ой  милый  пупсик!"  говорить  не
приходится. За целых полгода в вилле не смеялись так много и так искренно,
как в один этот вечер.
   Но за смехом следуют слезы, дождь прогоняет сияние солнца, и не  каждый
день бывает праздник. Глядя на подкативший к дому быстрый  "хорх",  трудно
было поверить, что он привез таких несчастных  пассажиров.  Правда,  шофер
Фингер, открывший  дверцу  раньше,  чем  подоспел  Пагель,  казался  очень
удрученным. Когда же затем заглянули в машину...
   Фройляйн Виолета все еще спала, и хотя в  ее  оцепенелом,  бледном  сне
было что-то устрашающее, все же от одной этой картины люди не впали  бы  в
такое смущение. Но ротмистр, злополучный ротмистр фон Праквиц! Он  еще  не
пришел в себя, но  во  время  поездки  его  начало  рвать  -  полуодетого,
стонущего, измазанного, вытащили его из машины.
   Фрау фон Праквиц, должно быть, пережила, ужасные часы. Она побледнела и
постарела. Красивые полные губы были плотно  сжаты.  Видно  было,  что  ее
душат горечь, печаль.
   - Да, - строго кивнула она, - случилось несчастье.
   Она бросила короткий взгляд на обступивших ее людей; их лица в  скудном
свете фонаря казались призрачными. Пагель, шофер Фингер, Лотта, испуганные
и оробевшие, да несколько женщин из  деревни.  Незачем  играть  в  прятки,
таиться. Виллу постигло несчастье.  Но  фрау  Эва  вынесет  и  это  бремя.
Вынесет? Нет, беда сделает ее сильной, в подлинном несчастье тонут  пустые
огорчения...
   - Господин Фингер, господин Пагель, будьте так любезны и внесите наверх
моего мужа. Лучше всего положить его сначала на шезлонг в ванной, пока  не
будет готова ванна. Уже готова? Превосходно! Девушки, помогите мне отнести
наверх фройляйн Виолету. Да не бойся, Лотта, она  не  умерла,  она  только
оглушена. Доктор дал ей снотворного. Так - теперь несите!
   Почему потускнел свет ламп? Неужели здесь только  что  пели,  говорили,
смеялись? К чему эти цветы в  вазах?  Пришло  несчастье  -  все  ходят  на
цыпочках,  все  шепчут...  Прислушайтесь,  что  это  такое?  Ничего,   это
ротмистр, он опять стонет. Фонарь над дверьми  виллы  продолжает  светить,
фары автомобиля бросают в ночь световые конусы.
   Мужчины, Пагель и Фингер, раздели ротмистра, положили его в ванну.
   - Нет, мне некогда с ним возиться. Позаботьтесь обо всем сами.  Виолета
теперь важнее...
   И она села возле постели дочери, она не оставляет ее комнаты, памятуя о
предостережении  доктора.  Неужели  даже  здесь,  в  своем  доме,  она  не
чувствует себя в безопасности? Вокруг Нейлоэ  -  лес,  они  отгорожены  от
всего мира, откуда же может прийти еще большая беда? Еще большая беда, чем
опозоренная, сраженная горем дочь, чем муж, окончательно потерявший всякую
власть над собой? Еще большая беда?
   - Лотта, - говорит она, - ступайте сейчас же вниз. Заприте все двери  в
подвале и в первом этаже. Проследите, чтобы все  окна  были  действительно
заперты. Не открывайте никому, не спросив сперва меня.
   Девушка уходит в страхе, смущенная. Фрау Эва садится возле  кровати.  В
половине первого - в час дочь проснется. От этого мгновения  зависит  все,
сказал врач. Надо  встретить  это  мгновение  во  всеоружии.  Ни  шага  из
комнаты!
   Это  комната  Виолеты.  Здесь  она  жила  ребенком,  молодой  девушкой.
Воспоминание о том, чем она была - о, еще  так  недавно  -  даст  ей  силы
превозмочь то, чем она стала!
   Мужчины молча возятся с ротмистром. Пагель тщательно  моет  его,  шофер
держит ослабевшее тело спящего, которое то и дело валится на бок.  Но  все
же память, по-видимому, возвращается к нему, веки вздрагивают, губы что-то
шепчут.
   - Что вам угодно, господин ротмистр?
   - Что-нибудь выпить...
   Да,  нечто  вроде  воспоминания  шевелится  в  оглушенном  мозгу  этого
человека, вновь пробудившееся смутное сознание беды, постигшей его.  И  он
уже жаждет - еще до окончательного пробуждения - нового средства  оглушить
себя, нового бегства...
   Пагель взглянул на шофера, Фингер отрицательно  покачал  головой:  ведь
его уже рвет желчью. Желудок больше ничего не принимает.
   Пагель кивнул.
   Нелегко поднять из ванны безжизненное, мокрое, скользкое тело. Ротмистр
сопротивляется, он что-то бормочет.
   - Портвейну! - бормочет он. - Кельнер, еще бутылку...
   - Что такое? - спрашивает фрау  Эва,  появившись  в  дверях  Виолетиной
комнаты.
   - Мы переносим ротмистра  на  постель,  -  докладывает  Пагель.  -  Ему
хотелось бы выпить.
   - Ничего не давать, - решает она. - Ни глотка  алкоголя.  Поглядите-ка,
господин Пагель, на моем ночном столике должен  быть  веронал.  Дайте  ему
таблетку.
   Наконец ротмистр лежит в  постели,  изнуренный,  в  тревожном  полусне.
Веронал ему дали, но его тотчас же вырвало.
   - Надо бы укрыть от дождя машину,  -  нерешительно  говорит  Фингер.  -
Новенькая машина, жалко.
   - Вашей фирме будет уплачено, - говорит Пагель.
   - Машину вообще жалко, - с досадой отзывается Фингер.  -  До  чего  она
грязна! А я целый день ничего толком не ел, все время  был  на  улице  под
дождем и холодом.
   - Я спрошу у фрау Эвы, - с готовностью откликается Пагель. - Останьтесь
пока возле ротмистра.
   Он говорит с фрау фон Праквиц, затем  отпускает  шофера,  женщин,  даже
Лотту. Все поспешно покидают виллу, отмеченную роком.
   Вольфганг Пагель  возвращается  на  свое  дежурство,  к  ротмистру  фон
Праквицу. Ротмистр очень болен, это нетрудно понять, но  не  только  телом
болен,  не  только  отравлен  алкоголем,  еще  сильнее  больна  его  душа.
Смертельно  ранено  его  самолюбие.  Его  преследуют  мрачные  мысли.   Он
перебирает все свои ошибки - и ему хочется закрыть глаза.
   Но это не помогает. Ом садится на постели,  он  пристально  смотрит  на
молодого человека, который сидит в кресле, возле кровати; хотелось бы  ему
знать, видит ли Пагель, видят ли все, как он жалок, мелок, пуст - и теперь
и в будущем...
   Но все опять запуталось, за ним охотятся, лампа  горит  мутным  светом,
кругом какие-то картины, тени картин... Почему ночь так  тиха?  Почему  он
дышит один, страдает один?
   - Где моя жена? Где Виолета?  Никому  до  меня  дела  нет!  Приходится,
видно, умирать одиноким и покинутым! О боже!
   - Час поздний, господин ротмистр, фрау Эва  и  фройляйн  Виолета  спят.
Постарайтесь и вы отдохнуть немного.
   Больной опять ложится, он как будто задумывается,  успокоенный  словами
Пагеля. Затем снова садится и спрашивает с ноткой хитрости в голосе:
   - Не правда ли, вы ведь Пагель?
   - Да, господин ротмистр.
   - Вы мой служащий?
   - Да, господин ротмистр.
   - И должны делать то, что я приказываю вам?
   - Да, господин ротмистр.
   - Тогда, - он все же запинается, но вдруг говорит повелительным  тоном,
- тогда достаньте мне немедленно бутылку коньяка!
   Да,  Пагель   Вольфганг,   здесь   тебе   не   поможет   приветливость,
уступчивость,  здесь  тебе  не  отвертеться,  ротмистр  смотрит  на   тебя
напряженно, с ненавистью. Он хочет коньяка, и, если ты не будешь тверд, он
его получит!
   - Вы больны, господин ротмистр, вам нужно  заснуть.  Завтра  утром  вам
дадут коньяк.
   - А я хочу сейчас же. Я приказываю вам!
   - Это невозможно, господин ротмистр. Фрау фон Праквиц запретила.
   - Жена не имеет права запрещать мне! Принесите коньяк или...
   Они смотрят друг на друга.
   Ах, как обнажился мир, куда девалась  мишура  вежливых  фраз,  приятный
туман слов! Вот ты проник в жизнь семьи - грим снят и голый череп  эгоизма
скалит зубы, глядя своими черными глазницами. Пагель внезапно видит себя -
точно какое-то привидение - лежащим возле Петры, в  меблированной  комнате
мадам Горшок, желтовато-серые занавеси повисли, воздух сперт.  Теперь  все
это кажется ему символом, нет, преддверием  к  более  тяжелым  испытаниям.
Тогда еще он мог взять свой  чемоданчик  и  трусливо  сбежать,  здесь  уже
сбежать нельзя! Исчезла милая ложь,  которая  нам  так  сладка,  развеялся
нежный образ любви - человек против человека, волк среди волков, ты должен
принять решение, если хочешь уважать себя!
   - Нет, господин ротмистр. Мне очень жаль, но...
   - Тогда я сам достану коньяк! Вы уволены!
   Ротмистр вскакивает с постели. Никогда бы не подумал  Вольф,  что  этот
немощный человек, которого двое с трудом подняли  из  ванны,  способен  на
такую прыть, такую силу.
   - Господин ротмистр! - просит Вольф.
   - Посмейте только прикоснуться к вашему хозяину! -  кричит  ротмистр  с
искаженным лицом и бежит в пижаме к дверям.
   Решительная минута.
   - Посмею! - отвечает Пагель и обхватывает ротмистра.
   - Пустите меня! - кричит ротмистр.  Бешенство,  никогда  не  испытанное
чувство унижения, жажда алкоголя придают ему силы.
   - Ахим, Ахим! Что там такое? - раздается голос за дверью.  Шум  борьбы,
крики всполошили фрау фон Праквиц, заставили ее отойти от больной  дочери,
которую она ни на минуту не хочет покидать.
   - Ты! Ты! - с бешенством кричит ротмистр и еще больше  напрягает  силы,
чтобы вырваться из рук Пагеля. - Ты натравила на меня этого мальчишку! Что
это значит, почему мне не дают коньяка? Кто здесь хозяин, я или ты? Я...
   Он рвется из рук Пагеля, как бы собираясь наброситься на жену.
   - Уложите его в постель, господин Пагель,  -  гневно  приказывает  фрау
Эва. - Не стесняйтесь, берите его силой. Ахим! - увещевает  она.  -  Ахим,
наверху лежит больная  Виолета,  возьми  себя  в  руки,  будь  же  наконец
мужчиной, она так больна...
   - Иду, - говорит ротмистр неожиданно плаксивым тоном. - Когда я  болен,
ты и внимания не обращаешь. Я хочу одну рюмку  коньяка,  одну-единственную
рюмочку.
   - Дайте ему еще веронала. Дайте ему две таблетки  веронала,  чтобы  он,
наконец, успокоился, господин Пагель, - в отчаянии приказывает фрау Эва. -
Я должна вернуться к Виолете.
   И, гонимая страхом, она устремляется обратно в  комнату  дочери.  Когда
она бежит по коридору, сердце ее неистово стучит - что ждет ее?
   Но - и сердце успокаивается - в комнате все по-старому:  дочь  спокойно
спит в постели, очень бледная,  лицо  слегка  надутое,  кажется,  что  она
размышляет.
   Фрау Эва берет ее руку и щупает пульс, он бьется медленно,  но  сильно.
Ничего страшного - Виолета проснется, и мать  заговорит  с  ней.  А  может
быть, и не будет  с  ней  говорить,  смотря  по  обстоятельствам.  Виолета
выздоровеет, они уедут из Нейлоэ, будут жить в каком-нибудь тихом  уголке.
С отцом  насчет  денег  столкуются.  Нельзя  приходить  в  отчаяние  из-за
поражения. Не надо отчаиваться и Виолете. Собственно говоря,  жизнь,  если
хорошенько вникнуть, сплошь состоит из поражений.  Но  человек  продолжает
жить и радуется жизни, человек -  это  самое  упорное  из  всех  животных,
наиболее способное к сопротивлению.
   Фрау Эва фон Праквиц, урожденная Тешов, поднимает глаза: уже пять минут
первого. Решающий, роковой час наступил.
   Ее знобит, хотя в комнате душно. Она открывает окно, тихо дует ветер во
мраке ночи, тихо падают капли с деревьев. Она высовывается наружу,  но  не
различает ничего, только тени  и  тени.  И  из  этого  мира  теней  придет
опасность, угрожающая миру ее близких?
   Ее все знобит. "Что я делаю, - думает она  с  испугом.  -  Мерзну  -  и
открываю окно? Совсем свихнулась! Слишком много для одного человека..."
   И она тщательно закрепляет крючками створки окон, чтобы они не  хлопали
от ветра.
   В это мгновение внизу громко звонит электрический звонок.


   10. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВИОЛЕТЫ

   Фрау фон Праквиц и Пагель, каждый, стоя в дверях своей комнаты, смотрят
друг на друга через коридор. Молодой человек не понимает, почему лицо фрау
Эвы побелело от страха...
   - Звонок, - шепчет она...
   - Может быть, шофер? - отвечает он успокоительно. -  Он,  должно  быть,
где-нибудь в деревне поужинал и теперь хочет...
   - Нет! Нет! - в страхе кричит она.
   Опять звонит звонок.
   - Не открывайте! - просит фрау  Эва.  -  Пожалуйста,  господин  Пагель,
может случиться несчастье.
   - А не Лотта ли это? - снова делает он попытку успокоить  ее.  -  Лотта
ведь тоже ушла.  Нельзя  же  оставить  ее  за  дверью.  Господин  ротмистр
успокоился, разрешите мне открыть...
   - Прошу вас, не надо, господин Пагель, - умоляет  она,  точно  ребенок.
Как будто можно запереться от несчастья - расплаты за неправильно прожитую
жизнь.
   Но он уже бежит вниз по лестнице, он бежит легко и быстро,  его  голова
мыслит ясно, тело готово к любой опасности.  Глупо,  но  какая-то  радость
наполняет его; он недаром живет на свете, он выполняет задачу, пусть самую
маленькую  -  доказать  женщине,  стоящей  там,  наверху,  что  ее  страхи
напрасны. Впервые он понял всем своим существом, телом и душой, что  жизнь
приносит радость только тому, кто выполняет задачу  неуклонно,  малую  или
большую, что полнота жизни исходит только из собственного  "я",  а  не  из
окружающего мира, не из какого-нибудь выигрыша в азартной игре...
   Звонок прозвонил в третий раз.
   Фрау Эва наверху кричала что-то непонятное.
   Пробегая мимо, Пагель увидел в сенях  толстую  дубовую  палку,  которую
ротмистр имел обыкновение брать с собой, отправляясь в лес. Он схватил ее,
взмахнул ею, чуть не разбил висячую лампу и с дубинкой в руках, готовый  к
бою, открыл дверь как раз в ту минуту, когда звонок прозвенел в  четвертый
раз.
   За дверью стоял господин фон Штудман, красный  и  сердитый,  с  тяжелым
чемоданом в руке.
   - Вы, господин фон Штудман! - воскликнул ошеломленный Пагель. Ему стало
стыдно, и он выпустил из рук свое смехотворное оружие.
   - Да, я! - сказал Штудман мало свойственным ему раздраженным  тоном.  -
Не понимаю, что сегодня  творится  в  Нейлоэ!  Я  думал,  -  продолжал  он
обиженно, - что меня будут ждать бог весть с  каким  нетерпением,  ведь  я
привез немалую сумму денег, - и что же? На вокзале я не застал экипажа,  в
конторе темно и заперто, в замке нет света, там какая-то  кутерьма,  будто
идет пир горой, однако никто не открывает... А здесь я десять  минут  стою
под дождем и звоню.
   В голосе Штудмана - горький упрек,  словно  ему  только  сейчас,  после
этого перечня, стало ясно, какой крестный путь он проделал по вине других.
   - Послушайте, Штудман, - быстро прошептал Пагель, втаскивая изумленного
друга в коридор и тщательно запирая за ним дверь. - Здесь  или  скорее,  в
Остаде, по-видимому, произошло несчастье. Фройляйн  Виолета  вернулась  из
Остаде тяжелобольная, а ротмистр - пьяный в дым! Подробностей я  не  знаю.
Главное, фрау Эва сама не своя,  она,  как  видно,  страшится  еще  нового
несчастья, понятия не имею какого... Я с ними один-одинешенек. Да,  забыл,
здесь была контрольная комиссия, она увезла из лесу склад оружия. Вы о нем
знали?
   - Я? - с возмущением воскликнул Штудман и тяжело опустил на землю  свой
чемодан. - Я знал?..
   - Да, - крикнул Пагель наверх фрау Эве, - все в полном  порядке.  Здесь
господин фон Штудман. Можно ему подняться к вам?
   - Господин фон Штудман! - воскликнула фрау Эва. - Да,  конечно.  Сейчас
же, немедленно! Слава богу, господин фон Штудман, что вы  здесь,  мне  так
нужна помощь... Я не могу уйти отсюда.
   Пагель тихонько вернулся в комнату, к ротмистру. Его хозяин  как  будто
спал, на этот раз его не вырвало после веронала. Две таблетки.  Но  верить
ему нельзя. Он лежал с закрытыми глазами, спокойно дыша, но  и  не  спящий
может  лежать  с  закрытыми  глазами,  спокойно  дыша.   У   Пагеля   было
впечатление, что не все благополучно. Ему казалось также, что ротмистр  за
время его отсутствия поднимался с  постели.  Доказательства  не  было,  но
такое  у  него  впечатление.  Он  нашел  также,  что  у  ротмистра   злое,
ожесточенное выражение лица, и решил быть начеку. По-видимому, наставления
старшего надзирателя Марофке не пропали даром...
   Тем временем Пагель прислушивался к голосам из комнаты Виолеты. Слов он
не мог расслышать, но голоса различал хорошо, ведь и здесь и там  двери  в
коридор были полуоткрыты. Можно было разобрать, что голос Штудмана  звучал
несколько обиженно, и ничего удивительного тут не было.  Он  мчался  сломя
голову и не жалел трудов, он из кожи лез вон и своего добился,  он  привез
кучу денег - столь желанных, столь необходимых денег,  но  на  станцию  не
выслали лошадей, никто его не встретил, деньгами  никто  не  интересуется,
все, что он сделал, ни к чему! Мы тем временем заболели, мы заняты  другим
- несчастьем, уже случившимся и ожидаемым, - более важными делами...
   Бедный Штудман! Пагель ясно видит, как он стоит у неосвещенной конторы,
с увесистым саквояжем, который он ни на минуту не выпускает  из  рук.  Это
добрая нянька, переживающая вечное разочарование всех нянек:  она  достала
столь желанную игрушку, а ребенок на нее и не смотрит, он давно уже  занят
чем-то другим!
   Пагель, у которого слипаются глаза, - ведь  он  с  половины  пятого  на
ногах, - постигает в этот тихий  ночной  час,  почему  любезный,  дельный,
отзывчивый  Штудман  остался  пожилым,  одиноким  как   перст,   бездомным
холостяком. Люди не любят своих спасителей - когда опасность миновала, они
тяготятся их превосходством.
   Голоса наверху продолжают звучать, то повышаясь, то  понижаясь.  Пагель
смотрит на свои ручные часы, уже почти половина первого. "Собственно, я не
прочь, бы лечь в постель, - думает он в полусне. - Хочется спать, ротмистр
последние четверть часа не шевелится, он тоже спит. Но я не могу  покинуть
женщин, Штудман пробудет там недолго, голос фрау фон  Праквиц  звучит  все
более раздраженно.  Ах,  чашечку  бы  кофе,  хорошего,  густого,  черного,
крепкого кофе!"
   И ему мерещится, что он сходит вниз, в кухню... Там у них  кипятильник,
он заметил его сегодня утром, это дело двух минут. Он намелет себе хорошую
порцию кофе, всыплет  в  чашку,  зальет  кипятком,  даст  ему  три  минуты
настояться и, сбрызнув холодной водой, выпьет эту штуку, с  пылу  горячую,
вместе с гущей. "Ах, я сразу повеселею, как рыба в воде!"
   Но ему нельзя отлучиться, он не  может  выпить  чашку  бодрящего  кофе,
такого, какой иногда варила Петер, прежде чем он отправлялся играть;  надо
ведь сидеть здесь, у пьяного ротмистра, который наверняка не спит.  Почему
он держит руки под одеялом? В том полузабытье, в  каком  теперь  находится
Вольфганг, он даже допускает, что ротмистр запасся ножом, когда вставал  с
постели. Но действительно ли он вставал с постели?..
   Засыпающий мозг Вольфганга решительно отказывается уделить какое бы  то
ни было  внимание  этому  вопросу.  Зато  чашка  кофе  снова  всплывает  в
воображении молодого человека, он буквально  видит  ее  перед  собой,  она
дымится, и на ее тусклой коричнево-серебристой  поверхности  видна  тонкая
пленка разбухшего в кипятке кофе.
   Ах, незаменимая это штука в минуту усталости! И Вольфганг Пагель  вдруг
с глубоким чувством  облегчения  вспоминает,  что  ему  даже  не  придется
спускать вниз и кипятить кофе, Лотта еще придет сюда. Шофер  тоже  придет,
но прежде явится Лотта, которая сварит ему кофе. Куда она  девалась?  Ведь
скоро половина первого... Все равно она сварит ему кофе...
   Тут Пагель сразу очнулся от своей дремоты. Не шорох ли одеяла  разбудил
его, хотя ротмистр лежит сейчас тихо - не показалось  ли  ему,  что  босая
нога коснулась пола?..
   Нет, ротмистр лежит совершенно спокойно. Замолкли голоса  наверху.  Да,
правильно, что же это сказал Штудман? В замке темно, но какая-то кутерьма,
и никто не открывает... Прежде он пропустил эти слова мимо  ушей,  но  они
застряли у него в мозгу и теперь пробудили его от дремоты. Лотты  все  еще
нет, а в замке темно и кутерьма...
   Пустяки, на старика Элиаса можно положиться - человек надежный, а  мыши
всегда  пируют,  когда  кошка  уходит  из  дома.   Все-таки   надо   будет
порасспросить Штудмана! У Пагеля осталось  неприятное  чувство;  случай  с
Марофке сделал его более осторожным, он уже не бродит по земле  с  прежней
беспечностью, он чувствует свою ответственность. Ответственность  за  что?
Ответственность за