ясь, бессвязные слова.
   - Что вы говорите? - спрашивал ее фон Штудман.
   Но она не отзывалась. Она не обращала на него никакого внимания, он для
нее не существовал. Штудман давно мог бы сойти и вернуться в игорный клуб.
Если он и сидел тут, то не ради нее. Он не был  столь  слепым  почитателем
женского сословия, как ротмистр фон Праквиц, и  отлично  знал,  кто  сидит
рядом с ним. Да, знал он теперь и то,  вернее  угадывал,  за  чем  девушка
охотится. Он вспомнил,  что  о  "снежке"  шла  однажды  речь  и  в  отеле.
Арендатор уборной  при  кафе  гостиницы  промышлял  этим.  Разумеется,  он
вылетел, - идти так далеко навстречу желаниям своих гостей в это  безумное
время не может даже самый модный отель - итак, фон Штудман понимал теперь,
в чем дело.
   Нет, если он еще сидел в машине, если куда-то еще ехал, если от раза  к
разу ждал все напряженнее, получит ли, наконец, девушка то, что она  ищет,
то все это лишь потому, что никак не мог принять необходимого решения.  Но
уж как только девушка добьется своего, он  это  решение  примет,  так  или
иначе, - да, примет!
   Замечание стремного относительно агентов уголовного розыска навело  фон
Штудмана на мысль, а осторожные  расспросы,  с  которыми  он  обратился  к
шоферу, в нем эту мысль укрепили - что самое лучшее было бы призвать  этих
самых агентов и заставить их закрыть игорный клуб. Судя по  тому,  что  он
слышал  раньше  и  что  подтвердил  водитель,  игрокам  едва  ли   грозило
что-нибудь серьезное. Запишут их фамилии, ну возьмут небольшой штраф  -  и
все; солоно придется этим хищникам и грабителям крупье, - и поделом!
   И Штудман повторял себе, что это самое правильное решение вопроса.
   "Какой смысл еще раз тащиться туда! - спрашивал он себя вновь и  вновь.
- Я только поссорюсь с Праквицем, и тогда его и вовсе не оторвешь от игры.
Нет, из первого же кафе позвоню в полицию. Праквиц получил бы  полезнейший
урок, ничего он так не  боится,  как  излишнего  шума  -  и  если  полиция
займется установлением его личности,  это  отобьет  у  него  всякую  охоту
играть! Он все еще воображает, будто сидит в  офицерском  собрании,  а  на
самом деле здесь одни мошенники да шулера... Это хоть излечит его".
   Ничего, ни одного слова нельзя было возразить против таких соображений!
Содержатели клуба будут наказаны, а легкомысленный Праквиц, вкупе с юношей
Пагелем, который, видимо, окончательно запутался, получат предостережение.
И все-таки в душе фон Штудмана продолжалась  борьба  -  он  никак  не  мог
собраться с силами и выполнить свое решение. Хотя такой  поступок  был  бы
совершенно правильным, что-то в нем упорно сопротивлялось, ибо это было бы
не по-товарищески. Друга не отдают в руки полиции, даже  из  самых  лучших
побуждений. Потому он и откладывал: сначала надо устроить девушку.
   Он смотрит на нее с ожиданием, но у  нее  -  опять  ничего.  Она  долго
шепчется с шофером.
   - Слишком далеко, фройляйн, - услышал Штудман его ответ. - Я сменяюсь.
   Она шепчет все настойчивее, и он наконец сдается.
   - Но уж, фройляйн, в последний раз...
   Они едут, едут... Пустынные, почти темные улицы, разбитые фонари,  ради
экономии горит только каждый шестой - восьмой.
   Девушка рядом с ним машинально бормочет:
   - О господи... господи... господи... - и после каждого "господи" бьется
головой о заднюю стенку машины.
   Штудман уже видит себя в телефонной будке кафе, вот он снимает  трубку,
вот говорит: "Дайте, пожалуйста, полицейское управление, да,  комиссию  по
борьбе с азартными играми".
   А может быть, там и автомата нет, придется звонить из  буфета;  и  люди
подумают - промотавшийся игрок, хочет отомстить...
   Выглядеть все это будет очень непорядочно - но это и  есть  единственно
порядочное, по-ря-доч-но-е! Штудман все вновь повторяет это слово.  Раньше
было лучше: порядочное и вид имело порядочный. Сегодня он  тоже  вел  себя
порядочно: он мог бы убить этого шалопая-барона, а  за  свою  порядочность
скатился пьяным с лестницы. Окаянная жизнь!
   Скорее бы уже очутиться со спасенным им Праквицем в  деревне,  где  его
ждут сельская тишина, мир и благоволение.
   Наконец   машина   останавливается,   девушка   выходит,   нерешительно
направляется к одному из  домов.  Вот  она  споткнулась  и  выругалась.  В
неверном, мигающем свете фон Штудман видит только темные фасады зданий. Ни
одного кафе. Ни одного прохожего. Что-то вроде лавочки, вероятно аптека.
   Девушка стучит в окно, оно вровень с землей, рядом с дверью в  лавочку;
ждет, снова стучит.
   - Где мы? - спрашивает фон Штудман шофера.
   - У Варшавского моста, - сердито отвечает тот. -  Это  вам  платить  за
такси? Наездили гору золота!
   Штудман обещает уплатить.
   Окно в подвальном этаже открылось, оттуда  высунулось  крупное  бледное
лицо над белым пятном сорочки; человек, видимо, злобно  ругается.  Девушка
молит, клянчит, даже в машине слышно какое-то жалобное завывание.
   - Не даст, - сказал шофер. - Как же, среди ночи с постели подняла. И  в
каталажку сажают за это. Такая разве будет держать язык за зубами. Ну вот,
говорил же я!
   Человек в бешенстве прокричал: "Нет, нет, нет!" - и  с  силой  запахнул
окно. Девушка стоит  еще  некоторое  время  на  том  же  месте:  ее  плач,
безутешный и злой, доносится до сидящих в машине. Нянька,  фон  Штудман  -
уже наготове, вот  она  сейчас  упадет...  Он  выходит  из  машины,  чтобы
поддержать ее...
   Но  она  уже  подле  него,  подбежала  быстрыми,  мелкими,  торопливыми
шажками.
   - Что это значит? - восклицает он.
   Но она уже вырвала у него трость, она бежит,  не  дав  ему  опомниться,
обратно к  окну  -  все  это  молча,  с  тихим  всхлипыванием.  Это  тихое
всхлипывание особенно ужасно. И вот одним  ударом  она  разбила  окно.  Со
звоном, с оглушительным дребезгом стекла посыпались на камни...
   А девушка кричит:
   - Спекулянт! Жирная свинья! - кричит она. - Давай снежку!
   - Поедем, сударь,  -  говорит  шофер.  -  Полиция  наверняка  услышала!
Видите, в окнах свет...
   По темным фасадам действительно там и  здесь  вспыхивают  окна,  чей-то
жидкий, визгливый голос кричит: "Тихо!"
   Но  уже  стало  тихо,  те  двое  у  разбитого  окна  беседуют  шепотом.
Бледнолицый человек уже не бранится, разве что вполголоса.
   - Нда-а, - бурчит  шофер.  -  С  такими  свяжешься,  приходится  делать
по-ихнему. Ей-то ведь наплевать, если придет полиция и закроет  лавочку...
Лишь бы только нанюхаться... Поехали, а?
   Но Штудман опять не может решиться. Пусть девушка  скандалистка  и  бог
знает что вытворяет, не может он просто взять да  и  укатить,  бросить  ее
тут, на улице, когда вот-вот из-за угла появится полиция. И потом он хочет
услышать свой приговор: если она раздобудет "снежку", он зайдет  в  первую
же открытую пивную. И опять он видит себя с трубкой в  руке:  "Пожалуйста,
уголовный розыск - комиссия по борьбе..."
   Ничего не попишешь. Надо все-таки  спасти  Праквица,  у  человека  есть
обязанности...
   Но вот девушка возвращается, и Штудману незачем спрашивать, достигла ли
она своей цели. Уже по  одному  тому,  как  она  вдруг  смотрит  на  него,
заговаривает с ним, по тому, что он снова для нее  существует,  догадаться
не трудно: она получила "снежок" и уже успела нанюхаться.
   - Ну кто же вы? - спрашивает она вызывающим  тоном  и  протягивает  ему
палку. - Ах да, вы  друг  того  молодого  человека,  который  побил  меня!
Хорошие у вас друзья, нечего сказать, даму по морде бьют!
   - Право же, - возражает Штудман вежливо, - это не  молодой  человек,  и
он, кроме того, не мой друг, - а избивал вас один из тех двух, что  стояли
около крупье.
   - Вы имеете в виду Локенвилли? Ах, пожалуйста, не морочьте меня,  я  не
вчера родилась! Нет, именно ваш друг, который привел вас - ну,  я  с  этим
сопляком еще посчитаюсь!
   - Может быть, поедем? - предлагает Штудман.
   Ничего не поделаешь, он вдруг чувствует, что смертельно устал, устал от
этой бабы и ее наглого вульгарного тона, устал от бесцельного блуждания по
гигантскому городу, от беспорядка, грязи, скандалов.
   - Конечно, едем, - заявляет она тотчас же. - Вы что же, воображаете,  я
пешочком потащусь до самого Вестена! Шофер, на Виттенбергплац!
   Но теперь взбунтовался шофер,  и  так  как  ему  не  нужно  разыгрывать
кавалера, и так как седок выразил  готовность  заплатить  за  транспорт  -
шофер не стесняется и обстоятельно  выкладывает  ей  все,  что  он  думает
насчет таких вот кокаинеток, которые окна бьют,  и  добавляет,  что  давно
высадил бы ее, кабы не господин...
   На даму эта брань  не  действует.  Брань  для  нее  дело  привычное,  а
скандалы, можно сказать, ее стихия! Это освежает, а только что принятый яд
придает крылья ее воображению, так что ворчливому, неповоротливому  шоферу
за ней не  угнаться.  И  водительские  права-то  она  у  него  отнимет,  и
хозяину-то на него нажалуется, и есть у нее такой друг, который... и номер
машины она запишет, и пусть шофер не удивляется, если у него завтра  утром
шины будут искромсаны!
   Бесконечная, глупая перебранка, невыносимое переливание  из  пустого  в
порожнее. Голоса опять звучат громче. Смертельно  уставший  стоит  Штудман
возле машины, надо бы вмешаться, но у него  нет  сил,  он  не  может  себя
разжечь, он слишком утомлен. Когда же этому конец?
   Свет опять  вспыхивает  в  окнах,  опять  раздаются  голоса,  требующие
тишины...
   - Убедительно прошу вас... - вяло бормочет Штудман, но его  по-прежнему
не слышат.
   Вдруг голоса стихают, спор окончен, перебранка все же привела  к  цели:
враждующие стороны договорились.
   Поедут, правда, не до Виттенбергплац, а  до  Александерплац...  это  же
рукой подать.
   - Это рядом с моим  гаражом,  -  поясняет  шофер,  и  этим  объяснением
освобождает фон Штудмана от необходимости задуматься над вопросом - почему
именно Александерплац. Иначе он непременно  вспомнил  бы,  что  именно  на
Александерплац находится полицейское управление, из  которого  он  теперь,
когда девушка добилась своего, должен вызвать агентов.
   Но фон Штудман уже ни  о  чем  не  думает,  он  рад,  что  можно  опять
забраться в машину и удобно привалиться к мягкой подушке. Он в самом  деле
бесконечно устал. Вот бы вздремнуть! Нигде не спится  так  хорошо,  как  в
равномерно покачивающемся автомобиле. Но, пожалуй, до Александерплац спать
не  стоит,  потом  будешь  чувствовать  еще  большую   усталость.   И   он
предпочитает закурить сигарету.
   - Вам разрешается продолжить даме сигарету! - сердито говорит девушка.
   - Пожалуйста! - И фон Штудман протягивает ей портсигар.
   - Спасибо! - отвечает она резко. - Вы воображаете, что мне очень  нужны
ваши дрянные сигареты? У меня у самой есть. Вежливым надо быть с дамой!
   Она  вытаскивает  из   кармана   портсигар,   приказывает:   "Спички!",
закуривает и заявляет довольно непоследовательно:
   - А как вы думаете, я посчитаюсь с вашим другом?
   - Он вовсе не мой друг! - машинально отвечает фон Штудман.
   - Будет он меня помнить, этот сопляк! Еще брыкается,  сволочь.  Даме  в
морду дает! - И продолжает без всякой связи:  -  И  откуда  у  него  нынче
столько денег? Обычно-то он гол как сокол, этот поганец!
   - Я, право же, не знаю, - устало отвечает фон Штудман.
   - Так вот! - продолжает она торжествующе. - Если у него там в клубе эти
деньги не отнимут, я позабочусь об этом. Можете  быть  уверены,  я  сделаю
так, чтобы у него не осталось ни пфеннига!
   - Милая барышня! - просит фон Штудман уже с некоторым отчаянием.  -  Не
дадите ли вы мне спокойно выкурить сигарету? Я ведь уже сказал вам -  этот
господин никакой мне не друг.
   - Да, да, хороши вы и ваши друзья! - говорит она  раздраженно.  -  Бить
даму! Но уж я постараюсь засыпать вашего друга!
   Фон Штудман молчит.
   Она повторяет еще с большим раздражением:
   - Вы слышите? Я постараюсь засыпать вашего друга!
   Молчание.
   Пиявка презрительно:
   - Вы вообще понимаете, что это значит, кого-нибудь засыпать?  Я  донесу
на вашего друга.
   Стекло отодвинуто, и доносится голос шофера:
   - Дайте ей по морде, ваша честь! Дайте ей по морде - ничего другого она
не заслужила! Ваш друг правильно сделал, он умный, он понимает! Лупите  ее
по бессовестной роже, пока она не замолчит. Вы за машину  платите,  а  она
еще, хамка такая, дерзит насчет доноса.
   Между  ними  опять  начинается  бой;  стекло,  отделяющее  шофера,   то
порывисто отдергивается, то  шумно  задвигается,  в  тесной  машине  снова
грызня и визготня.
   "Лучше бы машину вел аккуратнее,  -  думает  Штудман.  -  Впрочем,  все
равно, если даже и наскочим на что-нибудь, хоть кончится этот шум".
   Но они ни на  что  не  наскочили  и  остановились  где  полагается,  на
Александерплац. Наступая  ему  на  ноги  и  продолжая  браниться,  девушка
выходит. Затем опять кричит, обращаясь к сидящему в кабине Штудману:
   - А еще кавалер называется!
   И бежит через площадь к большому зданию, где освещено  всего  несколько
окон.
   - Вон она куда пошла! - замечает шофер, следивший за ней. - Ну, ей  еще
попищать придется, пока ее караульный впустит. Уж она как пригрозила,  так
и сделает, хоть у самой хвост замаран. Только бы спросили, нюхает ли  она,
а уж тут они ее сразу впустят! Может, и подержат ее там,  чему  я  был  бы
очень рад.
   - А что это  за  дом?  -  задумчиво  спрашивает  Штудман,  рассматривая
большое черное здание, в воротах которого исчезла девушка.
   - Да вы, сударь,  видно,  нездешний,  это  же  управление,  полицейское
управление, она же пошла туда, чтобы вашего друга засыпать!
   - Что сделать? - переспрашивает фон Штудман и вдруг приходит в себя.
   - Ну да, засыпать вашего друга!
   - Но почему же?
   - Вы, видно, спали, ваша честь, во время скандала! За то, что он заехал
ей в рожу, - я и то понял!
   - Не может быть! - заявляет Штудман, вдруг очень  взволнованный.  -  На
каком основании? Из-за простой пощечины никто не побежит в полицию!
   - А почем я знаю? - укоризненно говорит шофер. - Может,  ваш  друг  еще
что-нибудь натворил? Но вы так чудно спрашиваете - ну, скажет про  игорный
клуб и про все - уж она постарается раздуть дело где следует!
   - Стойте! - восклицает фон Штудман, совсем очнувшись, и выскакивает  из
машины, намереваясь бежать за ней.  Если  он  только  что  был  убежден  в
необходимости сообщить об игорном клубе, то теперь не менее твердо уверен,
что надо помешать доносу этой злой женщины.
   - Стой! - кричит, однако, и шофер, видя, что деньги за проезд и, притом
немалые,  от  него  убегают.  И  вот  Штудману,  охваченному  тревогой   и
лихорадкой нетерпения, приходится  выслушивать  бесконечные  объяснения  и
подсчеты,  в  результате  которых,  он  наконец  узнает,  сколько   должен
заплатить: "По таксе столько-то... это подсчитывается  карандашом,  и  три
раза получается разная сумма... Затем еще надбавка..."
   И вот наконец, наконец-то Штудман свободен и бежит  через  площадь.  Но
тут опять  начинаются  пререкания  с  часовым,  которому  невдомек,  чего,
собственно, Штудману нужно, ищет ли он даму или  отделение  азартных  игр,
хочет ли он дать показания или помешать показаниям...
   Ах,  куда  делся  спокойный,  уравновешенный  и   столь   благоразумный
отставной обер-лейтенант и отставной администратор фон Штудман! Он  совсем
голову потерял при мысли, что кто-то может  донести  на  его  друга  и  на
Пагеля за участие в запрещенных азартных играх - а ведь сам, всего полчаса
назад, носился с той же мыслью!
   Наконец часовой все-таки пропускает его в управление, и ему сообщается,
как попасть к ночному дежурному: видимо, к нему-то и надо попасть, а не  в
отделение азартных игр, как он полагал до сих пор. Но Штудман, разумеется,
без должного внимания слушал,  как  пройти  туда,  и  вот  он  блуждает  в
громадном, скупо освещенном здании. Он бежит по коридорам и лестницам, и с
ним вместе бежит гулкое эхо его шагов. Он стучится в двери, и то совсем не
получает ответа, то сердитый, ворчливый  или  сонный  голос  отсылает  его
дальше. Он спешит вперед, и от усталости  ему  чудится,  что  он  бежит  в
сновидении, которому никогда конца не будет,  пока,  наконец,  все  же  не
оказывается перед нужной дверью, за которой слышен резкий голос девушки.
   И в тот же миг ему представляется вся нелепость его прихода сюда - ведь
он же не может ни одним словом опровергнуть донос, - напротив,  он  должен
будет  подтвердить  его.  Это  же  действительно  игорный   дом,   и   там
действительно идет запрещенная азартная игра. И ему,  наоборот,  надо  как
можно скорее мчаться в игорный  клуб,  со  всей  быстротой,  на  какую  он
способен, и предупредить  обоих,  вытащить  их  оттуда,  пока  не  явилась
полиция.
   Он снова поворачивает, снова блуждает по коридорам управления,  наконец
находит выход и виновато проскальзывает мимо часового. Он знает, ему  надо
торопиться, чтобы опередить полицию, и тут,  к  счастью,  вспоминает,  что
совсем рядом - городская железная  дорога,  она  довезет  его  до  Вестена
скорее, чем любая машина. Он бежит на  станцию,  мечется  перед  закрытыми
кассами и наконец соображает, что в столь поздний час поезда уже не  ходят
и, значит, все-таки придется взять такси. Наконец  находит  машину,  и  со
вздохом облегчения падает на сиденье.
   Но тут же снова выпрямляется. Он не имеет  правы  отдыхать,  он  должен
прислушиваться, не верещит ли где-нибудь рядом полицейская машина?
   Он прислушивается, и вдруг его сознанию  отчетливо  представляется  вся
нелепость  его  поведения  за  сегодняшний  вечер:  Штудман   цепенеет   и
спрашивает себя с испугом: "Неужели это  все  еще  я,  обер-лейтенант  фон
Штудман, который даже на войне никогда не терялся?"
   И ему чудится, что он не владеет собой, что он  уже  не  он,  а  кто-то
совсем другой, мерзкий, суетливый, глупый, непоследовательный. И  он  бьет
себя кулаком в грудь и восклицает: "Проклятущее время! Окаянное время! Оно
крадет у человека его я! Но я вырвусь из всего этого, я уеду в  деревню  и
опять стану человеком, это так же верно,  как  то,  что  моя  фамилия  фон
Штудман!"
   И затем снова прислушивается,  не  верещит  ли  полицейская  машина,  и
повторяет: "Я должен приехать раньше - не могу же я допустить,  чтобы  они
влопались!"


   9. ПАГЕЛЬ СРЫВАЕТ БАНК

   Уверенный в победе вошел Вольфганг Пагель вместе с ротмистром в игорный
зал. Свои оставшиеся семнадцать фишек он держит наготове, зажав их в руке.
Он тихонько встряхивает их, и они журчат весело и шаловливо.
   Подходя к столу - как он подходил  уже  столько  раз  в  этом  году,  с
восхитительным ощущением сухого холодка во рту, - он  уверен,  что  сейчас
приступит к игре совсем иначе, чем до сих пор. Всегда-то, всегда играл  он
не  так,  изобретал  какие-то  идиотские  системы  и  неизменно   с   ними
проваливался. Нужно действовать как сегодня,  ждать  внезапного  наития  и
ставить. И снова ждать, пока не  осенит  вдохновение,  может  быть,  ждать
бесконечно долго, но иметь терпение, и затем сейчас же ставить снова.
   - Да, да, очень хорошо! Очень! - отвечает он ротмистру, который  что-то
спросил, и, отвечая, ласково  улыбается.  Ротмистр  удивленно  смотрит  на
него, вероятно, Пагель ответил какую-то чепуху, но все равно, он уже видит
перед собой зеленый стол.
   Игроков в этот час теснится вокруг стола больше, чем  когда-либо.  Дело
идет к концу, в три, самое позднее - в половине  четвертого  клуб  запрут.
Все измученные игрой, переутомленные игроки, стоявшие у стен  и  курившие,
все, в нерешительности сидевшие на креслах и диванах, - все  они  толпятся
теперь  вокруг  стола.  Убегающее  время  еще   раз   предоставляет   тебе
возможность крупного выигрыша - используй его! Когда  через  два-три  часа
город проснется, ты будешь богачом или нищим - разве ты  не  предпочитаешь
стать богачом?
   Недавний инцидент совершенно  забыт,  никто  не  обращает  внимания  на
Пагеля.
   Подойти к столу нет никакой возможн