ведомство  вынуждено
держать  свои  действия  в  тайне,  оно,  вероятно,   никаких   письменных
обязательств не дает?
   Хуже всего было то, что ротмистру все очень быстро надоедало, даже  его
собственная ложь. Все это так скучно, так обстоятельно.
   - Я получил служебный приказ, - сказал он сердито. - Я еще, слава богу,
не забыл, что я офицер, и, не рассуждая,  выполняю  то,  что  мне  говорит
старший по чину.
   - Да ведь ты же не офицер, Ахим! - в отчаянии  воскликнула  она.  -  Ты
частное лицо, и если ты как частное лицо покупаешь машину, то ручаешься за
нее всем своим частным достоянием!
   - Слушай,  Эва,  -  сказал  ротмистр,  решившись  положить  конец  этим
расспросам. - Я, собственно, не имею права говорить, но я тебе все  скажу.
Первого октября, послезавтра,  теперешнее  правительство  будет  свергнуто
рейхсвером и другими военными объединениями. Все подготовлено.  Я  получил
служебное предписание первого октября в шесть часов утра быть в  Остаде  с
автомобилем, с этим вот автомобилем!
   - Ой, как чудесно бы! - сказала она. -  Другое  правительство!  Не  это
болото, в котором все больше увязаешь. Просто замечательно! -  Минуту  она
сидела молча, потом: - Но...
   - Нет, Эва, пожалуйста, - решительно сказал  он.  -  Никаких  "но",  ты
знаешь, что поставлено на карту. Вопрос исчерпан.
   - А господин фон Штудман? - спросила она вдруг. - Он ведь тоже  офицер!
Он разве ничего не знает?
   - Мне это неизвестно, - сухо сказал ротмистр. - Я не  знаю,  по  какому
принципу подбирались люди.
   "Конечно, он ничего не знает", - подумала она.
   - А папа? Один из самых богатых  людей  в  округе.  Неужели  и  его  не
пригласили?
   - О твоем папаше, к сожалению, говорилось очень  неодобрительно,  -  со
злобой заметил ротмистр. - Он опять собирается всех  перехитрить  -  хочет
дождаться, чем все кончится, а потом уж присоединиться.
   "Папа осторожен", - раздумывала фрау фон Праквиц. И вдруг  ее  испугала
новая мысль:
   - А если путч не удастся? Что тогда? Кто заплатит за машину?
   - Обязательно удастся!
   - Но, возможно, и не удастся, - настаивала она. -  Ведь  не  удался  же
Капповский путч. Семнадцать тысяч марок золотом!
   - Но он обязательно удастся!
   - Что ни говори, а это возможно! Тогда мы разорены!
   - В таком случае пришлось бы возвратить машину!
   -  А  если  она  будет  конфискована?  Или  пострадает  от   выстрелов?
Семнадцать тысяч марок!
   - Когда я в кои-то веки купил  автомобиль,  ты  только  и  знаешь,  что
твердишь о семнадцати тысячах марок, - с обидой сказал ротмистр. - А когда
твой дорогой папаша требует с нас неслыханные суммы, которые нас разоряют,
ты говоришь: мы обязаны уплатить.
   - Но, Ахим! Платить за аренду мы должны  обязательно,  а  иметь  машину
совсем не обязательно!
   - Я получил приказание по службе! - Он заупрямился, как осел.
   "Ничего не понимаю", - раздумывала она.
   - Ты ведь прямо из санатория. Не думал ни о чем, кроме своей  охоты  на
кроликов. И вдруг ни с того ни с  сего  заговорил  о  путче  и  о  покупке
автомобиля...
   Она  задумчиво  посмотрела  на  него.  Внутреннее   чутье   все   снова
предостерегало ее: что-то здесь не вяжется.
   Ротмистр  покраснел  от  ее  взгляда.  Он  быстро  нагнулся,  взял   из
портсигара сигарету, зажигая ее, сказал:
   - Прости, но ты совершенно не в курсе. Дело подготовлялось  заранее,  я
знал о нем еще до отъезда.
   - Ахим, не говори этого! - попросила  она.  -  Ты  бы  обязательно  мне
рассказал!
   - Я обещал молчать.
   - Не верю! - воскликнула она. - Вся эта история для тебя самого  полная
неожиданность. Не поссорься ты с тайным советником Шреком, ты бы сидел еще
там и стрелял кроликов, и о путче, покупке машины и обо всем  этом  вообще
не было бы разговора.
   - Я не хотел бы еще раз услышать, что ты мне не веришь, выходит, что  я
лгун, - сказал он с угрозой. - Кроме того, я  могу  доказать  свои  слова.
Спроси у лесничего, он тебе скажет, что  в  Нейлоэ  очень  многие  мужчины
только ждут приказания. Спроси Виолету, она подтвердит, что в лесу  твоего
отца есть тайный склад оружия.
   - Виолета тоже знает? - воскликнула она, смертельно оскорбленная.  -  И
это называется у вас доверием, это -  семья!  Я  здесь  мучаюсь,  унижаюсь
перед папой, высчитываю каждый грош и хлопочу, я все выношу, покрываю ваши
глупости - а у вас  от  меня  тайны?  У  меня  за  спиной  вы  устраиваете
заговоры,  делаете  долги,  рискуете   всем,   ставите   на   карту   наше
существование, и я не должна ничего знать?
   - Эва, прошу тебя! - воскликнул он, испугавшись действия своих слов. Он
протянул ей руку.
   Она посмотрела на него, сверкая глазами.
   - Нет, мой друг! - в гневе воскликнула она. - Это уж слишком! Книбуш  -
старый болтун; Виолета, несовершеннолетняя, незрелая девочка,  с  тобой  в
заговоре - а в отношении меня ты ссылаешься на обещание молчать. Я  ничего
не должна знать, я не заслужила доверия, которое ты оказываешь им обоим...
   - Эва, прошу тебя! - молил он. - Дай мне сказать тебе...
   - Нет, - вскипела она. - Ничего мне не говори! Очень тебе благодарна за
признания задним числом! Всю нашу совместную жизнь  так  было.  Я  устала!
Больше не хочу! Пойми же, - гневно воскликнула она и топнула ногой.  -  Не
хочу! Я уже все это сто раз слышала, просьбы о прощении, клятвы взять себя
в руки, ласковые слова - нет, спасибо!
   Она направилась к двери.
   - Эва, - сказал он  и  бросился  за  ней.  -  Я  не  понимаю,  чего  ты
волнуешься. - Он боролся с собой. Затем, после тяжелой внутренней  борьбы:
- Хорошо, я сейчас же отошлю машину обратно во Франкфурт.
   - Отошлешь машину! - презрительно крикнула она. - Что мне машина!
   - Но ты сама же только что сказала. Будь же последовательна, Эва.
   - Ты даже не понял, о чем речь! Речь не о машине,  речь  о  доверии!  О
доверии, которого ты вот уже двадцать лет требуешь от  меня,  считая,  что
иначе и быть не может, а сам ко мне не имеешь...
   - Послушай, Эва, - перебил он ее, - скажи мне, пожалуйста, точно,  чего
ты от меня хочешь. Я тебе уже  говорил,  что  готов  сейчас  же  отправить
машину обратно во Франкфурт, несмотря на служебный приказ... Собственно...
Я, право, не знаю, как мне потом оправдаться...
   Он опять запутался, опять стал слаб.
   Она  смотрела  на  него  холодными,  злыми  глазами.  И  вдруг  в  одно
мгновение, в это самое мгновение, она увидела мужа, с которым прожила  бок
о бок почти четверть века, в его подлинном свете: слабый, без сдерживающих
центров, не владеет собой, безрассудный,  безвольный,  поддающийся  любому
воздействию, болтун... "Не всегда он был таким!" - говорило ей сердце. Да,
прежде он был другим, но тогда  и  время  было  другое.  Он  был  баловнем
судьбы, жизнь ему улыбалась, никаких трудностей он не знал, так легко было
проявлять только хорошие стороны своего характера! Даже во время войны:  у
него  были  начальники,  которые  указывали  ему  что  делать,   служебная
дисциплина. Военная форма со всем, что с ней связано, вот что держало  его
тогда в струне. Как только он ее снял, так сразу и распустился. Теперь она
видела, что у него за душой ничего нет, ничего, абсолютно ничего, что дало
бы ему силы бороться, - ни веры,  ни  цели.  Без  твердого  руля  в  такое
путаное время он сейчас же запутался.
   Но пока все это с молниеносной быстротой мелькало у нее в голове,  пока
она смотрела в это давно знакомое лицо, лицо, в которое смотрела чаще, чем
в любое другое,  в  душе  у  нее  зазвучал  голос,  тихий,  торжественный,
осуждающий: "Твое создание! Твое дитя! Твоя это вина!"
   Все жены, которые целиком отдаются своим  мужьям,  снимают  с  них  все
заботы, все прощают, все сносят, рано или поздно переживают такую  минуту:
их создание обращается против  них.  Творение  обращается  против  творца,
нежное попустительство и доброта становятся виной.
   Она слышала, что он говорит, но едва ли слышала его слова. Она  видела,
как размыкаются и смыкаются губы, она видела, как  появляются  и  исчезают
складки, морщины на лице; когда-то оно  было  гладким,  тогда,  когда  она
впервые заглянула в него; подле нее, с ней, при ней, при ее участии  стало
оно тем лицом, каким было сейчас.
   Голос его громче зазвучал у нее над ухом; она опять  понимала,  что  он
говорит.
   - Ты все твердишь о доверии, -  заметил  он  с  упреком.  -  Я,  право,
проявил очень много доверия. Я оставил  тебя  здесь  одну  больше  чем  на
месяц, я доверил тебе все именье. Арендатор-то в конце концов я...
   Она вдруг улыбнулась.
   - Да, да, арендатор ты, Ахим! - сказала она с легкой  насмешкой.  -  Ты
господин и повелитель и оставил меня,  бедняжку,  слабую  женщину,  совсем
одну... Не будем больше говорить об этом.  Если  хочешь,  пусть  и  машина
здесь остается, надо все обсудить. Я хотела бы еще подробно поговорить обо
всех этих делах с господином фон Штудманом; может быть, у папы  что-нибудь
выведать...
   Опять неправильно! Всегда она делает не то, что нужно! Как  только  она
становится мягче, он становится жестче.
   - Я ни в коем случае не хочу, чтобы Штудман  узнал  об  этих  делах,  -
сказал он сердито. - Если к нему не обращались, значит  на  то  есть  свои
причины. А что касается папаши...
   - Хорошо, - согласилась она, - оставим папу в покое.  Но  господин  фон
Штудман должен знать. Только он один в курсе наших денежных дел,  он  один
может сказать, в состоянии ли мы заплатить за машину...
   - Неужели ты не понимаешь, Эва? - гневно воскликнул он. - Я  не  желаю,
чтобы Штудман критиковал мои поступки. Он мне не нянька!
   - Спросить его необходимо, -  настаивала  она.  -  Если  путч  потерпит
неудачу...
   - Слушай! - гневно воскликнул ротмистр. - Я запрещаю говорить  Штудману
хоть слово об этом деле! Запрещаю!
   - Какое право ты имеешь запрещать мне? С какой стати должна я поступать
так, как ты считаешь правильным, когда ты все, все решительно  делаешь  не
так, как надо? Обязательно потолкую с господином Штудманом...
   - Когда дело касается твоего друга Штудмана, ты так упорна... -  сказал
он со злобой.
   - Ведь он же и твой друг?
   -  Он  резонер,  всезнайка,  общая  нянька!  -  воскликнул   взбешенный
ротмистр. - Если ты скажешь ему хоть слово об этом деле, я немедленно  его
выгоню! - Он весь напыжился и крикнул: - Увидим, кто здесь хозяин!
   Долго, долго смотрела она на него, лицо у нее было спокойное,  бледное.
От ее взгляда он опять заколебался.
   - Будь же благоразумна, Эва, - попросил он. - Согласись наконец, что  я
прав.
   Ни слова в ответ. Потом она быстро повернулась и, уходя, сказала:
   - Хорошо, мой друг, Штудману я ничего не скажу. Я вообще больше  ничего
не скажу.
   Не успел он ей ответить, как остался один.
   Он недовольно посмотрел вокруг. После долгого спора он чувствовал  себя
каким-то опустошенным, неудовлетворенным. Он настоял на своем, но  на  сей
раз это  его  не  радовало.  Он  хотел  стряхнуть  это  чувство:  пустяки,
бесконечный поток слов, споры по пустякам - из-за чего? Из-за того, что он
купил машину! Если он может платить свыше двадцати тысяч марок золотом  за
аренду, значит, он может позволить себе и  автомобиль.  Даже  у  некоторых
крестьян есть машины! В Бирнбауме есть крестьянин, так у того и  машина  и
моторный плуг. А еще один крестьянин, так у  того  двадцать  пять  швейных
машин в сарае стоят, надо же во что-нибудь вкладывать деньги! Вещи  -  это
ценность!
   А он купил машину даже не ради собственного удовольствия; если бы майор
Рюккерт не приказал, ему бы и в голову  не  пришло.  Он  сделал  это  ради
правого дела! Но она не понимает, она не хочет понять. У самой в туалетном
столе есть ящик, чуть ли не в метр длиной, в  сорок  сантиметров  шириной,
доверху полный чулок. И все время покупает  новые  чулки!  На  это  деньги
всегда есть! Он уже больше месяца не тратит на себя ни пфеннига  -  только
на патроны для кроликов да на вино к столу - и при первой же его трате она
поднимает крик!
   Негромко и мелодично гуднул у подъезда автомобиль, его автомобиль,  его
блестящий, покрытый лаком "хорх"! Обрадовавшись случаю отвлечься, ротмистр
высунул голову из окна. Его дочь Виолета сидела за рулем  и  развлекалась,
нажимая на кнопку гудка.
   - Брось играть, Вайо! - крикнул он. - Лошадей напугаешь.
   - Ну и машина, папа,  -  красота!  Лучше  тебя  на  свете  нет!  Машина
определенно самая красивая во всей округе.
   - Зато и дорогая! - шепнул ротмистр, покосившись на верхний этаж.
   Вайо, смеясь, прищурилась:
   - Не бойся, папа. Мама вышла. Верно, опять в контору!
   - В контору? Та-ак! - рассердился ротмистр.
   - Дорогая, папа? - опять спросила Вайо.
   - Ужасно дорогая! Семнадцать.
   - Семнадцать сотен? По-моему, не много за такую первоклассную машину.
   - Что ты, Вайо! Семнадцать тысяч!
   - Зато у нас, папа, самая красивая машина на всю округу!
   - Правда? Я тоже говорю! Если уж покупать, так приличную вещь!
   - Мама, должно быть, не совсем того же мнения?
   - Пока еще не совсем! Но погоди, вот поедет покататься, другое запоет.
   - Слушай, папа...
   - Да? Что тебе?
   - Когда можно будет покататься? Сегодня можно?
   Ах! Оба ребенка радовались одинаково. Нянек не было, - няньки сидели  в
конторе.
   - Знаешь, папа, что я придумала. Что, если нам прокатиться по лесу? Там
ведь жандармы устроили облаву на арестантов. А вдруг мы их  поймаем!  Наша
машина такая неслышная и быстрая! А затем можно заехать в  Бирнбаум.  Дядя
Эгон и кузены лопнут от зависти.
   - Не знаю, - нерешительно  заметил  ротмистр.  -  Может  быть,  и  мама
поедет?
   - Ну что ты, мама! Ей приятней сидеть в конторе!
   - Та-ак. А что шофер делает?
   - Обедает на кухне. Но он скоро кончит. Позвать?
   - Хорошо! Послушай-ка, Вайо! Отгадай, кого я сегодня в поезде встретил?
   - Кого? Как я могу угадать, папа? Да кто угодно из соседей мог  быть  в
поезде. Дядю Эгона?
   - Ну что ты! Тогда бы я тебе и  угадывать  не  предложил!  Нет,  нашего
лейтенанта!
   - Кого? - Виолета покраснела как жар. Она опустила голову.  В  смятении
она так сильно нажала на гудок, что автомобиль громко заревел.
   - Перестань  безобразничать,  Вайо!  Понимаешь,  Виолета,  того  самого
лейтенанта, который был тогда так невежлив... - Шепотом:  -  Того  самого,
что с оружием...
   - Ах, того, - шепнула Виолета. Она все еще  не  поднимала  головы,  она
возилась с рулем. - Я думала, ты имел в виду кого-нибудь из знакомых...
   - Нет, тогдашнего грубияна! Помнишь: "В присутствии дам о  таких  вещах
не говорят!" - Ротмистр рассмеялся, но сейчас же опять  стал  серьезен.  -
Он, кажется, довольно важная птица, Вайо, что верно, то верно; несмотря на
молодость, дельный малый.
   Дочь совсем тихо:
   - Да, папа...
   - В сущности он виноват, что я купил машину. - Тоже совсем тихо,  очень
таинственно: - Виолета, они задумали большое дело,  и  твой  папа  с  ними
заодно...
   Ротмистр фон Праквиц всего третий раз  за  день  проговорился  о  своей
тайне; вот почему это все еще доставляло ему удовольствие.
   - Против социалистов, папа?
   -  Правительство  будет  свергнуто,  дочка.  (Это  было  сказано  очень
торжественно.)  Послезавтра,  первого  октября,  я  для  этого  поеду   на
автомобиле в Остаде!
   - А лейтенант?
   - Какой лейтенант? Ах, тот лейтенант! Ну, он, конечно,  тоже  принимает
участие.
   - И бои будут, папа?
   - Вполне возможно.  По  всей  вероятности.  Но,  Виолета,  ты  ведь  не
боишься? Дочь офицера! Я проделал мировую войну, неужели  же  мне  бояться
каких-то уличных боев.
   - Нет, папа!
   - Ну то-то же! Выше голову, Виолета!  Смелость  города  берет!  Слушай,
шофер, верно, уже поел. Позови его. Надо вернуться засветло.
   Он видел, как дочь вылезла из машины  и  медленно,  опустив  голову,  в
раздумье пошла к дому. "Вот она меня по-настоящему любит,  -  с  гордостью
подумал ротмистр. - Как она вздрогнула, когда  услышала,  что  будут  бои.
Однако она замечательно умеет владеть собой!"  Но  ротмистр  радовался  не
любви своей дочери, а только возможности мысленно попрекнуть этой  любовью
жену, которая ни на минуту не подумала о тех опасностях, навстречу которым
он  шел,  она  думала  только  о  покупке  автомобиля,   о   хозяйственных
трудностях, арендной плате, доверии...
   А пока ротмистр, гордый любовью дочери, которая  ценит  его,  одевается
для автомобильной прогулки, Вайо, словно пришибленная, стоит  в  небольшой
прихожей с одной думой  на  сердце:  "Послезавтра!  Мы  так  больше  и  не
видались, а его могут убить. Послезавтра!"


   11. ФРАУ ЭВА И ШТУДМАН СДРУЖИЛИСЬ

   После ссоры с мужем фрау фон Праквиц без какой-либо определенной  мысли
поднялась к себе в спальню. Фрау Эве казалось, что ей надо поплакать.  Она
посмотрела на себя в зеркало, висевшее над  умывальником;  уже  не  совсем
молодая, но еще очень недурная собой женщина, чуть выпуклые глаза, как при
базедовой болезни, в данный момент какие-то застывшие. У  нее  было  такое
ощущение, словно жизнь покинула ее, она зябла, сердце в груди было мертво,
как камень...
   Но вскоре она  позабыла,  что  стоит  перед  зеркалом  и  рассматривает
себя...
   "За какие достоинства? - снова шептал ей внутренний голос. - Ведь  было
же что-то, за что я его полюбила! Что я в нем видела? И так долго!"
   Бесконечная вереница картин проносилась перед ней, воспоминания  о  том
времени,   когда   они   только   что   поженились.   Молодой   лейтенант;
обер-лейтенант; зов из сада; как очаровательно безрассудно он вел себя при
рождении Виолеты; первое  возвращение  подвыпившего  мужа  с  товарищеской
пирушки, гарнизонный праздник летом - внезапно нахлынувшее  на  них  обоих
острое влечение толкнуло их, женатых людей, в объятия друг другу тут же  в
парке, полном гостей, заставив позабыть о положении, о людской молве;  его
первые седые волосы: он начал  седеть  уже  на  тридцатом  году  -  тайна,
которая была известна только ей одной, его флирт с Армгард  фон  Буркгард;
корзина с деликатесами от Борхарда, которую он привез ей, и вдруг ей стало
ясно: раз и навсегда прошло то, из-за чего пролито столько слез.
   Тысяча торопливо мелькающих воспоминаний,  светлых  и  темных,  но  все
погружены в бледную, недобрую, серую муть. Когда любовь  ушла,  у  женщины
вдруг открываются глаза... Она видит  того,  кого  прежде  любила,  таким,
каким видят его остальные, такой же, как и все,  самый  дюжинный  человек,
без особых достоинств... и тогда она смотрит на этого обыденного  человека
безжалостными глазами жены, которая два десятка лет прожила с  ним  бок  о
бок, наперед знает каждое его слово, посвящена во все мелочи, во  все  его
слабости - вот тут-то, да, именно тут, и встает  беспощадный  вопрос:  "Во
имя чего? За какие достоинства? Чего ради я так много терпела,  улаживала,
прощала, что в нем такого, ради чего я приносила все эти жертвы?"
   Ответа нет, образ, в который только любовь вдохнула  жизнь,  без  любви
стал безжизненным, какой-то шутовской персонаж, гримасы, капризы, грубости
- невыносимая марионетка,  каждая  веревочка,  которой  она  приводится  в
движение, нам известна.
   Фрау Эва услышала на лестнице шорох шагов; она вздрагивает и приходит в
себя. Она слышит голоса двух мужчин, верно, Губерт с шофером спускаются из
мезонина. Шофер, дорогой автомобиль! На минуту Эву охватывает желание быть
дочерью своего отца - хитрой, себе на уме...
   "Пусть похозяйничает! - думает она. - Он хочет  быть  всему  головой  -
увидит, каково управляться без меня и... Штудмана! Деньги  за  машину,  за
аренду... Скажу Штудману, пусть завтра не едет, пусть не привозит денег...
И людей для уборки картофеля пусть не нанимает... Увидит,  как  безнадежно
увязнет в первую же неделю! Я и вправду устала  вечно  вымаливать  у  него
разрешение делать то, что надо... Вот теперь увлечен путчем,  а  это  ведь
тоже очередная авантюра, папа не с ними, Штудман не с ними, брат не с ними
- его уговорили в последнюю минуту! Уви