Нечего заливать! - заявила в  ответ  Аманда,  употребляя  излюбленное
выражение того времени, означавшее совершенно то же, что имела в  виду  ее
мать, когда говорила: "Пой, соловушка, пой".
   Но обе просто пошли с ней, барыня уже им напела...
   - И всегда вот эти! -  выругала  Аманда  нескольких  припоздавших  кур,
которые бежали, взволнованно кудахтая, с луга в курятник. - Захлопну разок
загородку у вас перед носом, тогда посмотрите, как лиса вам спокойной ночи
пожелает. А тебе, Минна, нечего так задаваться.  Ну,  Тумбе,  с  ее  двумя
центнерами говядины, хоть трудно насчет мужчин, и  не  ее  вина,  что  она
похожа на ангелочка из мыла. Но ты, при твоих восьми сорванцах  от  десяти
отцов...
   - Фи, девушка! Брось говорить гадости! - запротестовала  Минна-монашка.
- Ведь барыня на самом деле к нам всей душой!
   - Нечего мне заливать, -  повторила  Аманда  Бакс,  решительно  обрывая
дебаты.  Потому  что  с  Минной-монашкой,   которую   барыня   определенно
приставила к ней шпионить, просто смех и грех. Всем  известно,  как  глупо
вела себя фрау фон Тешов в отношении этой вечно растрепанной  и  немолодой
бабы. Если случалась очередная беда, - а  барыня  обычно  замечала  в  чем
дело, только когда уж за акушеркой бежать приходилось, хотя  у  костлявой,
тощей Минны все  давным-давно  было  заметно,  старуха  ужасно  гневалась,
стыдила Минну-монашку и на веки вечные прогоняла прочь с глаз своих  и  из
сторожки, как существо неисправимое.
   Тогда Минна начинала вопить и ломать комедию, но  все-таки  наваливала,
плача, свое барахлишко на ручную тележку, правда не все, а ровно  столько,
чтобы разжалобить барыню. И прежде всего сажала всех своих  крикунов.  Так
она, ревя и распевая молитвы, тащилась  по  деревне.  Перед  замком  Минна
останавливалась  напоследок,  нажимала  на  блестящую  пуговку  звонка  и,
заливаясь слезами, умоляла лакея Элиаса, чтобы он  передал  милой,  доброй
барыне ее благословения, ее горячую благодарность и спросил,  не  позволит
ли барыня на прощанье ручку поцеловать.
   Элиас, который уже не раз  видел  это  представление,  на  все  отвечал
"нет". И тогда Минна-монашка  принималась  горько  плакать  и  уходила  со
своими сиротками в широкий жестокий мир - впрочем, лишь до межевого  камня
у въезда в усадьбу. Тут она садилась, плакала и ждала, и, смотря по  тому,
насколько велик был барынин гнев, она ждала час, два, иной раз пять часов,
а то и целые полдня.
   Но что ждет она не напрасно, в этом Минна была уверена, достаточно было
посмотреть на занавески в  окнах  замка.  Ибо  старая  барыня  дергала  их
дрожащими руками туда и сюда и все смотрела на свою заблудшую, но  любимую
овцу.
   Когда же Минне случалось уж очень проштрафиться и фрау фон Тешов  через
мужа узнавала от старосты Гаазе, что на этот раз замешано не меньше  трех,
а то и пяти мужчин, не  считая  тех,  которых  Минна-монашка  утаивала  из
"симпатии"  (ибо  Минна  делала  четкое  различие   между   "симпатичными"
мужчинами и  случайными  "партнерами"),  тогда  мягкое,  не  искушенное  в
мирских делах сердце барыни ожесточалось, она говорила себе, что все это -
Содом и Гоморра, и вспоминала, сколько раз Минна клялась ей исправиться.
   И тогда она выпускала из рук занавеску и говорила своей подруге, старой
барышне фон Кукгоф, неизменно у нее проживавшей:
   - Нет, Ютта, на этот раз я не дам себя разжалобить. И я больше не стану
смотреть на нее в окно...
   А старая барышня фон Кукгоф, с черной бархоткой вокруг  шеи,  энергично
кивала старушечьей головкой, похожей на голову хищной птицы,  и  говорила,
по обыкновению цветисто, но решительно:
   - Разумеется, Белинда, - верблюду недолго выпить и целый колодезь.
   Но не проходило получаса, как раздавался осторожный  стук  в  дверь,  и
старик Элиас докладывал:
   - Прошу прощения, барыня, но я обязан доложить: она раздевается.
   И действительно, когда обе дамы бросались  каждая  к  одному  из  окон,
оказывалось,  что  сидевшая  на  межевом   камне   несчастная,   бездомная
страдалица расстегнула блузку и кормит свой младший плод греха.
   Тогда барыня, вздыхая, заявляла:
   - Мне кажется, Ютта, мы не можем брать на себя ответственность  за  эту
новую неприятность.
   И Ютта загадочно отвечала:
   - Ведь осы выбирают не самые гнилые фрукты, - что фрау  Тешов,  однако,
принимала за согласие.
   - Нет, Элиас, я пойду сама, - говорила она поспешно, ибо, хотя Элиасу и
было сильно за шестьдесят, она сомневалась,  удобно  ли  ему  смотреть  на
столь неприличное зрелище. Итак, старуха фон Тешов самолично  отправлялась
к грешнице, которая, едва завидев барыню, выходившую из  замка,  торопливо
застегивала блузку. Ведь та могла понять, что все это одна комедия: дело в
том, что у Минны-монашки никогда не бывало молока, и она всех своих  ребят
вырастила на рожке. Но знать это барыне было незачем.
   Итак,  обе  возвращались  в  сторожку,  старуха  шла  рядом  с  нелепой
тележкой, ей и в голову не приходило, что люди будут над ней хохотать  или
издеваться. Напротив, она старалась смягчить свое сердце  и  вспоминала  о
том, как однажды сама чуть не поддалась искушению, когда  лихой  лейтенант
фон Притвитц уже более сорока лет назад хотел поцеловать ее за  дверью,  а
она была уже все равно что помолвлена с Хорст-Гейнцем!
   И, когда она затем вместе с Минной-монашкой переступала порог сторожки,
она уже готова была все понять, все простить; и хотя у нее хватало ума  не
принимать слезы грешницы за чистую монету, она  все  же  думала  в  сердце
своем: "Остатки  честности  в  ней  все-таки  есть  и  остатка  искреннего
раскаяния тоже. А разве мы знаем, какой  меры  раскаяния  требует  от  нас
господь?"
   Таковы были мысли старой барыни фон Тешов, и так она поступала  -  даже
Аманда Бакс нашла бы, что все это очень хорошо  и  мило,  если  бы  доброе
сердце старухи прощало с такой любвеобильной готовностью  всех  грешников.
Но сердце человеческое всегда загадка, так почему бы сердцу старой  барыни
быть иным? Десятки раз  прощала  она  грехи  такой  прожженной  бабе,  как
Минна-монашка, а на  проступок  какой-нибудь  молодой  девушки  не  хотела
посмотреть сквозь пальцы.
   А уж в отношении Аманды Бакс - тем более! Ибо та позволяла  себе  вести
дерзкие и  бесстыдные  речи;  каждого  мужчину  она  встречала  вызывающим
смехом, носила юбки до того короткие, что это были уже вовсе  и  не  юбки;
никогда не оплакивала своих ошибок; никогда  не  раскаивалась  и  не  пела
благочестивых песен, а напротив, очень громко распевала  ужасные  куплеты,
вроде: "Что ты жмешь мою коленку, милый Ганс?" или "О чем мечтает  женщина
весной"...
   Нет, Аманда слишком хорошо знала,  что  ее  ждет  сегодня  на  вечерней
молитве! И то, что к  ней  приставили  в  качестве  стража  именно  Минну,
особенно возмущало ее, и она серьезно подумывала, не запереть ли ей  обеих
в курятнике, а самой удрать к Гензекену, вот был бы номер так номер!
   Все же, как ни дерзка была Аманда и несдержанна  на  язык,  когда  дело
доходило до поступков, она всегда действовала весьма трезво  и  обдуманно;
впрочем, птичнице так и полагается. Ведь домашняя птица - самая  капризная
скотина в мире, с ней в десять раз труднее, чем с дикими зверями в  цирке,
и подчиняется  она  только  уравновешенным  людям.  Пусть  вчера  вечером,
высунувшись из окна Мейера, взбешенная Аманда  невесть  как  задавалась  и
грозила барыне уходом, все же (человеческое сердце - загадка) она искренно
любила своего дорогого Гензекена, и даже рай показался бы  ей  унылым  без
Мейера-губана.
   Поэтому она не захлопнула дверь курятника, а только  выпроводила  обеих
женщин, угомонила свой народец,  пересчитала  его  и  убедилась,  что  все
налицо. Затем заявила отнюдь недвусмысленно:
   - Ну, клушки, вы мне так здорово помогли, что и я  у  вас  в  долгу  не
останусь!
   - Господи, Мандхен, - закряхтела Тумба, скрипнув китовым усом  корсета,
- кабы я не знала, что ты просто дурака валяешь...
   - А почем ты  знаешь?  -  спросила  Аманда  Бакс  и  весьма  решительно
проследовала между обеими замолчавшими  женщинами,  воинственно  покачивая
бедрами, обтянутыми куцей юбчонкой.
   Ведь она была еще так молода, и горькие годы детства не могли  похитить
у нее ни аппетита к жизни, ни свежести и юности; быть молодой -  забавляло
ее, забавляла борьба, забавляла любовь,  а  если  барыня  воображает,  что
может своими псалмами да молитвами отбить у нее вкус к  этим  забавам,  то
она жестоко ошибается, не на такую напала!
   Подобные мысли служат недурным развлечением, когда скребешь закопченный
горшок, но для вечерней молитвы в Нейлоэ  они  не  годятся.  Уже  довольно
давно сидели обитатели Нейлоэ в зале, все то же сборище, что и  обычно,  и
притом весьма внушительное сборище. Барыня  настаивала,  чтобы  не  только
все, кто у нее получал жалованье и  харчи,  посещали  вечернюю  молитву  с
чадами и домочадцами; те деревенские жители, что надеялись выпросить зимою
несколько  метров  бесплатных  дров,  а  летом  -  разрешение  собирать  в
тешовском лесу ягоды и грибы, также должны были высиживать себе это  право
в течение многих вечеров.
   У старика пастора Лениха по воскресеньям иной раз не  бывало  в  церкви
столько народу, сколько у барыни на ее вечерней молитве.
   - А ты, Аманда? - спросила фрау фон Тешов, и Аманда, очнувшись от своих
греховных мыслей, вскочила, растерянно озираясь  и  ничего  не  соображая.
Желторотые девчонки на задней скамейке, четырнадцати- и  пятнадцатилетние,
которые рады случаю посмеяться, разумеется, тут же фыркнули. Барыня  очень
кротко спросила еще раз:
   - А твой стих, Аманда?
   Ах да, они поют духовные песнопения. Обычно каждый должен  был  назвать
по своему усмотрению какой-нибудь стих из молитвенника, а затем  все  пели
его сообща. Иногда  получалась  отчаянная  мешанина  из  молитв  вечерних,
заупокойных, покаянных, причастных; для большинства, однако,  это  служило
развлечением и вносило некоторое  разнообразие  в  сонную  скуку  вечерних
часов. Даже у барыни, сидевшей за  фисгармонией,  разгорались  щечки,  так
быстро приходилось ей листать  свою  нотную  тетрадку  и  перескакивать  с
одного напева на другой.
   - "Да исправятся  пути  мои..."  -  торопливо  выпалила  Аманда,  чтобы
фырканье не перешло в хохот.
   Барыня кивнула:
   - Верно, тебе это очень не помешало бы, Аманда!
   Аманда прикусила язык, дернуло ее вспомнить именно этот стих, как  сама
в руки барыне и далась. Усаживаясь, она покраснела.
   Но по крайней мере не было паузы, так как фрау  фон  Тешов  знала  этот
стих наизусть. Сейчас же вступила фисгармония, и все  запели.  За  Амандой
шла Минна-монашка, и эта лицемерка, конечно, выбрала: "Из  бездны  моей  к
тебе взываю..."
   И снова все запели...
   Но Аманда Бакс уже  не  позволяла  себе  никаких  мечтаний,  а  сидела,
выпрямившись, начеку, она не хотела, чтобы ее еще  раз  подняли  на  смех.
Некоторое время все шло гладко. Пение продолжалось, хотя уже  без  всякого
подъема, так  как  людям  надоело,  да  и  барыня  устала,  она  все  чаще
фальшивила и сбивалась с такта. Потом  фисгармония  стала  как-то  странно
посвистывать,  гнусить  и  кряхтеть,  девчонки  на  задней  скамье   снова
захихикали, а фрау фон Тешов вся побагровела, но все же прибрала  к  рукам
фисгармонию.
   "Она устала, - решила Аманда. - Надолго ее, пожалуй, не  хватит.  Может
быть, у нее и охота пропала трепаться насчет всей этой истории, и я  скоро
смогу удрать к моему Гензекену".
   Но Аманда Бакс понятия не имела о том, как горячо вот такая старушенция
может принимать к сердцу чужие грехи, как она может снова ожить  от  того,
что сестра ее оступилась. На минуту можно было подумать, что барыня решила
на этом и кончить. Но затем  она,  видимо,  спохватилась.  Старуха  встала
перед своей маленькой паствой, откашлялась и сказала чуть торопливо и чуть
смущенно:
   - Да, дорогие дети, теперь мы могли  бы  прочесть  нашу  заключительную
молитву и спокойно разойтись по домам и лечь спать в  благой  уверенности,
что праведно завершили свой день. Но так ли это на самом деле?
   Старушка смотрела то в одно лицо, то в другое, ее смущение исчезло. Она
уже подавила в себе голос проснувшейся было совести,  который  подсказывал
ей, что она собирается совершить нечто, строжайше ей запрещенное.
   - Да, так ли это на самом деле? Если мы заглянем в Нейлоэ, а тем  более
в Альтлоэ, где люди, конечно, еще сидят в трактире за вином, мы можем быть
собой довольны. Но если мы заглянем в свою душу, то как обстоит там  дело?
Мы, люди, слабы, и каждый из нас грешит каждый день. Поэтому хорошо,  если
мы, время от времени, покаемся публично и  расскажем  собравшимся  братьям
нашим во Христе, в чем мы согрешили. Только грехи одного  дня,  и  я  сама
начну...
   С этими словами старая фрау фон Тешов поспешно опустилась на  колени  и
уже стала готовиться  в  молчаливой  молитве  к  исповеданию  вслух  своих
грехов. Однако среди ее овечек прошло  едва  сдерживаемое  движение,  ведь
каждой  из  них  было  известно,  что  и  пастор  Лених  и  даже  господин
суперинтендант во Франкфурте строжайшим образом запретили барыне публичное
покаяние. Ибо это глубоко противоречит и учению Христа  и  учению  Лютера,
это пахнет армией спасения,  баптизмом  и  прежде  всего  отдает  пагубной
ересью католической исповеди.
   Никто из собравшихся не встал и не вышел в знак  протеста  из  комнаты,
хотя старая барышня фон Кукгоф  и  слуга  Элиас  и  не  побоялись  бы  это
сделать; однако и они жаждали услышать дальнейшее. Ибо едва ли найдется на
свете хоть один человек, который слушал бы  рассказ  о  чужих  грехах  без
приятных мурашек, пробегающих по спине. Каждый надеялся,  что  его  минует
кара, каждый наспех перебирал в памяти грехи, совершенные им за  последнее
время, и тайные и ставшие явными,  и  приходил  к  выводу,  что  дела  его
обстоят не так уж плохо.
   Но одна из грешниц, знавшая, что она неминуемо  окажется  в  числе  тех
двух или трех, которых вызовет фрау фон Тешов, и  знавшая,  что  нарушение
пасторских и суперинтендантских запретов произошло единственно ради нее, -
эта грешница сидела точно каменная и виду не подавала, что  тревожится.  С
раздражением и гневом слушала она лепет старухи, которая, вероятно,  очень
была взволнована, так как все время путалась и то и дело икала  так,  что,
если бы не напряженное  настроение,  сидевшие  в  зале  расхохотались  бы.
Перечисляя свои грехи, она заявила, что опять читала безнравственный роман
в газете - ик! - и что была несдержанна со своим дорогим  мужем  -  ик!  -
причем назвала его "невежей" - ик! ик! -  и  что  снова  велела  подмешать
маргарину в масло для прислуги - ик!
   Аманда  Бакс  смотрела  на   старуху   с   нетерпеливой,   сердитой   и
презрительной гримасой. Ведь кругом сидят  люди  и  слушают  эту  дурацкую
болтовню в десять раз внимательнее, чем слушали слово  божье,  а  все  это
сплошное вранье! Про настоящие-то грехи барыня тоже  небось  словечком  не
обмолвится. Тут все ее благочестие  насмарку  идет.  Маргарин  они  и  так
учуяли, незачем было расписывать. Насчет романа - вздор, а  часто  ли  она
ссорится со "своим  дорогим  мужем",  тоже  всему  дому  известно.  Все  -
очковтирательство  и  вранье!  Лучше  бы  она  при  всех  созналась,   что
представление это устроила только затем, чтобы ее,  Аманду  Бакс,  взгреть
как следует, - вот это было бы покаяние! Да разве она сознается!
   А между тем у Тумбы от волнения щеки стали пунцовыми, она  пыхтела  как
паровоз, ее высокая грудь вздымалась и китовый ус, сжимавший ее талию,  то
и дело потрескивал. А Минна сидела дура дурой и так  разинула  рот,  точно
ожидала жареных кур.
   И у Аманды Бакс пылали щеки, но не от волнения и стыда, а от  злости  и
упрямства. И вот барыня, бессовестная, заговорила-таки о вчерашнем вечере,
о том, что она застала одну девушку, -  увы,  девушку  из  этого  дома!  -
застала ее, когда та в темноте лезла в комнату к мужчине (ик!).
   Словно ток прошел по всему собранию, и Аманда увидела, что лица у людей
словно поглупели и застыли в восторге ожидания: начинается!
   Но еще не  началось,  так  как  барыня  принялась  каяться,  ежеминутно
прерывая себя икотой, что она-де позволила гневу овладеть ею  и,  вспылив,
разбранила девушку и пригрозила ей расчетом, а следовало помнить, что  все
мы грешны, что и эту заблудшую овцу  надо  терпеливо  вести  в  овчарню  к
пастырю. Старуха покаялась в том, что не выполнила своего долга,  ибо  эта
молодая девушка была вверена ее попечению, и теперь она  молит,  чтобы  он
укрепил в ней снисходительность и долготерпение в борьбе со злом...
   С глубоким презрением и гневом слушала Аманда эти  разглагольствования,
и если раньше она приняла одно решение, то теперь сменила его  на  другое.
Едва фрау фон Тешов вымолвила последнее "аминь" и поднялась, не успев даже
указать словом и  пальцем  на  следующего  грешника,  который  должен  был
преклонить колени на скамеечке для кающихся, как Аманда вскочила - ее щеки
пылали, глаза потемнели  от  гнева  -  и  крикнула,  что  барыня  напрасно
хлопочет, она, Аманда, отлично знает, кого барыня имеет в виду, и вот  она
тут. Ну что же, барыня теперь довольна?
   После  чего  Аманда  Бакс  обернулась   и   как   фурия   зашипела   на
Минну-монашку, толкавшую и пихавшую неисправимую грешницу в  спину,  чтобы
та вышла и встала перед общиной как полагается:
   - Убери свои поганые лапы  с  моего  чистого  платья!  Не  дам  я  себя
вытолкнуть вперед, а тебе-то уж во всяком случае, потому что господь  бог,
да всякие раскаяния, да наказания в этой комедии ни при чем!
   Отделав таким манером свою противницу, она обратилась снова к  собранию
и заявила, так как теперь уже вошла в азарт: ну да, это она вчера  вечером
влезла в окошко, и если они желают знать все в точности, так это было окно
конторы, окно управляющего Мейера! И ничуть ей  не  стыдно,  и  она  может
назвать по крайней мере десятерых здесь, которые тоже лазили в разные окна
к другим мужчинам.
   Тут она подняла палец и ткнула им в Минну-монашку, а  та  заверещала  и
спряталась за других. Аманда же вновь подняла палец, но так и не успела ни
на кого указать, так как позади, в темном углу,  грохнулась  скамейка,  на
которой сидели подростки, - они слишком поторопились спрятаться.
   Тогда Аманда Бакс рассмеялась (и увы,  увы,  многие  из  присутствующих
рассмеялись вместе с ней), но смех перешел у нее в плач.
   - Лучше бы жалованье приличное платили! -  воскликнула  она  гневно  и,
неудержимо рыдая, убежала в темный парк.
   В зале же рухнула не только  скамейка,  многое  рухнуло  и  для  старой
барыни. Дрожа и горестно всхлипывая, сидела она в  своем  кресле,  и  даже
старая подруга Ютта Кукгоф,  стоявшая  перед  ней,  безжалостно  и  строго
выговаривала ей:
   - Видишь, Белинда, кто тронет навоз, замарается.
   А люди торопились выбраться из зала. Правда, они примолкли  и  казались
даже подавленными, но можно было не сомневаться, что по  пути  домой  они,
конечно, очень скоро обретут дар речи. И чье  имя  начнут  тогда  трепать,
тоже было совершенно ясно, уж, конечно, не Аманды Бакс, ведь та  вышла  из
борьбы победительницей!
   Правда, Аманда, все еще бегавшая по парку, расстроенная  и  зареванная,
вовсе этой победы не чувствовала. Напротив, она обзывала себя  идиоткой  и
дурой за то,  что  так  навредила  себе  и  Гензекену.  На  мгновенье  она
остановилась, увидев, как  что-то  копошится  у  забора:  это  был  тайный
советник. Аманда уже решила набраться храбрости и просить его заступиться,
но преждевременный жизненный опыт подсказывал  ей,  что  лучше  ни  о  чем
никого не просить.
   Итак, Аманда побежала дальше и  постепенно  начала  успокаиваться.  Она
умылась прохладной водой из пруда и направилась  к  своему  Гензекену.  Но
заявилась она как раз в ту минуту, когда тайный советник  стучал  в  окно,
вызывая  управляющего  Мейера.  И  она  усл