вычисляет  недельную  плату  рабочего,  точно,  по  тарифу,  столько-то  и
столько-то миллионов и миллиардов - но денег он дать не может! Не  хватает
миллионных и миллиардных купюр. Надо взять какую-нибудь крупную  кредитку,
одну из этих дрянных бумажек, в сто  или  двести  миллиардов  марок.  Надо
позвать  четырех  рабочих.  Пусть  каждый  возьмется  за  уголок,  бумажка
выдается на четверых. Правда, здесь на какой-то  пустяк  больше,  не  знаю
точно, на два или три миллиарда. Но  отправляйтесь  все  вместе  в  город!
Сделайте сообща  покупки,  надо  вам  как-то  объединиться.  Ругайте  меня
сколько влезет, других денег в кассе нет.
   Хорошо, они наконец идут, они делают вместе  покупки.  Нашли  торговца,
который разменял им бумажку. Но где он, Вольфганг Пагель, найдет человека,
который приведет в порядок его кассу? О, он  фигура,  он  получает  два  с
половиной центнера ржи в неделю, но ведь в его кассе этой суммы  регулярно
не хватает! Подчас не хватает и больше, он  напрягает  мозг,  надо  что-то
придумать, Мейер, вероятно, никогда  не  заносил  в  свою  кассовую  книгу
столько взятых с потолка цифр! Заглянул бы сюда разок ревизор-бухгалтер  -
"Прочь, в тюрьму мошенника!".
   Пагель подпирает голову рукой, его тошнит от этой цифровой неразберихи.
В этом параде астрономических  цифр  есть  какое-то  жульничество.  Каждый
маленький человек нынче миллионер,  но  все  мы,  миллионеры,  подохнем  с
голоду! Цифры растут - растет и нужда. Как это сказал лесничему доктор?
   - Скоро будут биллионные бумажки, биллион - это тысяча миллиардов, выше
уже не пойдет! Тогда мы получим твердую валюту, вам дадут пенсию, а до тех
пор лежите спокойно в постели. У вас такой склероз, что я могу уложить вас
с чистой совестью, даже без просьбы вашего юного друга!
   - А будут опять приличные деньги? -  боязливо  спросил  лесничий.  -  И
доживу я до этого? Хотелось бы дожить,  господин  доктор,  чтобы  пойти  в
лавку и чтобы лавочник, отпуская тебе товар, не глядел на деньги  с  такой
злостью, будто ты его обкрадываешь!
   - Конечно, доживете, папаша! - заверил его доктор и натянул ему  одеяло
до подбородка. - А  теперь  спите  хорошенько  -  завтра  молочный  фургон
доставит вам снотворное.
   Но, выйдя, доктор сказал Пагелю:
   - Смотрите, чтобы старик не очень залеживался. Дайте ему  какую  ни  на
есть работенку. Он  донельзя  истощен,  измотан.  Непонятно,  как  он  мог
ежедневно десять часов бегать по лесу. Если он надолго ляжет, то больше не
встанет.
   - Значит, он не доживет до конца инфляции? -  спросил  Пагель.  -  Ведь
есть еще, говорили нам в школе, триллионы, квадриллионы и...
   - Будет вам, голубчик! - крикнул доктор. - Или я  пристукну  вас  своим
стетоскопом! Вы хотите дожить еще до такого безобразия? Ну и аппетит же  у
вас к жизни, молодой человек! А меня уже при одной мысли об  этом  тошнит!
Нет, - зашептал он, - я знаю от одного банковца, - как  дойдет  доллар  до
четырехсот двадцати миллиардов, марка будет стабилизована.
   - Об этом уже полгода болтают, - возразил  Пагель,  -  ни  капельки  не
верю.
   - Молодой человек, - торжественно заявил  врач  и  сверкнул  на  Пагеля
стеклами очков, - одно скажу вам: в тот день, когда доллар подымется  выше
четырехсот двадцати миллиардов, я надену маску и сам себя  захлороформирую
- прочь из этого мира! Сыт по горло!
   - Мы еще увидимся, - сказал Пагель.
   - Но при других обстоятельствах! - сердито крикнул доктор. -  Вот  она,
нынешняя молодежь! Отвратительно! Такого цинизма не знали в мое время даже
столетние старцы!
   - А когда было ваше  время,  господин  доктор?  -  спросил,  ухмыляясь,
Пагель. - Я думаю, давненько?
   - Я не доверяю вам с той самой минуты, - печально сказал доктор, влезая
в свой "оппель", - когда вы меня так дерзко спросили, давно  ли  умер  тот
человек...
   - Тише, доктор!
   - Да, да, тут уже циником оказываюсь я. Ничего не поделаешь, профессия!
Спокойной ночи. Как  я  сказал,  если  марка  не  будет  стабилизована  на
четыреста двадцати, то...
   - То мы  подождем  еще  немного!  -  крикнул  Пагель  вслед  уезжающему
доктору.
   Хорошо бы застать в конторе кофе, но на  этот  раз  кофе,  конечно,  не
будет. Аманда Бакс давно уже спит. Однако Пагель опять недооценил  Аманду.
Кофе стоял на столе. Но, к сожалению, это был не тот кофе, который вливает
бодрость, или же Пагель слишком устал - во всяком случае, он уныло сел  за
книги. Ничего у него не выходило, хотелось в  постель,  хотелось  написать
матери, но мучила совесть: если я не слишком устал, чтобы написать маме  -
значит, я не слишком устал и для того, чтобы заняться  моими  расчетами  и
книгами.
   Эти  нелепые  слова,  лишенные  всякой  логики,  эти  коварные   слова,
порожденье усталого мозга, так упорно донимали Пагеля, что он  не  мог  ни
читать,  ни  писать,  ни  спать.  Наконец  он   погрузился   в   состояние
мучительного полузабытья, глухой подавленности, и в мозгу его закопошились
страшные мысли, сомнения в  жизни,  сомнения  в  себе  самом,  сомнения  в
Петре...
   - К черту! - воскликнул Пагель и встал. - Уж лучше прыгнуть в  холодный
пруд почтенного тайного советника, хоть там полным-полно  утиного  помета,
уж лучше принять самую холодную и грязную ванну в моей жизни, - лишь бы не
сидеть здесь и не клевать носом!
   Тут позвонил телефон. Послышался женский голос, который показался ему и
знакомым и чужим. Господина Пагеля зовут на виллу, барыня хочет тотчас  же
его видеть.
   - Сию минуту приду! - ответил Пагель и повесил трубку.
   Что это за женщина говорила с ним? Она  как  будто  старалась  изменить
голос.
   Он взглянул на часы. Половина двенадцатого.  Поздненько  для  человека,
который встает в пять, в половине пятого, а то  и  в  четыре!  Видно,  там
опять горит! Что-нибудь не так с ротмистром, или фрау Эва  узнала  наконец
что-то о Виолете, или же она хотела справиться, сколько  сегодня  накопали
картофеля - иногда у нее являлись такие  фантазии!  Временами  она  бывала
дочерью своего отца, и тогда ей казалось, что надо присмотреть за  молодым
служащим.
   Весело насвистывая, идет Пагель через усадьбу на виллу. Хотя он  должен
немедленно явиться к фрау фон Праквиц, он все-таки дает небольшой  крюк  и
заходит в конюшню. Заспанный  сторож  вскакивает  -  но  все  в  наилучшем
порядке. Кобыла уже опять стоит в своем боксе и смотрит на  Пагеля  живыми
блестящими глазами. Невероятно длинноногий жеребенок спит. Пагель посылает
спать и сторожа.
   Ему открывает сама фрау Эва. Она очень изменилась за последние  недели.
Эти вечные поездки, мучительная и безумная надежда, печальное возвращение,
гложущее ожидание чего-то, что  никогда  не  наступает,  изо  дня  в  день
ужасная неизвестность, которой она предпочла бы любое знание,  -  все  это
наложило на нее отпечаток, заострив черты ее лица.
   Ее глаза, обычно столь  приветливые,  улыбчивые  глаза,  смотрят  сухим
горящим взглядом.
   Но не только это: с тех пор как фрау Эва не следит  за  собой,  не  ест
регулярно, ее тонкая, золотистая, как персик, кожа  носит  на  себе  следы
увядания; на шее образовались складки, щеки обвисли... У этой  так  сильно
изменившейся женщины изменился даже тембр голоса. Она  умела  так  красиво
смеяться, она была женщиной, жившей в ладу с собой и с миром. В ее  голосе
было что-то чувственно-зрелое,  какие-то  волнующие  вибрации.  Все  ушло,
ушло... Торопливый и бесцветный, резкий голос  звучит  так,  будто  у  нее
пересохло в горле.
   Этим резким тихим голосом она холодно здоровается с  Вольфгангом.  Фрау
Эва остается в передней, она мерит его злым взглядом.
   - Очень сожалею, господин Пагель, - говорит она поспешно, - но я  этого
не потерплю. Я слышала, вы завели грязные шашни, вы  склонны  использовать
свое положение, чтобы заставить девушек...
   О фрау Эва, бедная, увядшая фрау Эва! Ни о чем она не сожалеет,  а  вся
кипит и жаждет мести. Фрау Эва, еще  несколько  недель  назад  готовая  на
многое закрывать свои улыбчивые глаза, теперь хочет отомстить мужчинам  за
дочь! Все грязно - грязь, грязь, куда ни кинь! Но поблизости от  себя  она
грязи не потерпит! Она знать не хочет всех этих мерзостей - и точка!
   Пагель выдерживает суровый взгляд разозленной женщины, он улыбается,  в
уголках глаз набегают морщинки: ну как тут быть серьезным? Он  смотрит  со
стороны, он мыслит до известной степени объективно и не может понять,  как
эта  несчастная  женщина,  эта  скорбящая  мать,  возится  со  сплетней...
Улыбаясь, качает он головой.
   - Нет,  фрау  фон  Праквиц,  -  говорит  он  дружелюбно.  -  Можете  не
сомневаться: в грязных шашнях я не повинен.
   - Но мне сказали! - настаивает фрау Эва. - Вы...
   - Охота вам слушать всякие враки! - с неизменным  дружелюбием  отвечает
Пагель. - Ни о каких шашнях не может быть и речи! Мне, право,  не  хочется
говорить с вами на такие темы.
   Фрау фон Праквиц делает нетерпеливое движение, ей-то как  раз  этого  и
хочется. Ненависть, бешенство толкают ее бросить в лицо молодому  человеку
все, что она  о  нем  узнала.  Хорошо  бы  услышать  в  ответ  объяснения,
оправдания, еще лучше - признание!
   Но Пагель быстро оборачивается. Он давно понял,  почему  этот  разговор
ведется здесь, в передней. Так и есть, на  кухонной  лестнице  стоит  Зофи
Ковалевская. Она хочет спрятаться, но уже слишком поздно.
   - Идите-ка сюда, Зофи! - кричит Пагель. - Вы - единственная, от которой
я хотел бы слышать эту историю.  Расскажите-ка  барыне,  что  вы  сделали,
чтобы не пришлось копать картофель...
   Фрау Эва медленно краснеет, она пытается удержать молодого человека, но
он уже  идет  прямо  на  девушку,  без  малейшей  угрозы,  нет,  свободно,
дружелюбно...
   -  Ну,  Зофи,  -  говорит  он.  -  Не  робей,   девочка,   рассказывай,
рассказывай. Или еще лучше: изобрази, как  ты  хотела  показать  мне  свое
колено! Ну же?
   И тут выясняется, что Зофи Ковалевская не идет до конца ни  в  хорошем,
ни в плохом. Она поскользнулась,  попала  под  колеса  -  но  и  подлой-то
по-настоящему не стала. У нее нет мужества довести до конца свои пакости -
она труслива...
   Несмотря  на  то  что  Пагель  исполнен  добродушия,  у  нее   внезапно
вырывается  крик  ужаса.  Она  поворачивается,  бежит  вниз  по   кухонной
лестнице, хлоп! Дверь стукнула, только Зофи и видели.
   Пагель возвращается к фрау фон Праквиц. Теперь в нем уже нет  ни  следа
хвастливой беспечности, он говорит, почти извиняясь:
   - Дело в том, что я приказал ей завтра  же  утром  приступить  к  сбору
картофеля. Ее лень - плохой пример для деревни.
   Фрау фон Праквиц смотрит на него.  Краска  досады  и  стыда  не  совсем
сбежала с ее лица. Что-то осталось - намек на здоровый румянец. Нет, жизнь
не так уж уродлива, стара, гнила, она  может  еще  быть  молодой,  свежей,
чистой.
   Фрау Эва говорит чуть ли не оправдываясь:
   - Я взяла Зофи в горничные. Она  предложила  мне,  а  я  была  в  таком
затруднительном положении. Но прошу вас, войдите же, господин Пагель.
   Она идет впереди, она  смущена  -  разве  не  стыдно?  Ее  неверие,  ее
сомнение, ее упреки так  отвратительны  по  сравнению  с  его  верой,  его
порядочностью.
   - Ведь я всего этого не знала, - говорит она еще раз в пояснение.
   - Конечно, Зофи больше подойдет для домашней работы, - замечает Пагель.
- Главное, чтобы она не болталась без дела.
   - Но я уволила Минну-монашку, -  сообщает  фрау  Эва  виновато.  -  Эта
женщина мне так неприятна...
   Пагель крепко сжал губы;  он  думает,  что  лентяйка  получает  хорошее
место, а трудолюбивая, та, которая работает не покладая рук,  снова  будет
копать ледяной картофель. Но не имеет смысла спорить об этом  с  фрау  фон
Праквиц. Она  судит  не  по  работе,  этого  она  не  понимает.  Ей  важна
внешность. Хорошенькая Зофи ее больше устраивает, чем истощенная Минна.
   - Я,  с  вашего  разрешения,  дам  Минне  работу  в  замке,  -  наконец
предлагает он. - Там еще дикий беспорядок,  а  ведь  когда-нибудь  старики
вернутся.
   - Да, так и сделайте, господин Пагель, - с готовностью соглашается фрау
Эва. - Я так вам  благодарна,  это,  конечно,  наилучшее  решение.  -  Она
виновато смотрит на него. - Вы на меня не сердитесь?
   - Нет, нет. Но, может быть, вы рассердитесь, если я вам скажу...
   Свет в ее глазах гаснет.
   - Значит, Зофи все же была права? - глухо спрашивает она.
   - ...если я вам скажу, что несколько часов назад я был в вашей комнате.
Я перебрал, - говорит он смущенно, - ваши  письма,  я  искал  определенное
письмо...
   Она смотрит на него нерешительно. Ждет.
   - Я не нашел письма. Я,  конечно,  не  хотел  его  прочесть,  а  только
посмотреть, есть ли оно. И тогда  я  случайно  прочел  на  вашем  блокноте
заметку "Написать отцу". Я сам  себе  кажусь  настоящим  мерзким  шпионом.
Только я шпионил не для себя.
   - Но зачем же? - спрашивает она растерянно. - Надо было только спросить
меня.
   - Это, видите ли, - говорит он досадливо,  потирая  нос,  -  неприятный
случай.  Я  было  решил  сказать  вам,  что  лесничий  заболел  и  поэтому
необходимо написать тайному советнику, спросить распоряжений. Но это  была
бы ложь. Лесничий и в самом деле болен, но о лесе нам беспокоиться нечего.
   - Как же? - спрашивает она.
   - Да в том-то и дело, я дал честное слово, что ничего вам не  скажу.  Я
был вынужден это сделать, - сказал он горячо, - иначе я  вовсе  ничего  не
узнал бы.
   - Но что же это? - спросила она  тревожно.  -  Неужели  на  меня  будут
сваливаться все новые заботы? - Она встала,  забегала  по  комнате.  -  Вы
ничего не можете сказать мне, господин Пагель?
   - Разрешите задать вам вопрос. Отец после отъезда писал вам?
   -  Да,  -  произносит  она.  "Значит,  что-то  случилось  с  отцом",  -
соображает фрау Эва. Но в ее тоне чувствуется  облегчение.  Этого  она  не
принимает так близко к сердцу.
   - А вы ответили?
   - Нет, не ответила, - говорит она коротко. Он замечает,  что  уже  одно
напоминание о письме рассердило ее.
   Фрау Эва внимательно смотрит на Пагеля, но тот  ничего  не  спрашивает.
По-видимому, он сказал все, что хотел. Наконец она решается:
   - Господин Пагель, я расскажу вам. Папа требует, чтобы  я  развелась  с
мужем. Он всегда хотел этого, он не любит своего зятя...
   Пагель медленно кивает...
   - Но разве это возможно? - спрашивает она. -  Не  могу  же  я  вот  так
бросить его? Мне незачем распространяться, - добавляет она торопливо, - вы
его знаете. Но разве друзей в беде покидают? Если б  он  еще  был  здоров,
если б я видела, что он как-нибудь проживет без меня. Но так -  нет,  нет!
Именно теперь-то и нет! На счастье и на горе - for better and worse -  как
говорят в Англии при венчании. И я тоже такова! Именно на  горе,  особенно
на горе! - Она пристально смотрит на Пагеля, ее лицо нервно подергивается.
   - Ах, господин Пагель, - говорит она жалобно.  -  Я  знаю,  вы  сегодня
пытались вернуть его к жизни. Конечно, это были вы. Санитар никогда бы  до
этого не додумался! Сначала я была  очень  зла  на  вас,  ведь  вы  должны
понимать, что это просто бедный, больной человек.  Но  затем  я  подумала:
ведь вы желали ему добра. Еще и о нем вы заботитесь. А мой отец, он  хочет
одного - чтобы я его  бросила,  сунула  в  какой-нибудь  сумасшедший  дом,
отдала под опеку. Готово, с рук долой! Но мы прожили вместе почти двадцать
лет, господин Пагель!
   - Один раз он сказал: "О боже!"
   - Да, я слышала. Это ничего не значит, он уже не знает что говорит.  Но
вы-то молоды, вы еще надеетесь. Ах, господин Пагель, когда я разъезжаю  по
округе и вижу, как люди бредут по дорогам... Теперь-то,  в  это  ненастье!
Столько бездомных скитается по свету - и не только  бродяги.  Это  ужасное
время отняло покой у всех. Сегодня утром - лил ледяной дождь  -  я  видела
молодую пару. Он вез детскую колясочку, такую  старенькую,  камышовую,  на
высоких колесах, а она шла рядом и разговаривала с ребенком. Нет, я ничего
не дала ей, - крикнула она почти страстно, - я подумала, что, может  быть,
и Виоле та моя вот так скитается, и нет у нее ребенка, с которым она могла
бы говорить, никого у нее нет, с кем  она  могла  бы  слово  сказать!  Ах,
господин Пагель, что же мне делать?
   - Надеяться, - говорит он.
   - Смею ли я? Могу ли я? И желать ли мне, чтобы  она  была  жива?  Может
быть, эгоистично с моей стороны надеяться на  это?  Остался  ли  еще  хоть
кусочек от моей Виолеты? И все же я жажду ее встретить и дрожу  от  страха
при одной мысли об этом. Господин Пагель, ведь уже больше месяца, как  она
исчезла!
   - Ее  воля  подавлена,  -  говорит  Пагель  тихо.  -  Дайте  срок,  она
освободится - и придет.
   - Не правда ли? Вы тоже так думаете? - почти радостно  восклицает  фрау
Праквиц. - Она спит, она все еще спит! Когда спишь, крепко  спишь,  ничего
не чувствуешь, она вернется такой же, как была. Она проснется  наверху,  в
своей комнате, и подумает, что ничего не случилось, что  она  вчера  легла
спать.
   С удивлением смотрит Пагель на  эту  женщину.  Она  расцвела.  Надежда,
непобедимая воля к жизни точно сбрызнули ее живой водой. Она опять  молода
- у нее еще много светлого впереди.
   Пагель встает.
   - Пусть вас не тревожит мысль  о  тайном  советнике.  Пока  что  ничего
плохого не будет. Случилось нечто  им  не  предвиденное...  Хотя  планы  у
него...
   - Да, нас хотят выгнать отсюда!
   - Но в данный момент они неосуществимы! Если в  самом  деле  что-нибудь
случится, я вас немедленно извещу. - С минуту он задумчиво смотрит на нее.
Затем прибавляет: - Незачем вам мучить себя насчет письма отцу. Раз вы  не
можете сделать то, чего он требует, лучше не писать.
   - Спасибо вам, господин Пагель, - говорит она. - Спасибо вам за все.  -
Она подает ему руку, улыбается ему. - Мне стало легче после беседы с вами.
- И вдруг, с обычным для женщины  внезапным  переходом:  -  Ну,  а  теперь
сделайте мне одно одолжение, господин Пагель!
   - Пожалуйста, с удовольствием!
   - Отдалите вы от себя эту женщину, Бакс! Вы  даже,  говорят,  едите  за
одним столом, и вечно она торчит у вас в  конторе.  Ах,  не  сердитесь  на
меня, господин Пагель, - торопливо говорит она.  -  Я  вас  ни  в  чем  не
подозреваю, вы, конечно, не замечаете, что девушка в вас влюблена...
   - Аманда Бакс в меня не влюблена, фрау фон Праквиц, - говорит Пагель. -
Я только облегчаю ей жизнь - ведь она покинутая девушка. - И быстрее: -  И
я тоже нахожу у нее облегчение. Жизнь в Нейлоэ иногда чересчур тяжела  для
молодого человека. И я порой  рад  иметь  возле  себя  живое  существо,  с
которым можно бы словом перекинуться.
   - Ах боже мой, господин Пагель! - восклицает фрау Праквиц  с  искренним
удивлением. - Этого я никак не предполагала, я думала, что Бакс - ведь она
путалась с Мейером, - он же настоящий негодяй...
   Пагель смотрит на нее, но она ничего не замечает. Она и  в  самом  деле
ничего не замечает. Никакие параллели не приходят ей в голову.
   - Когда я увижу Бакс, я с ней поговорю, - говорит она примирительно.  -
Я, кажется, раза два-три не ответила на ее поклон. Мне очень жаль.
   В передней начинают бить часы. Они бьют полночь.
   - Идите, господин Пагель, - горячо восклицает фрау  фон  Праквиц,  -  и
сейчас же ложитесь спать! Для вас это поздний час. Охотно  верю,  что  все
хозяйство - это для одного многовато. Выспитесь как  следует  хоть  завтра
утром. Пусть люди как-нибудь сами обходятся, я на все согласна. Я разрешаю
вам. Спокойной ночи, господин Пагель, и еще раз большое спасибо.
   - Спокойной ночи, фрау фон Праквиц, -  говорит  Пагель.  -  Благодарить
надо мне.
   - Извольте как следует выспаться! - кричит она ему вслед.
   Пагель улыбается про себя в темноте. Он на нее не сердится,  во  многих
вещах эта умная взрослая женщина совсем еще ребенок. Работу  она  все  еще
представляет  себе  как  своего  рода  школьное  задание.  Учитель   может
уменьшить тебе урок, а иногда и  вовсе  подарить  целый