согласие хижин, покой природы...
   - Пойдемте купаться, Штудман, купанье охлаждает. Рачьи пруды,  говорят,
очень холодные...
   - Да, идем купаться, - с  восторгом  соглашается  Штудман.  -  Погрузим
горячее тело в прохладные струи, смоем  с  изборожденного  морщинами  чела
едкий пот сомнений. Ах, Пагель,  человече,  я  должен  вам  признаться:  я
чувствую себя наверху блаженства...


   5. РЕДЕР - ТОНКИЙ ДИПЛОМАТ

   Тайный коммерции советник Хорст-Гейнц фон Тешов подарил  как-то  своему
старому лакею  Элиасу  палку,  желтовато-коричневую  бамбуковую  трость  с
золотым круглым набалдашником. Обычно старый барин не был щедр на подарки,
обычно проблему подарков он разрешал вопросом: "А  мне  кто  подарит?"  Но
иногда он изменял себе и делал кому-нибудь  подарок  (а  потом  всю  жизнь
поминал ему это).
   Правда, бамбуковая трость лишь тогда перешла во владение Элиаса,  когда
сквозь блестящую позолоту набалдашника стал проглядывать серый свинец. Это
не мешало старому барину часто  напоминать  Элиасу  о  палке  "из  чистого
золота"!
   - Аккуратно ли ты ее чистишь, Элиас? Трость надо раз в  месяц  натирать
салом. Такие вещи переходят по наследству от отца к  сыну,  такую  золотую
палку ты можешь отказать своим детям. Да, правда, детей  у  тебя  нет  (по
крайней мере, насколько мне известно), но я убежден, что даже  моя  внучка
Виолета обрадовалась бы, если бы ты отказал ей в  завещании  твою  золотую
палку...
   Что думал Элиас о "золотом" набалдашнике, остается неизвестным, у  него
было слишком развито чувство собственного достоинства,  чтобы  говорить  о
таких вещах. Как бы там ни было, он любил и  ценил  бамбуковую  трость  и,
выходя из дому по воскресеньям, всегда держал ее в руке.  Так  и  сегодня.
Трость в одной руке, панама - в другой.  В  лучах  послеобеденного  солнца
плыла среди деревенских домов по  направлению  к  ротмистровой  вилле  его
большая желтоватая лысина. Во внутренних карманах коричневого праздничного
сюртука с обтяжными  пуговицами  лежали:  слева  -  бумажник  с  тысячными
кредитками, справа - письмо тайного  советника  к  зятю,  письмо,  которое
наконец-то пришло время доставить по назначению.
   При встрече с кем-нибудь из деревенских старый Элиас  останавливался  и
вступал в беседу.  Если  это  был  ребенок,  спрашивал  первую  или  пятую
заповедь; если женщина, справлялся, не мучает ли ее подагра  или,  скажем,
хватает ли ей молока для грудного младенца. Мужчин  он  расспрашивал,  как
идет жатва, говорил: "Ага!" или "Ого!" или "Ах, вот  как!",  однако  после
трех-четырех фраз всегда прекращал беседу  и,  слегка  помахав  панамой  и
стукнув бамбуковой тростью о землю, шел дальше. Вряд ли какой владетельный
князь благосклоннее и в то же время с большим  достоинством  беседовал  со
своими подданными,  чем  старый  Элиас  с  крестьянами,  до  которых  ему,
собственно говоря, не было дела и которым не было дела до него. Однако они
охотно принимали его таким, каким он был, а когда,  случалось,  среди  них
появлялся новый человек и после первого интервью высказывал  недовольство,
чего этот старый шут к нему привязался и что он, скажите  на  милость,  из
себя корчит, - то во  второй  или  самое  большее  в  третий  раз  он  уже
поддавался обаянию его бесстрастно величавого спокойствия и отвечал так же
охотно, как и старая гвардия.
   Старик Элиас был того же возраста, что и лесничий Книбуш, однако совсем
иного  склада:  если  тот  всего  боялся,  угодничал,  глядел   в   глаза,
поддакивал, наушничал, пребывая в вечных заботах о куске хлеба на старости
лет, то старик Элиас жил в благодушном спокойствии: житейские  треволнения
не касались его, и со своим хитрым и сердитым барином он управлялся легко,
как ребенок с куклой. Так уж устроено на  этой  странной  планете:  одному
заботы бременем ложатся на сердце, другой их не чувствует.
   Дойдя до виллы, лакей Элиас не  пошел  со  своим  письмом  по  парадной
лестнице к медному звонку, еще с вечера ради  воскресного  дня  до  блеска
начищенному лакеем Редером; нет, он обогнул виллу и спустился по цементным
ступеням в подвал, и там он постучал  в  дверь  не  слишком  громко  и  не
слишком тихо, как раз как полагается. Никто не крикнул "войдите!", и Элиас
открыл дверь и очутился на кухне, где царили  чисто  воскресная  тишина  и
порядок: только котелок с  кипятком  к  вечернему  чаю  тихонько  пел  над
угасающим пламенем. Старый Элиас огляделся, но в  кухне  никого  не  было.
Тогда он взял котелок, вылил воду в раковину и поставил к сторонке  пустой
котелок: он знал, что молодая барыня любит, когда чай заварен  только  что
вскипевшей водой, а не остывшей.
   Покончив с этим делом, Элиас, открыв дверь  в  конце  кухни,  прошел  в
темный коридор, разделявший подвал пополам. В коридоре его палка явственно
отбивала "стук-стук", кроме того, старый Элиас покашливал, а в  довершение
всего постучал в дверь. Но вряд ли стоило так настойчиво возвещать о своем
приходе, ибо лакей Редер молча  и  неподвижно  сидел  у  себя  в  неуютной
каморке на деревянном стуле; он положил руки на колени  и  тупо  уставился
рыбьими глазами на дверь, словно уже много часов просидел так.
   Однако, когда вошел лакей Элиас, лакей Редер встал со стула, не слишком
медленно и не слишком торопливо, как раз как полагается, и сказал:
   - Здравствуйте, господин Элиас, садитесь, прошу вас...
   - Здравствуйте, господин Редер, - ответил старик Элиас.  -  Но  как  же
тогда вы?
   - Ничего, я постою, - заявил Редер. - Старость следует уважать.
   И он взял у Элиаса из рук шляпу и палку. Шляпу он повесил на гвоздь,  а
палку поставил в угол. Затем стал спиной к двери, напротив  лакея  Элиаса,
но на расстоянии всей комнаты.
   Элиас обтер брови и лоб большим желтоватым платком и приветливо сказал:
   - О-хо-хо, ну и жара сегодня. Великолепная погода для уборки...
   - Об этом мне ничего не известно, - прервал его Редер. - Я сижу у  себя
в подвале. Опять же уборка для меня без интереса.
   Элиас аккуратно сложил платок, сунул его в карман сюртука, а из кармана
извлек письмо:
   - У меня письмо для господина ротмистра.
   - От нашего тестя? - спросил Редер. - Господин ротмистр наверху. Сейчас
доложу.
   - О-хо-хо! - вздохнул старый Элиас и посмотрел на письмо, словно  читая
адрес. - До чего дошло, родственники пишут друг другу письма.  Того,  чего
нельзя сказать лично, того, господин Редер, не следовало бы  и  в  письмах
писать...
   Он еще раз неодобрительно поглядел на адрес и в раздумье положил письмо
на кровать.
   - Покорнейше прошу вас,  господин  Элиас,  -  строго  сказал  Редер,  -
уберите письмо с моей кровати!
   Старик со вздохом взял письмо.
   Успокоившись, Редер сказал:
   - Письма от нашего тестя никогда не приносят нам добра! Можете передать
его сами, я доложу о вас, господин Элиас.
   - Дайте старому человеку отдышаться, - жалобно сказал Элиас. -  К  чему
спешить, в воскресенье-то вечером.
   - Ну, конечно, а  за  это  время  господин  ротмистр  уйдет  гулять  и,
вернувшись, прежде всего напустится на меня, - проворчал Редер.
   - Мы в том доме беспокоимся о нашей внучке, - сказал  старик  Элиас.  -
Вот уже пять дней не видали мы фройляйн Виолету в замке.
   - В замке! Это не замок, а жалкий сарай, господин Элиас!
   - Уж не больна ли наша Вайохен? - подлащивался старик.
   - Доктора мы не вызывали, - сказал Редер.
   - А чем она занята? Молодая девушка - и сидит в такую  чудесную  погоду
дома!
   - Ваш замок - тоже дом, там ли сидеть, здесь ли - не все ли равно!
   - Значит, она в самом деле никуда не выходит  -  даже  сюда  в  сад?  -
спросил старик и встал.
   - Если это можно  назвать  садом,  господин  Элиас!..  Письмо,  значит,
касается барышни?
   - Этого я сказать не могу, возможно, что и так.
   - Дайте письмо сюда, господин Элиас, я передам.
   - Вы вручите его господину ротмистру?
   - Я передам кому следует, я сейчас же подымусь наверх.
   - Ну так я скажу господину тайному советнику, что вы его передали.
   - Так точно, господин Элиас.
   Тук, тук, тук - бамбуковая трость вместе со  старым  Элиасом  вышла  на
солнце, и - тук, тук, тук - лакей Редер  поднялся  по  лестнице  в  первый
этаж.
   Он уже хотел постучать в дверь, но тут услышал шаги и, поглядев  вверх,
увидел ноги фрау фон Праквиц, спускавшейся со второго этажа.  Лакей  Редер
счел, что это перст божий, он не постучал, а спрятал  письмо  за  спину  и
окликнул:
   - Барыня!
   У фрау фон Праквиц под глазами на скулах краснели два пятна, словно она
только что плакала. Однако она сказала вполне спокойно:
   - Ну, Губерт, в чем дело?
   - Из того дома принесли письмо для господина ротмистра, - ответил Редер
и высунул краешек письма.
   - Да? - переспросила фрау Праквиц. - Почему же вы не войдете, Губерт, и
не отдадите письмо?
   - Отдам, отдам, -  зашептал  Губерт  и  показал  конверт,  но  не  весь
целиком. - Я смелей господина Элиаса, он не решился сам  отдать.  Он  даже
зашел ради этого ко мне в комнату, чего раньше никогда не делал...
   От  раздумья  у  фрау  фон  Праквиц  появилась  на  лбу  между  бровями
вертикальная морщинка. Лакей Губерт не показывал письма, он высунул только
краешек. Из комнаты выскочил разъяренный ротмистр:
   - Черт знает что это за перешептывание и шушуканье у меня  под  дверью?
Вы знаете, что я этого до смерти не люблю!.. Ах, прости, Эва!
   - Хорошо, хорошо, Ахим, мне тут с Губертом поговорить нужно.
   Ротмистр вернулся в кабинет, фрау фон Праквиц отошла с Губертом к  окну
и сказала:
   - Ну, так давайте письмо, Губерт!
   - Там в замке очень беспокоятся о нашей барышне, - рассказывал не спеша
Губерт. - Господину Элиасу очень хотелось узнать, почему барышня  вот  уже
пять дней не была в замке.
   - И что же вы сказали, Губерт?
   - Я, барыня? Я промолчал!
   - Да, это вы делаете  в  совершенстве,  Губерт!  -  с  большой  горечью
подтвердила фрау фон Праквиц. - Вы видите, как я беспокоюсь и волнуюсь  за
Виолету - и все еще не хотите сказать, кто  был  тот  незнакомый  человек?
Молю вас!
   Она действительно молила, но какой смысл молить вареного судака?
   - Я, барыня, никакого незнакомого человека не знаю.
   - Ну, понятно, не знаете, ведь вам-то он знаком! И хитры же вы, Губерт!
-  Фрау  фон  Праквиц  рассердилась.  -  Но  если  вы  и   дальше   будете
отмалчиваться и скрытничать, тогда вы мне больше не друг.
   - Ах, барыня... - сказал Губерт угрюмо.
   - Что значит: "Ах, барыня"?
   - Пожалуйста, вот письмо!
   - Нет, я хочу знать, что вы имели в виду, Губерт?
   - Это только манера выражаться...
   - Что только манера выражаться? Губерт, я вас попрошу...
   - Что я вам больше не друг, барыня, - сказал  Губерт,  равнодушный  как
рыба. - Я - лакей, а вы - барыня, фрау фон  Праквиц  -  какая  между  нами
может быть дружба...
   От такой наглости фрау фон Праквиц вспыхнула как жар. В  замешательстве
схватила она письмо, которое лакей все еще протягивал  ей.  Она  разорвала
конверт и принялась читать. Но, не дочитав  до  конца,  подняла  голову  и
холодно сказала:
   - Редер! Вы или слишком глупы, или слишком умны для лакея, я  опасаюсь,
что в обоих случаях нам придется расстаться...
   - У меня, барыня, - сказал Редер тоже  несколько  возбужденно,  -  есть
рекомендация от хороших господ. А в школе по подготовке прислуги я получил
диплом с отличием...
   - Знаю, Губерт, знаю, вы настоящее золото!
   - И если господин ротмистр собираются со  мной  расстаться,  я  попрошу
предупредить меня заблаговременно, чтобы я мог сам уволиться. Опять же моя
карьера может пострадать, если меня уволят.
   - Хорошо, хорошо, - сказала фрау фон Праквиц, пробежав короткое  письмо
и с недоумением глядя на столбцы  цифр.  -  Как  хотите,  так  и  сделаем,
Губерт. А письмо это, - пояснила она, - не важное, деловое, тут ничего нет
о фройляйн Виолете. Элиас, должно  быть,  любопытствовал  по  собственному
побуждению.
   Однако Губерт заметил, что фрау фон Праквиц  не  держит  уже  письмо  в
руке: она сложила его в несколько раз и сунула в шелковый кармашек у  себя
на платье.
   - Если увидите господина фон Штудмана, Губерт, скажите, чтобы он  зашел
сюда в семь, нет, скажем, без четверти семь...
   С этими словами фрау фон Праквиц слегка кивнула Губерту, а затем прошла
в кабинет к мужу.
   Губерт еще немного постоял в вестибюле, пока не услышал, что в кабинете
разговаривают. Потом он  стал  красться  вверх  по  лестнице,  каждый  раз
осторожно переставляя ногу со ступеньки на ступеньку и  так  же  осторожно
подымая ее, чтобы ни одна половица не скрипнула.
   Поднявшись наверх,  он  быстро  прошел  через  площадку,  только  разок
тихонько стукнул в дверь и сразу шагнул в комнату.
   У столика сидела Виолета. Скомканный мокрый платок и красные  пятна  на
лице свидетельствовали, что она тоже плакала.
   - Ну? - спросила она, тем не менее заинтересованная. -  Вас  мама  тоже
взяла в работу?
   - Когда подслушиваешь, надо быть осторожнее, барышня, -  неодобрительно
сказал Губерт. - Я все время видел вашу ногу на верхней площадке. И мамаша
тоже могли увидеть...
   - Ах, Губерт, бедная мама! Как она сейчас тут плакала.  Иногда  мне  ее
страшно жалко, мне даже стыдно становится...
   - Что проку стыдиться, барышня, - возразил Губерт строго. - Либо живите
как того хотят папаша с мамашей, и тогда вам нечего будет стыдиться.  Либо
живите как это считаем правильным мы, молодежь, а тогда уж стыд совсем  ни
к чему.
   Вайо испытующе посмотрела на него.
   - Иногда мне кажется, что вы очень гадкий  человек,  Губерт,  и  у  вас
очень гадкие намерения, - сказала она, но довольно робко, даже боязливо.
   - Какой я человек, не должно вас интересовать, барышня, - сказал он так
быстро, словно уже давно ожидал такого разговора. - А мои  намерения,  это
мои личные намерения. Для вас важно то, чего вы хотите!
   - А чего хотела мама?
   - Обычные  вопросы  о  незнакомом  мужчине.  Дедушка  с  бабушкой  тоже
беспокоятся о вас, барышня.
   - Ах, господи боже мой, хоть бы они вызволили  меня  отсюда!  Я  больше
здесь не выдержу! Я доревусь до смерти! Неужели опять ничего  в  дупле  не
было?
   - Ни письма, ни записочки!
   - А когда ты глядел, Губерт?
   - Перед самым кофе.
   - Погляди еще раз, Губерт. Ступай туда сию же минуту и сразу же приходи
с ответом!
   - А какой в этом смысл, барышня? Он ведь днем в деревню не придет.
   - А ночью ты, Губерт, хорошо следишь? Ну как  это  возможно,  чтобы  он
совсем не приходил! Он мне твердо обещал! Он хотел быть  уже  через  ночь,
нет, уже на следующую ночь...
   - Он здесь определенно не был. Я бы его встретил, да и слышно было  бы,
если бы он приходил.
   - Губерт, я просто больше не выдержу... Я его и во сне и наяву вижу,  а
потом я его чувствую, словно он и вправду здесь, а схвачу, и нет ничего, и
сама я точно  с  неба  на  землю  свалилась...  Со  мной  что-то  неладное
творится, просто как отравленная, я  больше  не  знаю  покоя...  А  потом,
Губерт, я вижу его руки. Какие, Губерт, у него  чудные  руки,  как  крепко
сжимают, и всю тебя дрожь охватывает... Ах, что только со мной творится!
   Широко открытыми глазами она уставилась на лакея  Губерта  Редера,  но,
возможно, она его даже не видела.
   Лакей Редер стоял у двери словно аршин проглотил.  Его  серое  лицо  не
порозовело, глаза были все такие же серые и тусклые, хотя он не отводил их
от взволнованной, раскрывающей всю свою душу девушки.
   - Это вас не должно пугать, - сказал он  своим  обычным  наставительным
тоном. - Так и полагается!
   Вайо смотрела на своего наперсника, на единственного своего наперсника,
как на несущего исцеление пророка.
   Редер многозначительно кивнул.
   - Это в вас плоть говорит, - пояснил он, - это плотские желания. Я могу
дать вам  книжку,  она  написана  врачом,  советником  медицины.  Там  все
подробно рассказано, как это происходит, и в чем  тут  корень,  и  как  от
этого  излечиться.  Это  называется  неудовлетворенностью  или   явлениями
воздержания.
   - Да неужто это правда, Губерт? Так в той книге и написано? Принеси мне
книгу, Губерт!
   - Все правда, барышня. И совсем тут ваш лейтенант ни при чем. -  Губерт
прищурился и наблюдал действие своих слов. -  Это  просто  плоть  -  плоть
изголодалась, барышня!
   Вайо было пятнадцать лет, и хотя она  была  легкомысленна  и  падка  на
наслаждения, как большинство девушек той эпохи, все же насчет любви у  нее
сохранились иллюзии, и одна сорванная радужная пелена не  унесла  с  собой
все сладостные мечты. Только постепенно доходила до ее сознания  вся  сила
редеровских разъяснений, она сжалась, как от удара, и застонала.
   Но затем она возмутилась, накинулась на лакея.
   - Фу, фу, Редер, - кричала она, - вы свинья, вы все пачкаете!  Уходите,
не касайтесь меня, вон из моей комнаты, сейчас же вон!..
   - Барышня, прошу вас! Прошу вас  успокойтесь,  мамаша  идут!  Выдумайте
что-нибудь. Если господин ротмистр узнают, лейтенанту несдобровать...
   И он выскользнул  из  комнаты,  шмыгнул  в  смежную  спальню  фрау  фон
Праквиц, спрятался за дверь... Он  слышал  поспешные  шаги,  вот  хлопнула
дверь в комнату Виолеты...
   Он прислушался. Явственно доносился голос  фрау  фон  Праквиц,  Виолета
громко рыдала...
   "Ревет...  это  самое  остроумное,  что  она   может   сделать,   -   с
неудовольствием подумал он. - Пожалуй, я немножко поторопился и пересолил.
Но если она целую неделю ничего не будет знать о лейтенанте..."
   Он услышал  на  лестнице  шаги  ротмистра  и  глубже  запрятался  между
купальным халатом и пеньюаром фрау фон Праквиц...  Ротмистр,  несмотря  на
глупость и вспыльчивость, за которые Редер  его  презирал,  был,  пожалуй,
единственным, кого здесь следовало бояться. Он мог выбросить  человека  за
окно. Это был вулкан, стихийное бедствие. Против него ум был бессилен...
   - Я говорю  тебе,  ты  преувеличиваешь,  -  услышал  он  гневный  голос
ротмистра.  -  Девочка  просто  изнервничалась.  Ей  необходимо   подышать
воздухом. Пойдем, Вайо, погуляем немножко...
   Редер кивнул. Через ванную и спальню ротмистра пробрался он на лестницу
и шмыгнул вниз, в свой пустой подвал. Он открыл шкаф. Вторым ключом открыл
чемодан, из которого вынул растрепанную книгу: "Что  надо  знать  молодому
человеку до брака и о браке".
   Он завернул книгу в газету, вечером он положит ее Виолете под  подушку.
Может быть, не сегодня  и  не  завтра.  А,  скажем,  послезавтра.  Он  был
убежден, что Вайо ее прочтет, несмотря на недавнюю вспышку.


   6. ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЗОФИ

   Зофи  Ковалевская,   экс-камеристка   графини   Муцбауэр,   сказала   в
воскресенье утром родителям:
   - Я ненадолго поеду к Эмми в Бирнбаум. Не ждите меня с обедом: может, я
вернусь только к вечеру.
   Старый добряк отец кивнул головой и только попросил:
   - Поезжай по шоссе, Фикен, не по лесной  дороге.  Сейчас  у  нас  здесь
столько недоброго люду шатается.
   А страшно разжиревшая, вечно жрущая мать сказала:
   - Эмми очень хорошо вышла замуж. У них уже  корова  и  две  козы.  Трех
свиней колют. Вот кому не приходится животы подтягивать.  Едят  досыта.  И
куры у них, и гуси. Привалило бы тебе такое счастье...
   Зофи уже давно вышла. Подождав, пока подруга, одолжившая ей  велосипед,
вдосталь налюбуется ее синим костюмом, она вскочила  на  седло,  медленно,
непрестанно звоня, проехала по деревне, чтобы все ее видели,  и  повернула
на мшистую тихую лесную дорогу, по которой  велосипед  катился  беззвучно,
как по бархату. Тропинка вдоль наезженной возами колей была  утоптанная  и
очень узкая. Вереск  и  дрок  цеплялись  за  педали  и  обрызгивали  росой
башмаки. Рядом с Зофи бежали  рдевшие  в  лучах  утреннего  солнца  стволы
прекрасных, прямых, как колонны, старых сосен, а иногда стволы так теснили
узкую тропку, что приходилось крепко держать  руль  из  боязни  задеть  за
деревья. Густо росла голубика, и ягоды уже начинали синеть. Трава  в  лесу
была еще зеленая,