в более светлой поросли стояли молчаливые, темные  кусты
можжевельника, с неумолчным щебетом порхали лесные пичужки.
   Здесь Зофи провела детство, каждый  шорох  был  ей  знаком.  Вот  он  -
далекий смутный шум леса, вот он подходит ближе, но  никогда  не  подойдет
совсем близко, его она слышала еще девочкой. Солнце играет на волосах, как
тогда на волосах у девочки. Быстрый взгляд во время езды на открывшуюся  и
уже снова сомкнувшуюся просеку, кажется, проникает в самое сердце леса.
   Абсолютно плохих людей не бывает, и Зофи тоже не плохая -  радость,  не
имеющая  ничего  общего  с  шумным  пьяным  весельем  в   ночном   кабаке,
переполняет ее. Словно в  тело  влилась  новая  кровь,  с  каждым  вздохом
вбирает  она  новые,  радостные,  веселые  мысли;  вместо  пошлых,  модных
куплетов Зофи напевает песню про то, что пришел месяц май...  "Несутся  по
небу чредой облака... О, радость, о, свет".
   Вдруг Зофи рассмеялась. Ей вспомнилось, как мать пошла раз по  ягоды  и
взяла ее с собой в лес. Ей тогда было лет восемь-девять. Нудное занятие ей
быстро прискучило. Резвясь, напевая, отбежала она  от  усердно  собиравшей
ягоды  матери,  десять  раз  аукалась  мать,  на  одиннадцатый   Зофи   не
откликнулась. Мурлыча песню, смеясь от счастья, забиралась она все  глубже
и глубже в лес; без всякой цели, просто радуясь движению, шла она дальше и
дальше мимо ложбинок, куда  с  пологих  холмов,  словно  тихие  странники,
спускались деревья. Долго слушала бульканье торопливого ручья. Еще  дольше
следила за желтой капустницей, которая  порхала  с  цветка  на  цветок  на
лесной полянке, жужжащей на солнце - и у  нее  не  было  соблазна  поймать
резвую бабочку.
   Наконец она попала в буковый лес. Серебристо-серые возносились  стволы.
Зелень наверху была такая радостная. Деревья стояли на большом  расстоянии
друг от друга. Золотую теплую тень пронизывали солнечные лучи. Босые  ноги
глубоко погружались в мягкий, коричневато-зеленый мох. Напевая  все  тише,
почти не сознавая, что делает, Зофи стала раздеваться. Тут упало платьице,
там, на пне, белеют штанишки, вот и рубашонка лежит во  мху  -  и,  громко
смеясь, заплясала голая девочка в бликах солнца. Она блаженствовала.
   Она радовалась, что существует, была счастлива,  что  живет  на  земле,
бродит по солнечным полянам - это была радость бытия! Сердечко в худенькой
груди трепетно колотилось. Солнце красное, радость ясная -  старая  песня;
древнее, как мир, чувство охватило девочку. В пляске все дальше  -  все  в
новую заросль, все в разные миры, все  глубже  в  тайну.  Солнце  красное,
радость ясная: она щебетала, как птичка, прерывая песню,  чтобы  поглядеть
на  жука  в  заросшей  колее,  и  опять  подхватывала  ее;  беспечно,  как
дышится...
   Это была радость бытия, счастье,  что  существуешь  -  то  чувство,  по
которому вечно тоскуют взрослые, сознательно или бессознательно.  Счастье,
которое потом все ищут и ищут неведомо где, каждый на свой  лад,  и  нигде
его не найти, оно исчезает вместе с детством, а потом уловишь разве слабый
его отблеск в сладостных объятиях  любимого,  в  счастье  созидания.  Было
нашим - потеряно, по вине ль, без вины - ушло! Ушло!
   Тихо  поет  велосипед  по  лесным  дорогам,  поскрипывает  цепь.  Когда
наезжаешь на корень, на заднем колесе хлопает крыло, а под  седлом  стонут
пружины. "Солнце красное, радость ясная..." -  пытается  запеть  Зофи,  но
теперь не выходит. Она вспоминает, как теплое солнце вдруг стало холодным,
а привычный лес - непривычным. Поневоле она  заплакала.  Она  блуждала  по
лесу. Все стало враждебным: колючие ветки, острые  камни  на  дороге,  рой
слепней, прилетевший с  ближнего  пастбища.  Наконец  ее  нашел  дровосек,
старый Гоферт.
   - Фу, стыд какой, Фикен, ходить  нагишом!  -  пожурил  он.  -  Ты  ведь
человек, не поросенок.
   Он отвел ее к матери. Ну и ругалась же мать! Долгие,  напрасные  поиски
одежды, ругань и  шлепки.  Возвращение  в  деревню,  материнский  головной
платок, повязанный вокруг бедер. Насмешки детей, наставительные  замечания
стариков: "Вот помяни мое слово, Ковалевская, еще натерпишься с  девчонкой
беды".
   ...Сильней нажимает Зофи на  педали,  громко  звонит,  разгоняя  тишину
леса. Она встряхивает головой, хотя над ней и  не  вьется  рой  слепней  с
ближнего пастбища. Она хочет вытряхнуть мысли из головы. Никто не  скажет,
как он стал тем, что он есть.  Но  иногда  нам  удается  что-то  осознать,
какой-то кусок пути, увы, только  кусочек  пройденного  пути  нам  ясен...
Тогда мы злимся на себя, мы недовольны,  стараемся  вытряхнуть  из  головы
докучливые мысли. Мы такие, какие мы есть, а что мы не стали другими -  не
наша вина. Не стоит об этом думать!
   Быстрей и быстрей катится велосипед,  поляна  за  поляной,  просека  за
просекой мелькают мимо. Зофи едет  не  к  Эмми  в  Бирнбаум.  Она  едет  в
каторжную тюрьму на свидание с Гансом Либшнером, осужденным по  суду,  уже
не в первый раз отбывающим наказание аферистом. Жизнь - не солнечный день,
жизнь - очень хитрая, злобная штука, и  кто  не  надует  других,  тот  сам
окажется в дураках!  У  Зофи  нет  времени  предаваться  мечтам.  Ей  надо
обдумать,  как,  назвавшись   сестрой   Ганса,   добиться   свидания   без
предъявления документов!
   Зофи крепко сжала губы, в глазах твердый, сухой блеск. Ей не  до  леса.
Она, думает! Правда, у  нее  с  собой  бланк  "Христианских  номеров",  на
котором ее собственной рукой удостоверено, что она, Зофи Либшнер, работает
в этом заведении  кухаркой.  Но  она  отлично  понимает,  что  этот  плохо
написанный, пожалуй, даже малограмотный "документ" не может иметь  силы  в
глазах чиновника. Судя по рассказам отца, сбежавший управляющий Мейер  был
как раз подходящим человеком и  уж,  конечно,  выдал  бы  ей  какое-нибудь
удостоверение с печатью конторы. Но тут ей не повезло, Мейера ей  даже  не
пришлось увидать. А те двое, что приехали в одном купе с ней,  не  сделают
девушке такого пустячного одолжения, сразу видно. Они были слишком вежливы
с ней, совсем как те кавалеры в баре, которые не  смотрят  ни  вправо,  ни
влево и так неприступно вежливы, лишь бы не угостить даму рюмкой виски.
   Мысли Зофи перескакивают с одного на другое, но это не значит, что  они
печальны. До сих пор ей в жизни всегда везло,  она  отлично  знает,  какое
действие  может  возыметь  нежный  взгляд  в  нужный  момент.  Хорошеньким
девушкам всегда везет.
   И Зофи  тоже  везет.  В  тюрьме  сегодня  приемный  день,  около  сотни
родственников стоят перед железными воротами. Зофи протискивается туда же;
вместе со всей волной впускают и ее,  надзиратели  снуют  взад  и  вперед,
просматривают документы, задают вопросы, и потихоньку-полегоньку,  шаг  за
шагом, Зофи перебирается из кучки еще не проверенных в кучку проверенных.
   Вот она уже в приемной, по одну сторону решетки стоят родственники,  по
другую - заключенные. Все говорят и галдят одновременно, хоть уши затыкай!
Бедные два надзирателя, которые стоят тут же и должны  следить  за  каждым
словом, не в силах справиться  со  своими  обязанностями.  Зофи  могла  бы
прекрасно поболтать со своим Гансом, выложить все, что на сердце. Но Ганса
Либшнера в приемной, само собой, нет, и вызвать его  она  тоже  не  может,
потому что и в списках заключенных, к кому пришли  посетители,  его,  само
собой, тоже нет!
   И снова подтверждается, как хорошо, что Либшнер аферист и,  значит,  не
грубиян или задира, а прошедший огонь и воду мошенник и, значит,  смирный,
послушный арестант, пример для всего заведения. Ганс  уже  стал  в  тюрьме
уборщиком, а как уборщику ему приходится бывать в коридорах, а из коридора
видно посетителей. У коршуна  глаз  зорок:  Зофи  осталась  прежней  Зофи.
Другое дело, если бы Ганс не был на хорошем счету  у  своего  надзирателя:
напильник  был  действительно  найден,  и  три  железных  прута  были  уже
подпилены. Своевременно раскрыть такое дело - честь и  слава  для  всякого
надзирателя. Он заслужил одобрение начальства и поэтому милостив к  своему
подручному, хотя и не смог еще выполнить обещание об уборочной команде:  с
тех пор из тюрьмы уборочных команд больше не посылалось.
   И вот бородатый пожилой надзиратель вдруг подозвал Зофи:
   - Пожалуйте-ка сюда, фройляйн!
   Он вталкивает ее в тесную камеру, заваленную просмоленными канатами,  и
даже запирает на засов, и как раз когда она ломала себе  голову  -  уж  не
открылось ли, что она проникла сюда контрабандой, уж не "взяли" ли  ее,  и
как раз когда она собиралась постучать, снова заскрипел засов, и в комнату
проскользнул ее Ганс - черт знает в каком тряпье, серый-серый, под глазами
синяки, нос заострился, но озорная улыбка все та же. Да, это прежний Ганс!
   Надзиратель грозит пальцем:
   - Смотрите, без глупостей, детки! -  Но  при  этом  глядит  на  Зофи  с
умильной улыбкой, словно и сам не прочь от глупостей с нею.
   Потом засов опять заскрипел, и вот она уже  в  объятиях  Ганса.  Словно
буря, словно ураган налетел! Она не слышит, не видит, в ушах стоит звон, в
глазах туман... Родное, хорошее, любимое лицо!.. Знакомый запах!  Вкус  на
губах! Стоны и тихий вскрик, прорвавшийся смех, сразу подавленный, два-три
восклицания... всего только: "О это ты! - Ах это ты! - Какое счастье"!  Им
едва хватает времени на несколько слов друг с другом.
   - Как я скучала!
   - Вот выйду отсюда с уборочной командой. А там сбегу!
   - Ах ты мой ненаглядный, если бы ты попал к нам!
   - Куда?
   - В Нейлоэ! Я у  родителей.  Отец  говорит,  нам  необходима  уборочная
команда.
   - В следующую я попаду обязательно. Нельзя ли поднажать там у вас?
   - Может быть. Я погляжу. Господи, Ганс...
   - Я ожил! Полгода...
   Не спеша, удовлетворенная, счастливая, шла Зофи по  ухабистой  мостовой
городка Мейенбурга. Велосипед она преспокойно оставила в трактире. Она шла
в лучшую мейенбургскую гостиницу - "Принц Прусский", чтобы пообедать.  Там
кушают крупные аграрии; девочкой она часто подолгу простаивала перед ней и
любовалась на черную вывеску с позолоченными завитушками.  И  вот  теперь,
взрослой, она проходит через залу на террасу и  садится  там  на  воздухе.
Ресторан почти пуст, помещики кушают  дома,  по  воскресеньям  у  них  нет
предлога сбежать от семьи: ни общества сельских хозяев, ни продажи скота.
   Зофи обедает не спеша, со вкусом. Съедает  все,  что  подали.  Запивает
полбутылкой рейнского. Теперь снова есть смысл хорошо питаться -  а  вдруг
выйдет так, что Ганс попадет в Нейлоэ! Должно выйти! К кофе она заказывает
большую рюмку коньяку, не спеша выкуривает сигарету,  другую.  С  речушки,
протекающей  под  террасой,  доносится  сухой  деревянный  скрип  весел  в
уключинах. Гребущих не видно, но в  жарком  полуденном  воздухе  явственно
слышны их голоса.
   - Приналяг, Эрна! Надо еще искупаться... - долетает снизу.
   И вдруг Зофи стало ясно, что и  ей  хочется  искупаться.  Искупаться  и
полежать на солнце, пожариться. Сегодня ей всячески хочется ублажать  свое
тело. Но только не здесь. Здесь, конечно, так и кишит мужчинами, разве это
купание! И так уже нахал за соседним столиком целых полчаса пялит  на  нее
глаза: ну и дурак, воображает, будто только его и ждут!
   Зофи вспомнила, что у нее нет с собой купального  костюма.  И  дома,  в
чемодане, тоже нет - но в Мейенбурге купальный костюм  даже  в  воскресный
день не проблема. Она расплатилась, встала и,  выходя,  словно  невзначай,
сбросила пялящему на нее глаза господину шляпу с головы, прямо в  блюдо  с
сыром.
   - Ради бога, извините! - прожурчала она  нежным  голоском  и  поспешила
уйти, меж тем как ему краска медленно заливала лицо.
   Так и есть, лавчонка женских рукоделий фройляйн Отти Куян стоит все  на
том же месте, где стояла пять лет,  где  стояла  десять  лет  назад,  где,
вероятно, стоит с самого основания Мейенбурга, где будет стоять вечно:  на
небольшой Бергштрассе, наискосок от кондитерской Келлера (кафе Кнуч). Зофи
даже не взялась за ручку двери: на этот счет в  небольших  городках  очень
строги, в воскресенье днем двери в лавках на запоре.
   Но с заднего хода - пожалуйста, нет ничего проще. У щупленькой горбуньи
фройляйн Куян все те же седые волосы, все тот же томный голубиный  взгляд,
что и десять лет назад. Она очень рада, она торгует купальными  костюмами,
она охотно продаст костюм и в воскресный день.
   Зофи с молчаливым сожалением констатирует, что это не модные  купальные
костюмы, не те одеяния для воды, в которых при каждом движении то там,  то
здесь сверкает тело, ибо состоят они главным образом из  вырезов.  Здешние
костюмы закрывают тело, одевают, не раздевают. Но, может быть, это как раз
хорошо, Зофи не собирается давать представление  подрастающим  нейлоэвским
олухам. Она знает привычки этих юнцов, вечно они торчат  там,  где  только
есть малейшая возможность подсмотреть деревенских  купальщиц.  Итак,  Зофи
выбрала совершенно приличный черный костюм с белой каймой и с  минимальным
вырезом. Купила также и чепчик.
   Цена, которую Отти Куян  просит  за  обе  вещи,  просит  после  долгого
колебания (да, сколько же взять за них? Мне они не обошлись и трех марок),
соответствует, примерно, стоимости почтовой марки для городского письма. И
Зофи приходит к убеждению, что магазин Куян все же  не  вечен.  При  таких
ценах фройляйн Куян не выдержит инфляции, она быстро прогорит  и  умрет  с
голода.
   Велосипед  тихо  поет,  чуть  поскрипывает   цепь,   леса   дремлют   в
послеполуденной тишине, птицы замолкли,  вереск,  задевая  носки  ботинок,
сметает с них пыль. На душе у Зофи тихо, так же тихо, как  и  в  лесу,  ее
переполняет что-то похожее на счастье, давно уже не ощущавшийся ею  покой.
Солнце недвижно, день остановился - счастье неизбывно.
   В самой чаще леса -  рачьи  пруды,  цепь  лужиц,  заросших  тростником,
топких и только в одном,  что  побольше,  вроде  озерка,  можно  купаться.
Минутку Зофи тихо лежит на солнце. Но затем она не выдерживает, ее тянет в
воду, почувствовать ее прохладу, насладиться ее свежестью.
   Медленно входит она  в  воду.  Полого  опускается  песчаное  дно,  тело
постепенно погружается в прохладную и свежую воду, прохладней и свежей  ее
нет на свете. Когда вода доходит до живота, Зофи  вздрагивает,  но  и  эта
дрожь приятна. Вот уже и прошло, Зофи входит глубже,  наклоняется  вперед,
сжимается  и,  оттолкнувшись,  броском,  вытягивается  и  вся  скользит  в
прохладу, сливается с ней, сама становится холодной, как она!
   Теперь Зофи плывет, спокойно  лежа  на  спине,  только  слегка  шевелит
кистями, чтоб удержать  равновесие.  Погруженная  в  одну  стихию,  ставши
частью ее, она ощущает, закрыв глаза, небольшой поверхностью тела -  лицом
- другую стихию, огонь, небесный привет. Ласковое тепло солнца пронизывает
ее, лежит у нее на лице, это  тепло  не  иссушает,  как  огонь,  зажженный
человеком. Порыв ветра как будто свеял, сдул его. Но вот  оно  опять  тут,
проникает в нее, вливает в тело силы, божественный  напиток!  Да,  в  этом
ласковом тепле есть что-то от жизни, от растущей жизни, от вечной жизни  -
оно излучает счастье!
   Но счастье, которое Зофи Ковалевская ощущает теперь,  не  имеет  ничего
общего с той детской  радостью,  с  той  радостью  бытия,  о  которых  она
вспоминала сегодня утром. Блаженно смеясь, бездумно напевая,  приплясывая,
шла тогда девочка по лесу; радость бытия, радость  существования  охватила
ее, как охватывает птицу или теленка на пастбище, которого так и подмывает
скакнуть повыше. А  то  счастье,  которое  Зофи  испытывала  теперь,  было
обусловлено большим жизненным опытом, это было отнюдь не детское  счастье.
После долгих месяцев страстной тоски, мучений ее  отравленное  тело  снова
было в согласии с собой. Она его больше не чувствовала, оно не предъявляло
к ней требований, оно не мучило больше души. Как оно отдыхало, тихо  плывя
на воде, так оно отдыхало  и  в  вечном  море  желаний,  страстной  тоски,
вожделений.
   Блаженного,  безмятежного  детского  счастья  уже  не  вернуть.  Ворота
захлопнулись, ушла  невинность  -  но  у  жизни  есть  много  возможностей
счастья! Она думала, счастье там, в камере, в его объятиях,  в  его  лице,
склоненном над ней, далеком и близком... Но вот оно здесь, в  воде,  волна
за волной набегает тепло, волна за волной набегает счастье...
   Завороженная,  вышла  она  из  воды,  завороженная,  легла  на   песок,
облокотилась, подперла рукой подбородок и смотрит в самую  гущу  травинок.
Они ложатся одна на другую, образуются лабиринты - но она ничего не видит.
Для подлинного счастья нет названия, нет слова, нет образа.  Оно  -  тихое
парение неведомо где; не песня на мотив:  "Я  живу!"  -  а  чуть  грустная
жалоба на слова: "Я это я!" Ибо мы смутно чувствуем, что  станем  старыми,
некрасивыми и умрем.
   Услышав  шаги,  Зофи  чуть  приподымает  голову.  Не  спеша  натягивает
купальный  костюм  на  обнаженную  грудь,  негромко,  рассеянно   говорит:
"Здравствуйте". В другое время она обрадовалась бы случаю, сведшему  ее  с
обоими приезжими. Но сейчас они ей безразличны.  В  нескольких  отрывистых
словах сообщает она нужные сведения: да, купаются только  здесь,  всюду  в
других местах заросло тростником, нет, они ей не мешают, да, дно  хорошее,
не тинистое... и уже опять погрузилась она в  молчание,  забыла,  что  они
тут. Снова глядит в травяные лабиринты, которые вдруг, как по  волшебству,
распадаются, и уже ничего не  видать.  Солнце  чудесно  греет.  Она  снова
стягивает купальный костюм с груди, голоса обоих мужчин чуть  доносятся  с
озера - о, блаженство!
   Зофи Ковалевская нарочно не могла бы придумать ничего  умнее,  чем  то,
что сделала сейчас, когда совершенно непреднамеренно не обратила  никакого
внимания на обоих приезжих - Штудмана и Пагеля. Нельзя отрицать, что после
совместного путешествия по железной дороге у обоих  сложилось  не  слишком
лестное  впечатление  от  Зофи,  хотя  экспансивный  ротмистр  превозносил
замечательно отзывчивую девушку до небес. Пагелю, равно  как  и  Штудману,
давно приелась эта жеманная манера говорить, которой щеголяют  прожигающие
жизнь бедные девушки, разыгрывающие из себя светских дам. Им была противна
эта сухая пропахнувшая пудрой кожа на одутловатом лице. Не для того  ехали
они из веселящегося Берлина в мирные сельские поля, чтобы явиться  сюда  с
таким приданым. Они держали себя весьма корректно и весьма сдержанно.  Они
были несколько иного мнения, чем ротмистр, о расстоянии,  которое  следует
соблюдать между собой и подчиненными. Когда они смотрели на Зофи, у них не
мелькала мысль: "В сущности она дочь моего приказчика и только", -  просто
она их не привлекала. Они не имели ничего против нее, но они  имели  очень
многое против перенесения в Нейлоэ берлинского распутства.
   Убедившись,  что  Зофи  никак  не  воспользовалась  представившимся  на
купании  случаем,  который  при  ее  опытности  давал  столько  поводов  и
возможностей, что она даже не упомянула  о  знакомстве,  состоявшемся  при
совершенно особых обстоятельствах, и как будто не собиралась извлекать  из
него какие-либо выгоду, Штудман, очень этим  довольный,  сказал,  входя  в
воду, Пагелю:
   - В сущности девочка очень мила.
   - Да, - в раздумье ответил Пагель.  -  Странно,  мне  она  прошлый  раз
показалась совсем  другой:  больше  а  ля  Тауэнцин  [улица  в  Берлинском
Вестене].
   - Видели, Пагель?  -  спросил  немного  спустя  Штудман.  -  Совершенно
пристойный купальный костюм.
   - Да, - подтвердил Пагель. - И ни одного нежного взгляда. Мне  кажется,
я никогда не научусь понимать женщин.
   Намекнув этими словами  на  недавно  пережитую  им  катастрофу,  Пагель
бросился в воду, и теперь они плавали и ныряли, молча лежали на  воде  или
болтали, стоя друг против друга; так прошло пять, десять  минут,  а  может
быть, даже четверть часа, - в эти минуты  они  чувствовали  себя  сильнее,
бодрее, увереннее, чем во все предыдущие месяцы и годы.
   Но тут