с этим миром, он хотел бы  знать,
что не будет бесследно стерт с грифельной доски  бытия.  У  лейтенанта  не
было детей, он никому не  оставлял  наследства,  ему  некому  было  писать
прощальное письмо. Он погаснет, будто никогда не проходил по этой земле. У
него, живого среди живых, уже отняты честь и жизненная цель, достоинство и
мужество.
   Но!..
   Прекрасно ты, повремени! Все еще  так  прекрасно.  Перед  тобой  белое,
точно исходящее любовью лицо, которое  ты  никогда  не  любил,  теперь  ты
можешь его ненавидеть. За этим лбом лежит мозг, в котором ты  запечатлеешь
себя навсегда, пока он будет мыслить. В этой груди бьется сердце,  которое
будет трепетать от страха при мысли о тебе - еще через тридцать лет, когда
от тебя ничего уже не останется на этой планете. Слабое подобие вечности в
той, которая еще блуждает в свете  дня;  следы  прошлого  в  той,  которая
переживет умершего!
   На этот раз оба идут молча, рядом; лейтенант, засунув руки в карманы, с
мстительной улыбкой на губах; толстяк - с настороженным холодным  взглядом
ищейки, почуявшей след.
   Но толстяку на этот раз не  повезло.  Кельнер,  бросив  подозрительный,
почти злой взгляд на лейтенанта, сообщает, что господин фон Праквиц  ушел,
а фройляйн заболела.  Нет,  нет,  видеть  ее  невозможно.  Врач  уже  был,
фройляйн лежит без памяти...
   Кельнер отворачивается, он  даже  не  спрашивает,  не  угодно  ли  чего
господам. Он не считает нужным пригласить их остаться, он  возвращается  к
своей работе.
   - Ну, а теперь? - спрашивает лейтенант со слабой насмешкой.
   - Вы спрашиваете слишком насмешливо, - чуть-чуть  раздраженно  отвечает
другой. - Вы этим выдаете, как вы рады, что разговор не состоялся. Ну,  мы
просто подождем здесь господина фон Праквица. Кельнер, кружку светлого!
   Но лейтенант не хочет ждать ротмистра. Он придумал план.
   - Послушайте, - говорит он. - У меня еще есть в кармане немного  денег,
которые принадлежат мне. Я хотел бы подарить их одной девушке.  Мы  сходим
туда быстро. Это не займет и получаса.
   - Горничной полковника? Об этом надо было