-  гневно
восклицает ротмистр. - Умолять вас на коленях, чтобы вы поехали в  Нейлоэ,
я не стану!
   - Во всяком случае, в восемь увидимся на вокзале, - поспешно кивает фон
Штудман, так как вдруг начинается крик, брань, кого-то зовут.
   Из соседней комнаты, где  допрашивают,  выбегает  кто-то  из  служащих,
бросается к дверям, к окнам, ощупывает их,  осматривает,  трясет  головой,
кричит:
   - Ах бандиты! Ну и ловкачи! Вот наглость! Полицию обокрасть!
   В дверь забарабанили:
   - Сержант, отпереть! Алло, Тиде, смотрите, чтобы ни один не удрал!
   Сумятица, крики, хохот.
   Снаружи входят шуцманы, дверь открыта. Толстый  комиссар  по  уголовным
делам бегает взад и вперед:
   - Построить всех в шеренги! Обыскать!  Потише  ты,  малый!  Искать  под
столами и скамьями!
   Выясняется, что один или несколько  арестованных,  дожидаясь,  пока  их
выпустят, не теряли даром  времени  и  отвинтили  от  окон  и  дверей  все
бронзовые части.  Не  оказалось  ни  ручек,  ни  шпингалетов,  ни  замков.
Ограбленное  полицейское  управление  ухмыляется,  хохочет.  Даже  шуцманы
смеются, посмеивается даже сам комиссар...
   - Ну и нахалы! Слыхано ли дело! А вора, конечно, и  след  простыл,  или
воров, их должно быть несколько, одному всего этого не припрятать.  Стояли
у меня в камере, и я ничего не заметил! Ну, попадитесь  мне  только!  Надо
сейчас же проверить документы...
   - Одну минуту, господин комиссар! - кричит фон Штудман.
   - Чего вы хотите? - следует весьма немилостивый ответ. - Вы же слышите,
мне сейчас некогда?! - Затем, узнав его: - Ах, это вы, простите,  господин
обер-лейтенант фон Штудман! Тут ни черта не видно! Что это  вы  делаете  в
нашей лавочке, старый балтиец, Железная дивизия?! Ну,  тогда  идите  и  вы
сюда! Разумеется, мы сейчас же  выясним.  Всего  несколько  формальностей,
оштрафовать вас все-таки придется, но расстраиваться из-за этого не стоит,
падение курса все  покроет.  Это  ваши  друзья?  Очень  приятно,  господин
ротмистр. Очень приятно, портупей-юнкер. Разрешите представиться, комиссар
Кюннеке, бывший  вахмистр  ратеноверского  гусарского  полка.  Да,  вот  и
встретились - собачье время, верно? А  вы,  значит,  и  есть  тот  молодой
человек, который их всех обыграл? Невероятно! И тут как раз  свистки  этой
несносной полиции? Да, денежки  ухнули,  мы  их  вам  не  вернем,  что  мы
получили, то у нас и останется, хе-хе!  Но  вы  радоваться  должны,  такие
деньги  еще  никому  не  приносили  счастья,  благодарите  создателя,  что
отделались от них... нет, но эти дверные ручки... что  вы  скажете,  Тиде?
Завтра утром нас за это так продернут! Я все еще  смеюсь.  Хорошая  бронза
была - они у старьевщика  мешок  денег  за  нее  получат!  Так,  а  теперь
займемся проверкой документов. Господин фон Штудман - занятие?
   - Администратор в гостинице...
   - Вы? О боже, боже, боже! До чего мы докатились! Вы -  и  в  гостинице!
Извините, господин обер-лейтенант.
   - Пожалуйста, пожалуйста - и к тому же еще бывший администратор, а ныне
сельскохозяйственный практикант...
   - Сельскохозяйственный практикант - это лучше. Это даже  очень  хорошо.
Только земля сейчас и есть настоящее. Год рождения?..


   11. ПАГЕЛЬ У ВХОДА

   Перед дверью, обитой листовой сталью, стоит стол, обыкновенный сосновый
стол. На столе лежит сверток с бутербродами, рядом термос, у  стола  сидит
старичок в полицейской форме и пенсне и при очень  тусклом  верхнем  свете
читает газету. Услышав в коридоре чьи-то неторопливые  шаги,  он  опускает
газету и смотрит поверх пенсне на идущего.
   Молодой человек медленно приближается. Сначала кажется,  что  он  хочет
пройти мимо стола и двери, затем все-таки останавливается.
   - Извините, - говорит он, - здесь вход в полицейскую тюрьму?
   - Здесь вход, - отвечает чиновник и бережно складывает газету. И  видя,
что молодой человек в нерешительности, добавляет: - Но это служебный вход.
   Молодой человек все еще колеблется, и старичок спрашивает:
   - Ну, что вас беспокоит? Хотите что-нибудь заявить?
   - Как заявить? - спрашивает Пагель в ответ.
   - Ну да, - говорит старик  протяжно.  -  Теперь  четвертый  час,  самое
время, когда к нам идут - набедокурят чего-нибудь, а потом места  себе  не
находят, вот и заявляют на себя. Но вы тогда идите к дежурному. Я - только
внешняя охрана.
   - Нет, - задумчиво отвечает Пагель. - Я ничего  не  набедокурил.  -  Он
снова молчит. Затем, под спокойным взглядом старика вдруг поясняет: -  Мне
хотелось бы только переговорить с моей девушкой. А она там, внутри. - И он
кивком показывает на дверь.
   - Сейчас? - с негодованием восклицает старик. - В четвертом часу ночи?
   - Да.
   - Тогда вы, наверно, все-таки чего-нибудь натворили, раз это вам  покоя
не дает!
   Пагель молчит.
   - Ничего не выйдет. Сейчас нет свиданий. Да и вообще...
   - Неужели никак нельзя? - спрашивает Пагель через мгновение.
   - Исключено! - Старик что-то соображает, смотрит на юношу. - И  вы  это
отлично знаете, - говорит он, наконец, сердито. - Вы здесь только потому и
стоите, что это вам покоя не дает...
   - Я попал в полицейское управление чисто случайно.  И  совсем  не  ради
этого.
   - Но к этой-то двери вы подошли не случайно?  Ее-то  вы  не  так  легко
отыскали среди ночи?
   - Нет, - отвечает Пагель.
   - Ну вот, видите, -  продолжает  старик,  -  точь-в-точь  как  те,  кто
приходит заявить. Все они  уверяют,  что  их  привели  сюда  не  угрызения
совести; угрызения совести - такой штуки уже не существует.  Только  зачем
же вы являетесь ночью, в два, три часа?  Правда,  время  это  особое,  тут
человек один на один с собой остается, и  мысли  к  нему  приходят  совсем
другие, чем днем. Тут-то вы и являетесь.
   - Не знаю, - хмуро отвечает Пагель. И он действительно  не  знает.  Ему
только не хочется уезжать, не спросив Петру  хотя  бы  о  том,  правду  ли
сказали про  нее.  Иногда  ему  кажется,  что  чиновник  наверняка  сказал
неправду, это же невозможно, он же знает Петру!  А  затем,  наоборот,  что
чиновник все-таки сказал правду, ему смысла нет врать, вероятно, все так и
есть. С игрой покончено, хмель улетучился, победа стала поражением  -  как
одинок он теперь! Ах, Петер, Петер! Кто-то все же был  подле  него,  живое
существо, привязанное к нему, - неужели все пропало!
   - Я завтра утром уезжаю, - говорит он с мольбой. -  Неужели  невозможно
это устроить сегодня ночью? Ведь никто же ничего не заметит?
   - Да что вы воображаете! - сердится старичок.  -  Внутри-то  ведь  тоже
есть охрана! Нет, совершенно невозможно. - Он что-то обдумывает, испытующе
смотрит на Пагеля, затем снова бормочет: - Да и вообще...
   - Что - да и вообще? - спрашивает Пагель с некоторым раздражением.
   - Да и вообще-то свиданья у нас не разрешаются, - поясняет чиновник.
   - А не вообще?
   - Не вообще - тоже не разрешаются.
   - Так, - задумчиво говорит Пагель.
   - Ведь у нас же здесь полицейская тюрьма.  -  Старичок,  видимо,  хочет
уточнить ситуацию. - В следственной тюрьме судья может разрешить свидание,
а здесь у нас этого не делается. У  нас  ведь  арестованных  держат  всего
несколько дней.
   - Несколько дней... - повторяет Пагель.
   - Да. Справьтесь на той неделе в Моабите.
   - Так это верно, что я и  завтра  рано  утром  не  смогу  повидать  ее?
Никаких исключений не бывает?
   - Безусловно нет. Но если вам,  например,  что-нибудь  известно  насчет
того, что ваша подруга не виновата и  вы  скажете  об  этом  завтра  утром
комиссару, ее выпустят, это ясно.
   Пагель молчит, задумавшись.
   - Только не похоже, что вы пришли за этим, верно ведь? С этим вы бы  не
заявились ко мне ночью. Вам хочется поговорить  с  вашей  подругой  просто
так, частным образом, верно ведь?
   - Мне хотелось спросить у нее одну вещь...
   - Ну, так напишите ей письмо, - ласково советует  старичок.  -  Если  в
письме нет ничего о  том  деле,  по  которому  она  сидит,  то  ей  письмо
передадут и разрешат ответить вам.
   - Но ведь я насчет ее дела как раз и хочу спросить!
   - Да, молодой человек, тогда уж вам придется потерпеть. Если вы  насчет
дела справиться у нее хотите, так вам этого и  в  следственной  тюрьме  не
разрешат. До суда с ней о ее деле нельзя говорить.
   - А сколько это может продлиться? - Пагель в полном отчаянье.
   - Ну, смотря какое дело. Она созналась?
   - В том-то и суть. Она созналась, но я ей не верю. Она созналась в том,
чего вовсе не делала.
   Старичок сердито хватается за свою газету.
   - Идите-ка вы лучше спать. Если вы собираетесь  уговорить  сознавшуюся,
чтобы она свое признание взяла назад, вам долго придется ждать свидания. И
писать ей вам тоже не разрешат, во всяком случае, она  не  будет  получать
ваших писем. Хорош, нечего сказать! И  я  еще  тут  устраивай  вам  тайное
свидание! Нет, идите-ка домой. Хватит с меня.
   Пагель опять стоит в нерешительности. Затем говорит с мольбой:
   - Но ведь это же бывает, случается же, что  человек  сознается  в  том,
чего он не совершил. Я читал об этом.
   - Читали, говорите? - повторяет старичок язвительно. - А я вам вот  что
скажу, юноша, если человек делает ложное  признание,  так  он  обязательно
натворил что-нибудь похуже. Да, да, вор сознается в ограблении,  а  он  на
самом деле совершил убийство. Вот так оно и бывает. И  если  ваша  подруга
созналась,  поверьте,  она  уж  знает  почему.  Я  бы  очень   поостерегся
отговаривать ее. А то как бы еще хуже не влипла!
   И старичок опять сердито косится на Пагеля через пенсне.  А  тот  стоит
как громом сраженный. Слова старика, сказанные  совсем  в  другом  смысле,
пролили новый свет на признание Петры. Да, да, созналась,  чтобы  избежать
худшего, созналась в том, что больна и торговала собой,  чтобы  бежать  от
него, Вольфганга. Лучше в камере,  чем  вместе  в  одной  комнате.  Прочь!
Прочь! Утрачена вера, окончательно утрачено доверие, - уйти от него,  уйти
из этого мира, уйти от невыносимого - к тому, что можно вынести. Еще  один
драгоценный выигрыш сорван. Вчистую, все...
   - Благодарю вас, - говорит Пагель очень вежливо. - Вы мне в самом  деле
дали хороший совет.
   И  он  медленно  идет  по  коридору,  прочь  от  двери,  сопровождаемый
недоверчивым взглядом старичка.
   Сейчас самое время забрать свои вещи на Танненштрассе. В этот час мать,
наверно, не ждет его. В этот час она крепко спит.  На  Александерплац  он,
конечно, найдет такси. Слава богу, что Штудман дал ему денег, Штудман - не
игрок и единственный капиталист, Штудман -  великий  помощник,  Штудман  -
нянька, покровитель мокрых куриц, касса помощи для  погорельцев.  Впрочем,
общение со Штудманом должно действовать благотворно, можно, пожалуй,  даже
радоваться перспективе поехать с Штудманом в Нейлоэ.



ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. НОВОЕ НАЧАЛО НОВОГО ДНЯ


   1. ЗОФИ ПРОСЫПАЕТСЯ

   В номере гостиницы на кровати лежат девушка и мужчина. Кровать узкая, и
мужчина спит у самой стены, он  дышит  носом,  слегка  посапывая.  Девушка
только что  проснулась,  она  лежит  на  животе,  опираясь  подбородком  о
скрещенные руки, и  щурится  на  прямоугольники  двух  окон,  которые  уже
светлеют.
   Девушка слышит: гул  скорых  поездов,  въезжающих  под  своды  вокзала,
стонущее пыхтенье паровоза, чириканье воробьев, шаги множества  пешеходов,
быстрые, торопливые, быстрые; вдруг комната и все, что в ней,  сотрясается
от какой-то тяжелой машины, идущей на большой скорости - верно, автобус, -
соображает  девушка,  и  затем,  непривычный  среди  стольких   привычных,
доносится гудок парохода - два-три раза, настойчиво, нетерпеливо...
   Девушка, Зофи Ковалевская, так и сделала, как предполагала. На прощание
она отправилась побродить по центру и вот причалила в какой-то гостинице у
Вейдендаммерского моста  -  поэтому  и  гудок  парохода,  по  Шпрее  ходят
пароходы - или это вовсе не Шпрее?
   Тихо,  осторожно,  чтобы  не  разбудить  мужчину,  соскальзывает   Зофи
Ковалевская с постели, подбегает как есть к  окну  и  приподнимает  уголок
занавески. Сияющее голубое небо вздымается над стальными арками моста.
   "Чудесная погода ждет меня в Нейлоэ,  -  думает  Зофи.  -  Великолепная
штука: лежать на опушке леса под деревом  и  загорать...  Никакой  барыни,
купальный костюм ни к чему... А вечером, когда встает луна,  совсем  голой
нырнуть в рачий пруд среди леса..."
   Она выпускает из рук уголок занавески и начинает  мыться  и  одеваться.
Она только слегка освежает лицо и руки, на  ходу  прополаскивает  горло  -
основательно она приведет себя в порядок уже в "Христианских номерах",  до
отъезда  времени  достаточно.  Радостное  ожидание,  что-то   похожее   на
предчувствие счастья охватывает ее. Нейлоэ, старый одичавший  куст  сирени
за пожарным сараем, куст, под которым она в  первый  раз  поцеловалась,  о
боже! В гостинице она наденет и чистое белье. Все, что  на  ней,  противно
ей...
   Зофи Ковалевская готова, она стоит с сумочкой  в  руке  и  нерешительно
смотрит на кровать. Она делает к ней два шага и бормочет вполголоса, очень
осторожно:
   - Слушай, мальчик...
   Молчание.
   Еще раз:
   - Ну, я пошла, дорогой...
   Молчание и только легкое посапывание.
   Не потому, что ей это лишь сейчас пришло  в  голову,  смотрит  она  так
пристально на платье спящего,  в  беспорядке  переброшенное  через  спинку
стула. С той минуты, как  проснулась,  она  краешком  сознания  все  время
думает о том, как бы на этой несчастной ночи заработать хоть  на  билет  в
Нейлоэ. Теперь нужно быть порасчетливее, в Нейлоэ  она  никаких  денег  не
добудет. Быстро подходит она к стулу, сразу же  нащупывает  бумажник  (она
еще ночью заприметила, куда он кладет его), открывает...
   Денег в бумажнике немного - в сущности даже  очень  мало  для  мужчины,
выбросившего вчера вечером не один миллион на шампанское! Зофи колеблется.
Она смотрит на его платье, опытным глазом женщины видит, что, хотя  костюм
и тщательно берегут, все же он далеко не новый, может быть, мужчина собрал
все свои деньги для одного кутежа. Есть такие мужчины. Зофи это знает, они
копят,  копят,  ждут  от  такого  вечера  невесть  чего,  еще  никогда  не
изведанного  счастья...  А  на  следующее  утро   просыпаются   униженные,
отчаявшиеся, опустошенные...
   Зофи стоит в нерешительности, держа в руке бумажник. Она смотрит то  на
банкноты, то на спящего, то на его платье.
   "Такой пустяк мне тоже ни к чему", - говорит  она  про  себя.  Она  уже
собирается сунуть банкноты обратно в бумажник.
   "А ведь Ганс меня бы на смех поднял! - вдруг приходит ей  в  голову.  -
Ганс не такой дурак. Ничем не брезгует. Честные-то - олухи. Это для его же
пользы, в другой раз будет осторожнее".
   Она берет деньги. И еще раз задумывается: "Хоть на проезд-то  следовало
бы ему оставить. Наверное,  он  поедет  на  службу.  Чтобы  хоть  туда  не
опоздал!"
   И снова другой голос: "А какое мне дело, что  он  опоздает  в  контору?
Заботился кто-нибудь обо мне, как я домой доберусь? На улице бросали  меня
господа кавалеры, им лень было отпереть мне дверь,  из  такси  высаживали,
как только получали то, что хотели! А тут - какие-то пустяковые деньги  на
билет?"
   Она прямо горда своим решением. С гневной  энергией  засовывает  она  в
сумочку несколько жалких банкнотов.
   "Ты права! - сказал бы Ганс. - И я тоже прав! Кто не отнимает,  у  того
отнимут. Кто не укусит, того укусят. С добрым утром!"
   И, довольная, она легко сбегает по лестнице.


   2. МЕЙЕР НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ

   Уже светло даже в лесу. Бывший управляющий,  коротышка  Мейер,  яростно
топает по тропке вдоль просеки: чемоданы чересчур тяжелы, башмаки жмут,  у
него слишком мало денег, до Грюнова  чертовски  далеко,  он  не  выспался,
голову ломит до чертиков, он в силах  думать  только  о  самом  простом  и
скромном.
   И самый скромный человек вдруг  оказывается  перед  ним  у  дороги,  он
словно из земли вырос, - это лейтенант.
   Но он очень ласков.
   - С добрым утром, Мейер, - говорит он. - Я хотел еще с вами проститься.
   Во взгляде Мейера, уставившегося на него, недоверие.
   - Ну так прощайте, господин лейтенант!
   - Идите себе спокойно дальше. Возьмите  свои  чемоданы  и  идемте,  нам
отчасти по пути.
   Однако Мейер продолжает стоять.
   - Предпочитаю идти один... - заявляет он.
   - О! О! - смеясь, говорит лейтенант. Но Мейеру кажется, что смех звучит
фальшиво и голос срывается. - Вы же  не  боитесь  меня,  особенно  теперь,
когда у вас в кармане пистолет?
   - Вас не касается, что у меня в кармане! -  раздраженно  кричит  Мейер,
однако его голос дрожит.
   - Пожалуй, вы правы, - соглашается лейтенант. - Все  же  это  для  меня
важно, теперь меня никто не заподозрит.
   - В чем не заподозрит? - спрашивает Мейер, заикаясь.
   - Ну, если вас здесь в лесу найдут мертвым, господин Мейер, -  поясняет
лейтенант весьма вежливо, но очень серьезно.
   - Меня?.. Мертвым?.. смешно... -  бормочет  Мейер-губан,  лицо  у  него
пепельно-бледное, он уставился на своего визави. - Я же вам  никакого  зла
не сделал, господин лейтенант!
   Умоляюще, боязливо заглядывает он в глаза лейтенанту, но в  них  ничего
не прочтешь, решительно ничего, они холодно блестят.
   - Дело в том, что ваш пистолет и мой - одного  калибра,  -  безжалостно
продолжает лейтенант. - Вы ужасный олух, Мейер, зачем вы сунули  в  карман
пистолет?.. И вы из него только что стреляли. Но я  стреляю  более  метко,
чем вы, господин Мейер. И я сейчас стою так удобно, справа от вас. Выстрел
с двадцати сантиметров, в правый висок... Да любой эксперт скажет, что это
самоубийство, мой дорогой Мейер. А там, дома, ограбленная  касса...  Потом
стрелял в девушку - нет, нет, господин Мейер, пожалуйста, не беспокойтесь,
сомнений не может быть: все данные за самоубийство.
   Лейтенант говорит и говорит, он кажется очень самоуверенным, но  он  не
так спокоен, как хочет казаться. Одно дело - выстрелить в бою или  в  пылу
бешенства, и совсем другое - прикончить свою  жертву,  подчиняясь  доводам
рассудка! Лейтенант еще раз аккуратно перечисляет  все  эти  доводы  -  он
ничем не рискует, делу это не  только  не  повредит,  а,  наоборот,  одним
предателем меньше будет.
   И все же он втайне желает (к черту экспертов,  к  черту  риск!),  чтобы
Мейер поспешно выхватил пистолет из  брючного  кармана.  Быстрый  выстрел,
которым  лейтенант  опередит   его,   несравненно   легче,   чем   выстрел
рассчитанный, хладнокровный,  в  серое,  уже  и  без  того  осунувшееся  и
заострившееся лицо управляющего.
   Но Мейер и не вспоминает о пистолете в собственном кармане.
   - Господин лейтенант, клянусь вам, - бормочет он, - я никогда слова  не
скажу ни про вас, ни про барышню Вайо... Ни про путч... И я сдержу  слово,
господин лейтенант, я же всегда буду бояться, что вы поймаете меня, вы или
кто-нибудь из ваших  людей,  я  ведь  трус...  Пожалуйста,  не  стреляйте!
Клянусь всем для меня святым, я...
   Голос отказывается служить ему,  он  всхлипывает  и,  в  ужасе  выпучив
глаза, смотрит на лейтенанта.
   - Для вас нет ничего святого, Мейер, - говорит лейтенант. Он все еще не
может решиться. - Вы ведь законченный негодяй, Мейер.
   Коротышка Мейер, Мейер-губан задыхается, он не отрывает взгляда от лица
лейтенанта.
   - Я же могу исправиться, - судорожно шепчет он.  -  Поверьте,  господин
лейтенант, я же могу исправиться, я еще молод! Скажите, прошу вас, скажите
- да! Я поверну назад, я опять пойду в Нейлоэ, я сознаюсь  ротмистру,  что
стащил деньги. Пусть отправит меня в тюрьму, я охотно  пойду,  я  же  хочу
исправиться,  пусть  мне  будет  тяжело...  Прошу,  прошу  вас,   господин
лейтенант!
   Лейтенант  мрачно  качает  головой.  Ах,  лучше  бы  он  не  вступал  в
пререкания с этим прохвостом!  Лучше  бы  действовал  сразу,  без  единого
слова... Это становится все омерзительнее! Ведь и  он,  лейтенант,  не  до
конца же испорчен, он не обманывает себя и отлично знает, что  сам  втянул
этого человека. Мей