ямился, остановился.
   - Слушайте, лесничий Книбуш! - сказал он торжественно.  -  Надеюсь,  вы
понимаете,  что  ваши  сведения  могут  стоить  вам  головы!  В  интересах
государства необходимо хранить на этот счет полное молчание. Если об  этом
пронюхает шпионская  комиссия!..  Лучше  бы  вам  ничего  не  видеть!  Вы,
лесничий Книбуш,  слишком  любопытны.  Как  только  вы  увидели,  что  это
военные, надо было догадаться, что все в порядке - нечего было и в  кустах
караулить, поняли?!
   - Так точно, господин ротмистр! - жалобно сказал лесничий.
   - Самое лучшее, если вы обо  всем  позабудете.  Как  только  вспомните,
скажите себе, что это вам приснилось. Ничего такого не было. Поняли?
   - Так точно, господин ротмистр!
   - И вот еще что, Книбуш! О делах государственной важности при дамах  не
говорят - даже при собственной дочери, заметьте это себе на будущее время!
   - Слушаюсь, господин ротмистр!
   Ротмистр отыгрался, он поступил по старой поговорке:  "обидят,  вымести
на соседе", - и теперь удовлетворенно шагал рядом с дочерью.
   - А как дела пойманного вами Беймера? - спросил он снисходительно.
   - Ах, господин ротмистр, такой подлец!
   Глубокий вздох вырвался из груди лесничего. Говорят,  Беймер  пришел  в
сознание и с ним нянчатся, как с грудным младенцем. Теперь  его  отправили
во Франкфурт в больницу, и через несколько  дней  его,  лесничего,  должны
вызвать на очную ставку к постели больного...
   - И я уже наперед знаю, как все будет, господин  ротмистр!  Мне  зажмут
рот, как только я начну говорить о его преступлениях. А он  пойдет  врать,
будто я его избил чуть не до полусмерти!  А  я  могу  тот  камень  в  лесу
показать, о который он споткнулся! Только судьи меня и слушать не захотят!
На жандармском посту мне говорили, что уже  начато  дело  против  меня  за
увечье и превышение власти. В конце концов я еще в тюрьму угожу, а мне уже
семьдесят, а браконьер Беймер...
   - Да, да, Книбуш, - сказал ротмистр, очень довольный, что  и  у  других
есть свои заботы. - Так уж нынче повелось, только вы этого  не  понимаете.
Всю войну мы побеждали, а в конце концов оказались побежденными. И вы  всю
жизнь были честным человеком, а теперь можете попасть в тюрьму. Это все  в
порядке вещей - возьмите, к примеру, меня. Мой тесть...
   И ротмистр весь остаток дороги утешал старика лесничего своей беседой.


   10. РЕДЕР ДОБИВАЕТСЯ СВОЕГО

   Уже стемнело, когда господин фон Праквиц с дочерью  вернулись  из  лесу
домой. Однако жена еще не приходила из замка.  Вайо  поднялась  к  себе  в
комнату, внизу ротмистр недовольно шагал из угла в угол. Из лесу он пришел
домой  в  отличном  настроении,  он  присутствовал  при   тайных   военных
приготовлениях, из которых можно  было  заключить,  что  близится  падение
ненавистного ему режима, и хотя он, что бы ни  случилось,  будет  молчать,
все же можно бы хоть намекнуть Эве на полученные им сведения.
   А Эвы как назло не оказалось дома! Зато в кабинете у окна стояло  ружье
и напоминало ему о неприятном глупом происшествии.  Уже  пять,  уже  шесть
часов сидит жена в замке из-за этой истории, в которой он был прав - это и
ребенку ясно, и его расторопный  друг  Штудман  несомненно  сидит  там  же
вместе с ней! Да это же курам на смех, это же ребячество! Всякое  терпение
лопнет! Ротмистр позвонил лакею  Редеру  и  осведомился,  не  оставила  ли
барыня каких распоряжений насчет ужина? Раздраженно, с упреком заявил  он,
что проголодался. Лакей Редер доложил, что барыня ничего  не  приказывали.
Помолчав, он спросил, не подать ли ужин господину ротмистру и барышне?
   Ротмистр решил быть мучеником и отказался, - он подождет.  Когда  лакей
был уже в дверях, хозяин не вытерпел и предложил вопрос, который все время
вертелся у него на языке:
   - Сданы ли гуси в замок?
   Редер обернулся, поглядел ничего не выражающим взглядом  на  хозяина  и
сказал, что не сданы, господин Штудман не позволил. С этими словами  лакей
вышел.
   Быстро сгущались сумерки, в  комнатах  все  потускнело,  вот  такой  же
тусклой представлялась господину фон Праквицу и его жизнь. Он был в  лесу,
пережил интересное приключение, это настроило его на веселый  лад.  Но  не
успел он вернуться домой, и тусклая серая муть снова навалилась  на  него,
спасения нет,  вязкое,  безжалостное  болото  с  каждым  днем  все  глубже
засасывает его.
   Ротмистр подпер голову обеими руками, у него не осталось  сил  даже  на
то, чтоб вспылить. Он тосковал по какому-то другому миру, не  похожему  на
этот, где и жена и друг создают тебе на каждом шагу трудности.  Он  охотно
бы уехал из Нейлоэ. Как все слабые люди, он обвинял  воображаемую  судьбу:
"Почему все это именно на меня свалилось? Я ведь никому зла  не  делаю!  Я
чуточку вспыльчив, но не со зла, сейчас же опять отхожу. Я, право  же,  не
притязателен - трудно найти более скромного человека! У  других  роскошные
машины, каждую неделю в Берлин ездят,  заводят  интрижки  с  женщинами!  Я
человек порядочный и вечно испытываю затруднения..."
   Он застонал, ему было очень жалко себя. И ему очень хотелось  есть.  Но
до него нет никому дела. Всем все равно, что бы с ним ни случилось!  Пусть
сдохнет, никто и глазом не моргнет, о жене и говорить нечего.  Предположим
такой случай: в порыве отчаяния он всадил себе пулю в лоб, - человек более
слабый в его положении был бы на это способен. Она приходит домой и  видит
его здесь на полу! Интересно бы посмотреть,  как  вытянется  у  нее  лицо;
пожалеет, да слишком поздно. Поймет, что она в нем  потеряла,  да  слишком
поздно.
   Картина его собственной одинокой смерти, мысль об  убитой  горем  вдове
так потрясла ротмистра, что он зажег свет, подошел к ликерному шкафчику  и
налил себе рюмку  водки.  Потом  закурил  сигару  и  снова  погасил  свет.
Усевшись в кресле, далеко вытянув длинные  ноги,  попробовал  он  еще  раз
нарисовать себе картину собственной смерти. Но, к  своему  огорчению,  ему
пришлось констатировать, что во второй раз картины действуют далеко не так
сильно, как в первый.
   Лакей  Редер,  этот  человек,  действовавший  по  каким-то   непонятным
соображениям, этот ловкий дипломат из лакейской, преследовавший совершенно
определенную цель, которой он добивался всяческими хитростями и интригами,
- лакей Редер, пустив отравленную стрелу в сердце своего хозяина, тихонько
поднялся опять наверх, в спальню к фройляйн Виолете. Она сидела за  столом
и быстро писала.
   - Ну, что нужно было папе? - спросила она.
   - Барин не знали, как быть с ужином.
   - Ну, и как решили?
   - Барин хотят обождать.
   - Если бы мама еще  задержалась  в  замке,  я  могла  бы  сама  отнести
письмо... - заколебалась Виолета.
   - Как вам, барышня, будет угодно, - холодно сказал лакей Редер.
   Вайо старательно запечатала письмо, она держала его в руке и  испытующе
смотрела на Редера. Еще  сегодня  утром  она  обрадовалась,  когда  Пагель
предложил вздуть  его.  Но  с  союзником  и  соратником  не  так-то  легко
расстаться. Все снова выясняется, что он  тебе  нужен.  Вайо  была  твердо
убеждена, что сегодня вечером, зарыв оружие, лейтенант обязательно придет.
Он уже две недели не показывался в деревне, так долго он  еще  никогда  не
отсутствовал.  В  отличие  от  других,  он  не  был  в   стальном   шлеме,
доказательство, что ему предстоит  дорога!  Хотя  бы  для  пущей  верности
заглянет он в дупло, нет ли там весточки от нее, но  еще  вернее  было  бы
передать письмо ему лично. И она  возвращалась  все  к  тому  же:  лучшего
посла, чем Редер, не выдумать... и сейчас Редер совсем не нагл.
   Ах, жалкая, запутавшаяся  бедняжка  Вайо!  Она  позабыла,  как  клялась
своему Фрицу никогда больше не  писать  ему.  Она  позабыла,  как  клялась
Пагелю, что все кончено. Она позабыла, как клялась себе никогда  не  иметь
дело с Редером,  который  внушал  ей  все  больший  и  больший  ужас!  Она
позабыла, что подвергает опасности отца и  своего  любимого  Фрица,  когда
пишет о спрятанном оружии!
   Сердце заставило ее позабыть обо всем,  сердце  лишило  ее  рассудка  и
разума, она думала только о том, что любит  его,  что  должна  оправдаться
перед ним, она думала только о том, что хочет его видеть во что бы  то  ни
стало, что он не может так холодно отстранить  ее,  что  она  не  в  силах
больше ждать, что он ей нужен!
   Виолета взяла письмо и протянула его лакею:
   - Значит, доставьте по назначению, Губерт.
   Редер все время не спускал глаз с ее  лица,  он  наблюдал  за  девушкой
из-под опущенных свинцово-синих, в уголках  почти  лиловых  век.  Он  взял
письмо и сказал:
   - Не могу же я поручиться, что найду господина лейтенанта!
   - Ах, Губерт, вы его найдете!
   - Не могу же я всю ночь за ним гоняться, барышня. А вдруг он совсем  не
придет? Когда же мне сунуть письмо в дупло?
   - Если вы не найдете господина лейтенанта до двенадцати или до часу!
   - Так долго я за ним гоняться  не  могу,  барышня,  опять  же  мне  сон
необходим. В десять я положу письмо в дупло.
   - Нет, Губерт, это слишком  рано.  Сейчас  уже  девять,  а  мы  еще  не
ужинали. До десяти вам не удастся уйти из дому.
   - Врачи, барышня, утверждают, будто сон до двенадцати самый здоровый.
   - Ах, Губерт, не дури. Ты меня опять рассердить хочешь.
   - Мне вас, барышня, сердить интересу нет... Но касательно сна это  так.
Опять же не мешает знать, какая будет награда от вас. Если господа узнают,
мне откажут от места и на рекомендацию тогда рассчитывать не придется.
   - Ах, Губерт, ну кто узнает? Ну что же я могу вам дать?  Денег  ведь  у
меня нет!
   - Не обязательно деньги, барышня...
   Губерт говорит все тише, и Виолета невольно приноравливается к нему.  И
тоже переходит на шепот. Между  отрывистыми  фразами  слышно,  как  летний
вечер сменяется ночью - вот в деревне кто-то крикнул, вот стукнуло  ведро,
вот над кустами в саду комары завели любовный хоровод.
   - Что же вам, Губерт, надо? Я, право, не знаю, что...
   Она избегает смотреть ему в лицо. Она оглядывает комнату, словно  ищет,
какую бы вещицу ему подарить... А он все настойчивее смотрит на  нее,  его
мертвый взгляд оживляется, на скулах выступают красные пятна...
   - Опять же, барышня, я рискую  для  вас  местом  и  рекомендацией,  мне
кажется, я тоже вправе попросить вас кой о чем...
   Она бросает на него быстрый, как молния, взгляд  и  сейчас  же  отводит
глаза. В ней опять подымается что-то вроде того страха, какой она уже  раз
испытала. Она не сдается,  борется,  пробует  рассмеяться,  она  вызывающе
говорит:
   - Уж не хотите ли вы получить от меня поцелуй, Губерт?
   Он не отводит от нее взгляда, смех ее замолкает, он прозвучал неприятно
и фальшиво. "Мне не до смеха", - думает она.
   - Нет, не поцелуй, - говорит он презрительно. - Я лизаться не люблю.
   - Так что же тогда, Губерт? Скажите же, наконец...
   Она умирает от нетерпения. Он добился того, что хотел: самое  безумное,
но высказанное желание ей приятней мучительной неизвестности, ожидания.
   - Я не прошу вас, барышня, о  чем-нибудь  неподобающем,  -  говорит  он
своим обычным деревянным, назидательным тоном. - Или о чем непристойном...
Позвольте мне только положить на минуту левую руку вам на сердце...
   Она молчит, теперь она смотрит на  него,  наклонившись  вперед,  широко
раскрыв  глаза.  Она  шевелит  губами,  хочет  что-то  сказать,  но  слова
застревают у нее в горле, она молчит.
   Он не делает ни шагу к ней. Он стоит в  дверях,  как  то  приличествует
лакею. На нем куртка-ливрея с серыми  гербовыми  пуговицами,  напомаженные
волосы лежат аккуратно, волосок к волоску.
   - Теперь, как вы, барышня, в этих  вопросах  разбираетесь,  я  осмелюсь
доложить, что у меня на уме никаких неприличностей  нет.  Потрогать  грудь
для меня без интересу...
   Она застыла в оцепенении. Он смотрит на нее.  Их  разделяет  почти  вся
комната.
   Лакей Редер  делает  что-то  вроде  чуть  заметного  поклона.  (Она  не
шевелится, она совсем оцепенела.) Медленно идет он через всю комнату к ней
- не шевелясь, смотрит она, как он подходит, - так оцепеневшая  от  страха
жертва ждет смертоносного удара убийцы. Он смотрит на нее...
   Затем кладет письмо на стол перед ней, поворачивается и идет к двери.
   Она ждет, она ждет бесконечно долго, он уже берется за ручку двери, тут
она делает движение. Она кашлянула, и Губерт  Редер  снова  оборачивается,
смотрит на нее. Она хочет что-то  сказать,  но  она  как  зачарована,  она
только указывает судорожным движением на письмо - а сама не думает уже  ни
о письме, ни об адресате...
   Мужчина подымает руку,  он  поворачивает  выключатель  возле  двери,  и
комната погружается в темноту.
   Ей хочется крикнуть, здесь так темно, она стоит за столом, она  его  не
видит, только оба окна, слева, наискосок от нее, выступают серыми  пятнами
из темноты. Она его не слышит, он всегда ходит так тихо,  ах,  уж  шел  бы
поскорей сюда!
   Тихо, тихо, ни звука, ни вздоха...
   "Если бы я могла крикнуть, но я даже вздохнуть не могу!"
   И вот она чувствует его руку у себя на  груди.  Бабочка  не  опускается
легче на цветок, но она, содрогнувшись всем телом, отшатывается от него...
Рука тянется за уклоняющимся телом, холодом ложится на грудь... Она уже не
уклоняется, дрожь тоже  прошла...  Холод  проникает  сквозь  легкую  ткань
летнего платья, холод проникает сквозь кожу, проникает до самого сердца...
   Страха  уже  нет,  она  уже  не  чувствует  руку,  только  все   глубже
проникающий холод...
   А холод - покой...
   Она не слышит ни звука, ей хотелось бы подумать,  хотелось  бы  убедить
себя: ведь это же  Губерт,  омерзительный,  глупый  шут...  Но  ничего  не
получается. Все уходит, в голове мелькают отдельные картинки из той  книги
о браке, на мгновение она видит страницы, словно при  ярком  свете  лампы,
угловатые буквы - и ничего уже нет...
   Теперь она слышит песенку, совсем  явственно  долетает  до  нее  снизу:
"Гоп, девочка, гоп, прыгай выше, слышишь..." На минуту  она  догадывается,
что это отец, которому наскучило ждать.  Он  завел  граммофон:  "На  чулке
дыра, гоп-ля, гоп-ля-ля..."
   Но вот песенка затихла, затихла, будто потерялась в холоде, который все
глубже пронизывает сердце.  Восприятие  внешнего  мира  притупляется,  она
чувствует только руку... а теперь чувствует другую руку...
   Пальцы осторожным прикосновением нащупывают  затылок,  пробираются  под
волосы... Вот вся рука скользнула вокруг  ее  шеи.  Большой  палец  слегка
надавливает на горло, а на сердце вся тяжелее давит другая рука...
   Она делает быстрое движение  головой,  чтобы  сбросить  руку  с  шеи  -
напрасно, большой палец крепче надавливает на...
   "Да ведь это же лакей Губерт - не собирается же он меня задушить..."
   Она тяжело дышит. В висках стучит - кровь. Голова слегка кружится...
   "Губерт!" - хочет она крикнуть...
   И вдруг она на свободе -  ловя  воздух,  тупо  глядит  она  в  темноту,
которая  внезапно  осветилась.   У   выключателя   стоит   лакей   Губерт,
безукоризненный, серый, ни один волосок у него на голове не выбился...
   "Гоп-ля, гоп-ля-ля..." - опять доносится снизу.
   - Премного благодарен, барышня, - сказал Редер так спокойно, словно она
дала ему на чай. - Письмо будет доставлено в лучшем виде.
   Оно уже опять у него в руке, верно, взял в темноте со стола.
   На дорожке перед домом раздается голос матери, а теперь голос господина
фон Штудмана.
   - Сейчас кушать будут, барышня, - говорит лакей Редер,  и  вот  он  уже
выскользнул из комнаты.
   Она оглядывается. Это ее комната, ничто не изменилось.  И  лакей  Редер
был прежний,  не  изменившийся,  чудной,  и  она  тоже  не  изменилась.  С
некоторым усилием, словно жизнь еще не вполне вернулась к ней, идет она  к
зеркалу и рассматривает свою шею.  Но  ярко-красной  полосы,  которую  она
ожидала увидеть, нет. Никакой, даже малейшей красноты. Он чуть прикоснулся
к ней, а может, и совсем не касался. Может быть, это все ее  фантазия.  Он
сумасшедший, омерзительный; пусть пройдет некоторое время, -  а  то,  чего
доброго, он догадается, что это ее желание, - и она упросит папу  с  мамой
взять другого лакея...
   Вдруг (она уже успела умыться) на нее  нападает  чувство  безграничного
отчаяния, словно все потеряно, словно  она  поставила  на  карту  жизнь  и
проиграла ее... Она видит своего лейтенанта Фрица,  вдруг  воспылавшего  к
ней и уже снова охладевшего, почти  грубого...  Она  слышит,  как  Армгард
шепчет матери, что Губерт выродок, и вдруг ее пронизывает мысль, -  может,
Губерт точно так же положил руку на грудь дебелой Армгард, точно так же на
шею, потому Армгард и ненавидит его...
   С почти равнодушным любопытством рассматривает себя Виолета в  зеркало.
Она глядит на свои белые руки, на шею, она оттягивает вырез на  груди.  На
коже должны проступить пятна, порча, она кажется себе оскверненной (та  же
рука, что трогала Армгард...). Но кожа белая и молодая...
   - Вайо, ужинать! - зовет снизу мать.
   Виолета отряхнулась от мучительных мыслей, как собака  отряхивается  от
воды. "Верно, мужчины все такие, - подумала она. - Все немножко противные,
не надо об этом думать".
   Она сбежала с лестницы,  напевая:  "Гоп-ля,  гоп-ля-ля!  слышишь,  ногу
выше!"


   11. РОТМИСТР ЗАЩИЩАЕТСЯ

   Выяснилось, что фрау Эва с господином фон  Штудманом  уже  поужинали  в
замке у стариков Тешовых. Оскорбленный в лучших своих  чувствах,  ротмистр
сидел с дочерью за столом, а те, кого  он  дожидался  с  таким  стоическим
самоотвержением,  сидели  в  это  время  в  соседней  комнате  и  тихонько
беседовали. Дверь  была  открыта,  ротмистр  достаточно  громко  ворчал  и
брюзжал, изрекал сентенции о точности и внимательности к  другим  и  то  и
дело напускался на дочь, которая уверяла, будто у нее совсем нет аппетита.
   Лакей Редер с салфеткой под мышкой стоял у двери, и только он  один  не
раздражал  ротмистра:  он  безошибочно  угадывал,   какое   блюдо   угодно
ротмистру, моментально наполнял ему стакан пивом.
   - Штудман, дорогой! -  громко  крикнул  ротмистр,  наконец  определенно
уловив запах табака, - сделай мне одно-единственное одолжение и  не  кури,
хотя бы пока я ем!
   - Прости, Ахим, это я курю! - крикнула из соседней комнаты жена.
   - Тем хуже! - проворчал ротмистр.
   Наконец он решительно встал и пошел к ним обоим.
   - Покушал с аппетитом? - спросила жена.
   - Миленький вопрос! Я же целый час тебя зря прождал. - Он  стоял  перед
шкафчиком с ликерами, очень раздраженный,  и  наливал  себе  вторую  рюмку
водки. - Послушай-ка,  Эва,  -  сказал  он  затем  воинственным  тоном.  -
Штудману завтра в четыре часа вставать надо. Лучше  бы  ты  отпустила  его
спать, вместо  того  чтобы  сюда  тащить!  Или,  может,  вы  снова-здорово
заведете разговор об этих дурацких гусях?
   - Виолета! - крикнула фрау Эва. - Иди, скажи нам спокойной ночи. Ложись
спать, скоро десять. Губерт, заприте двери и можете идти...
   И когда они остались втроем, она обратилась к мужу:
   - Ну, а теперь мы снова заведем разговор об этих дурацких  гусях.  Тебе
вообще следует поблагодарить твоего друга фон Штудмана: не будь его, нам и
разговаривать не пришлось бы, а просто укладываться и  уезжать.  С  Нейлоэ
было бы кончено.
   Голос фрау фон Праквиц звучал резче,  чем  обычно  в  ее  разговорах  с
мужем. Шесть часов борьбы с плаксивой матерью и хитрым отцом  истощили  ее
терпение.
   - Замечательно! - воскликнул ротмистр. - Я должен  благодарить  за  то,
что мне разрешено остаться в Нейлоэ! Подумаешь, очень мне Нейлоэ нужно!  Я
где угодно найду себе место, лучше чем здесь. - И без всякого перехода:  -
Вы не знаете, что делается на свете! Армии опять нужны офицеры!
   - Поговорим спокойно! -  попросил  Штудман,  с  тревогой  следивший  за
надвигающейся бурей. - Ты, конечно, прав, Праквиц, военная служба как  раз
то, что тебе нужно, но в армии, сведенной до ста тысяч...
   - Так! - гневно воскликнул ротмистр. -  Ты,  видн