орю?.. - с удивлением спросил Ковалевский.
   - Да, мне ваша дочь сегодня рассказывала. А тюрьма уже почти  опустела,
столько оттуда отправили уборочных команд, вот Ковалевский и говорит,  что
надо поспешить, не то на нашу долю никого не останется.
   - Я говорю?.. - спросил старик с еще большим удивлением.
   - Да, - сказал Штудман, - я уже говорил с господином ротмистром. Но  он
думает, что это обойдется слишком дорого. Кроме того, арестанты ничего  не
смыслят в полевых работах. А вы, Ковалевский,  значит,  считаете,  что  их
надо взять?
   - Я? Нет, барин. Ведь это же все преступники.
   - Правильно: воры. Но господин Пагель говорит, будто вы ему сказали...
   - Его дочь, Штудман, Зофи...
   - Ну, ваша дочь. А вашей дочери, верно, вы говорили...
   - Я говорил?..
   - Пожалуйста, не прикидывайтесь дурачком. Я больше  вас  беспокоить  не
буду. - Он сделал несколько шагов, остановился и спросил очень сердито:  -
Далеко нам еще идти?
   - Вот здесь по правую руку -  жнивье;  если  пойти  по  нему  напрямик,
выйдем аккурат на свеклу.
   - Вы, правда, думаете, что они там? - Фон Штудман сделался вдруг  очень
скучным.
   - Со свеклой у нас в этом году неблагополучно, запоздали мы  с  ней.  Я
так думаю, если тут кто и есть, так на пшенице.
   - А к пшенице прямо по дороге?
   - Еще минуты три-четыре.
   - Знаете что, Пагель, чем нам всем троим делать крюк, сбегайте-ка вы на
свеклу напрямик по жнивью, посмотрите и как можно скорей догоняйте нас.
   - Слушаюсь, господин фон Штудман!
   - Ну,  ступайте!  -  И  несколько  тише:  -  А  так  как  вы,  по  всей
вероятности, никого не накроете, оставьте-ка  мне  вашу  пушку.  Благодарю
вас. Ни пуху ни пера, Пагель!
   - Спасибо, господин фон Штудман!
   Засунув руки в карманы, Пагель неторопливо брел по жнивью, глядя больше
на звездное небо, чем под ноги. Шаги его  спутников  уже  затихли.  Сквозь
башмаки он чувствовал прохладную сырость росы. Впервые радовался он  тому,
что шел один не со Штудманом. "Гувернер, нянька! - подумал  он  и  тут  же
раскаялся. - Фон Штудман на редкость славный малый, и его педантичность  -
только  тень,  отбрасываемая  его  исключительной  порядочностью,  а   это
качество почти забыто".
   "Тяжело от этого только ему, - думал Пагель, - страдает только он. Я  -
его полная противоположность, у меня ни на йоту нет характера,  я  охотнее
всего предоставляю событиям  идти  своим  чередом.  Если  у  меня  не  все
ладится, так именно поэтому. Здесь не гостиница, не прошедшие огонь и воду
кельнеры, не продувные лифтеры - бедняге  Штудману  придется  основательно
переучиваться. Зато я - вот и сейчас опять..."
   Он огляделся. Перед ним мерцало беловато-серое  сжатое  поле.  Почва  у
него под ногами как будто несколько понижалась, но та  темная  беззвездная
полоса, которую он видел прямо  перед  собой  на  фоне  неба,  могла  быть
участком, засеянным свеклой.
   "Вот и сейчас опять, - раздумывал  он.  -  Надо  бы  это  выяснить.  "Я
говорил?.." Нет, Ковалевский не прикидывается дурачком. Он на  самом  деле
ничего не знает. Но чего ради Зофи меня надувать?  Что  ей  за  корысть  в
команде арестантов, чтобы из-за  них  меня  надувать?  Нет,  -  решительно
подумал он. - Все это ерунда. Вероятно, ничего тут нет такого  особенного.
Хватит с меня проклятого любовного письма, что у меня в  кармане,  незачем
выдумывать себе новые заботы. Просто буду делать свое дело и ничего больше
не хочу знать. Сейчас важнее всего - свекла..."
   Он опустил голову и разом преобразился.  Край  светлого  жнивья  совсем
приблизился,  всего  пятьдесят  -  семьдесят  шагов  отделяло  Пагеля   от
свекловичного участка, который шел в гору, темнея на фоне звездного  неба.
Но хотя поле было и очень темным, он все же, различал более темные  точки,
копошившиеся на нем, по временам до него доносился резкий звук, когда  нож
с серебряным звоном  ударялся  о  камень.  Более  темные  точки...  Пагель
попробовал  их  сосчитать...  Шесть  или  семь?  Шестнадцать...   Двадцать
шесть... Да тут, должно  быть,  больше  тридцати!  Стая  саранчи,  летучее
бедствие, ночью напавшее на помещичье поле...
   "Хоть и коза, а все, когда кормить нечем..." - звучало у него в ушах. -
"Но нет, тут не голодная коза, это не идиллия, это шайка грабителей  -  их
надо изловить!"
   Пагель схватился за задний карман, но тут же вспомнил, что карман пуст,
он безоружен. Пагель замедлил шаг, соображая, не побежать ли ему назад, не
позвать ли остальных? Но если уж он разглядел воров на темном фоне  ботвы,
то его давно, верно, заметили, он, должно быть, резко выделяется на  более
светлом жнивье. Пока он сбегает за подмогой, их  и  след  простынет!  Они,
должно быть, принимают его за одного из своих, поэтому  и  подпускают  так
спокойно к себе.
   "Или считают, что один им  не  страшен,  -  подумал  Пагель.  -  Опять,
пожалуй, ничего не выйдет".
   Несмотря на все эти поспешные мысли, он даже ни  разу  не  остановился.
Шаг за шагом приближался он к "шайке грабителей",  может  быть,  несколько
медленно, но не страх замедлял его шаги. Вот он уже совсем близко.  Теперь
у него под ногами не сухо  шуршащее  жнивье:  за  башмаки  вяло  цепляется
мокрая свекольная ботва. Сейчас он их окликнет.
   "Только бы захватить несколько человек, ну, там шесть  или  восемь",  -
старался  он  себя  успокоить,  и  вдруг  его  осенила  мысль.  Он  быстро
расстегнул куртку, выхватил из  жилетного  кармана  серебряный  портсигар,
высоко поднял руку.
   - Руки вверх, не то стрелять буду! - неожиданно крикнул он.
   Портсигар блестит при свете звезд.
   "Только бы они его увидели, - лихорадочно думает он. -  Только  бы  они
его сразу увидели! Все зависит от первого мгновения. Только  бы  ближайшие
подняли руки, остальные последуют их примеру".
   - Руки вверх! - кричит он еще раз как можно громче. -  Кто  не  подымет
рук, пристрелю!
   Одна из женщин слабо и негромко вскрикнула.  Кто-то  из  мужчин  сказал
басом: "Что еще за история!" Но все подняли руки: рассыпавшись по  ночному
полю, стоит толпа теней, руки простерты к звездному небу.
   "Надо  кричать  изо  всех  сил,  -  соображает  Пагель  в  лихорадочном
возбуждении, - чтобы там в пшенице было слышно, помощь необходима!  Только
бы они поспели вовремя!.."
   И он кричит кому-то в задних рядах, кому-то не существующему, чтобы тот
не опускал рук, не то он  его  пристрелит.  При  этом  он  крепко  сжимает
серебряный портсигар, так что острый край больно врезается ему  в  ладонь.
Люди,  много  людей  застыли,  как  куклы,  вокруг  одного  человека.   Их
неподвижность не обязательно означает покорность судьбе, она может быть  и
угрозой. На мгновение он сознает свою полную беспомощность: их тридцать, а
он один с дурацким портсигаром в руке. Стоит кому-нибудь возроптать, и все
набросятся на него. Он боится не того, что его убьют: но они изобьют меня,
женщины будут дергать за волосы, я  стану  посмешищем,  мне  нельзя  будет
показаться в деревне...
   Сколько прошло времени? Секунды ли протекают так медленно,  минуты  ли?
Сколько он уже здесь  стоит,  угрожая  мнимой  силой  бессильным,  которым
достаточно осознать свою силу, чтобы смирить его?.. Он не знает,  -  время
тянется так долго, он уже не кричит, он прислушивается: все еще не идут?
   Кто-то кашлянул, другой пошевелился. Тот, у которого бас, совсем близко
от Пагеля говорит:
   - Ну, сколько же нам еще так стоять прикажете? У меня уже руки затекли.
А дальше что?..
   - Молчать! - кричит Пагель. - Стойте смирно, не то получите пулю в лоб!
   Надо все время напоминать об этом. Он  не  может  выстрелить  даже  для
острастки, значит, надо убедить их словами в том, что он опасен!
   Но вот и избавление! По жнивью бежит  Штудман,  в  некотором  отдалении
следует Ковалевский.
   Задыхаясь, словно так быстро бежал он, а не Штудман, Пагель прохрипел:
   - Дайте выстрел! Ради бога, Штудман, дайте выстрел в воздух, пусть  эта
шайка видит, что мы можем стрелять!  Я  уже  десять  минут  стою  здесь  с
портсигаром в руке...
   - Хорошо, Пагель, - сказал Штудман, и неожиданно над головами коротко и
сухо щелкает выстрел.
   Несколько человек засмеялось. Бас сказал:
   - Ишь ты, горохом бросаются!
   Засмеялось еще несколько человек.
   - Стройся по двое в ряд! - командует Штудман. - Корзины на спину!  Марш
в именье, там установим фамилии. Затем можете оправляться по домам. Пагель
- вы пойдете в голове, я - в хвосте. Старика Ковалевского лучше оставим  в
покое, пусть плетется сзади. Надеюсь, они послушаются. Нельзя же  стрелять
из-за свекольной ботвы.
   - А почему нет? - спрашивает Пагель.
   Роли  переменились.   Пагель   еще   дрожит,   возбужденный   пережитым
приключением, страхом поражения, он только что испытал чувство  опасности,
поэтому  в  предполагаемых  врагах  видит  опасных  злодеев,  чуть  ли  не
преступников.  Любая  мера  против  них  представляется  ему  оправданной.
Штудман же, бывший  свидетелем  того,  как  тридцать  человек,  безобидных
словно бараны, испугались портсигара, думает, что и дела их безобидны. Вся
эта история выеденного яйца не стоит.
   А между тем ни один из них, ни Штудман, ни Пагель, не был  прав.  Ясно,
что альтлоэвцы не были преступниками. Совершенно  так  же  ясно,  что  они
твердо решили не голодать, добывая себе пропитание где можно,  раз  купить
ничего нельзя. Первое нападение они  восприняли  чуть  ли  не  добродушно,
второе могло их обозлить, ожесточить.
   Они голодали - а рядом было огромное имение,  где  все  произрастало  в
изобилии. Ничтожная частичка урожая, клочок поля могли утолить  их  голод,
заглушить вечно гложущую их заботу. "Много ли козе нужно,  ротмистр  и  не
заметит, - говорили они. - Что для него мешок  картошки?  Этой  весной  он
отправил тысячи центнеров  мороженой  картошки  на  крахмальный  завод!  В
прошлом году убрали совсем сырую рожь, молотить нельзя было. Вся сгнила  -
потом на помойку выбросили!"
   Пока на  их  заработок  можно  было  купить  насущно  необходимое,  они
покупали,  на  чужое  не  зарились.  Бывали,  правда,  лодыри,  те  всегда
поворовывали, так ведь на то они и лодыри - такая про них и слава  шла.  А
теперь ничего не купишь... Да  еще  эта  война  -  каких  только  не  было
постановлений, - человеку этого ни  в  голове  удержать,  ни  выдержать...
Продукты по карточкам, а что с них толку -  голодай  да  дохни  с  голоду.
Многие мужчины побывали на фронте,  где  "самоснабжение"  было  в  порядке
вещей. Мораль постепенно стала менее строгой, уже  не  считалось  зазорным
преступать законы. Зазорным считалось только попасться при этом.  "Смотри,
не попадись!" - это  ставшее  привычным  выражение  указывало  на  падение
нравов.  Все  спуталось,  никто  ничего  не   понимал.   Война   все   еще
продолжалась. Несмотря на заключение мира, француз все еще был врагом.  Он
вступил в Рурскую область, говорили, что там творится бог знает что.
   Как могли люди думать иначе, чем они думали, поступать иначе,  чем  они
поступали? Проходя мимо виллы и заслышав звон тарелок, они  говорили:  "Он
небось не голодает! Что мы - меньше его работаем, что ли? Нет, мы работаем
больше! Почему это нам голодать, а ему нет?"
   Из таких рассуждений рождалась  ненависть.  Услышь  они  этот  же  звон
тарелок десять лет назад, они бы сказали: "Он-то небось телятину жрет, а у
нас солонина как солома стала". То была зависть;  но  зависть  не  из  тех
чувств, что вооружают для борьбы, а  тот,  кто  крепко  ненавидит,  тот  и
борется крепко!
   На этот раз они попались, попались в первый раз, поэтому они пошли  без
сопротивления. Пять минут спустя они уже болтали и смеялись. По  крайности
что-то новое, ночное приключение! Ничего им за это  не  будет!  Подумаешь,
свекольная ботва!
   Они заговаривали с Вольфгангом, спрашивали:
   - Ну, а дальше что? Подумаешь, свекольная ботва! Ну,  запишете  нас  по
фамилии, подадите  в  суд,  дескать,  воровали  на  поле.  Раньше  за  это
полагалось три марки, теперь полагается несколько миллионов. А дальше что?
Пока мы уплатим штраф, он уже ничего не будет стоить, ни пфеннига, - мы  и
сдачи не потребуем, - вот как мало это стоит.  Есть  из-за  чего  стрельбу
подымать!
   - Молчать! - сердито приказал Пагель. - Следующий раз в воздух стрелять
не будем.
   - Из-за свекольной-то ботвы калечить людей? Так вот  вы  какой!  Хорошо
хоть узнали. Другие тоже стрелять умеют!
   - Тише, болван! - крикнули остальные. - О таких делах не говорят.
   - Смирно! - резко крикнул Пагель. Ему почудились на дороге люди. А что,
если это были ротмистр с женой? Не может быть! Он сказал бы несколько слов
благодарности.
   До имения дошли в  известном  порядке.  Теперь,  когда  было  приказано
опорожнить перед коровником корзины, поднялась ругань. Люди были  уверены,
что заплатят штраф, зато заберут домой ботву.
   - Чем теперь козу кормить?
   - Скотина ведь не понимает. Просит корму.
   - Что же, нам опять на добычу идти!
   - Тише, болван!
   Добродушия как не бывало; сердито, грубо, злобно,  возмущенно  называли
они свои фамилии. Но все же называли. Ковалевскому  ни  разу  не  пришлось
толкать Штудмана в бок.
   - Следующий раз вам меня не накрыть, - заявил один.
   - Запишите: Георг Шварц второй, господин управляющий, - сказал  другой.
- Не  забудьте  поставить  "второй".  Не  хочу,  чтобы  двоюродному  брату
пришлось с таким дерьмом путаться.
   - Следующий, - устало сказал Штудман.  -  Пагель,  нельзя  ли  немножко
поскорей. Следующий!
   И наконец-то:
   - Спокойной ночи, Ковалевский. Да, да, большое спасибо. У вас, надеюсь,
не будет неприятностей?
   - Нет - у меня не будет. Спокойной ночи.
   И вот они остались вдвоем - Штудман и Пагель.  На  письменном  столе  в
беспорядке набросаны бумаги, прекрасно натертый  пол  конторы  испачкан  и
весь в песке. Под ногами скрипит при каждом шаге.
   Штудман встал из-за  письменного  стола,  посмотрел  в  лицо  Пагелю  и
сказал:
   - Собственно говоря, в девять часов мы вышли из дому в довольно веселом
настроении, а?
   -  Да,  и  дорога  была  приятная,  несмотря  на  ваше   объяснение   с
приказчиком.
   - Вот ведь не умещается это у него в голове. И у них в голове  тоже  не
умещается. Совсем как в Берлине в гостинице: все, что мы делаем,  для  них
только придирки, подлость.
   - Вы слишком многого требуете, Штудман, в конце  концов  они  не  могут
иначе.
   - Да, не могут, но...
   - Но?
   Штудман не ответил. Он встал, прошелся по комнате,  высунулся  в  окно.
Немного спустя Штудман отвернулся от окна и сказал вполголоса, словно  про
себя:
   - Нет, он не придет...
   - Кто не придет? Вы кого-нибудь ждете?
   - Ах... - сказал Штудман уклончиво.  Но  потом  передумал.  -  В  конце
концов нашей сегодняшней удачей мы обязаны главным образом вам, Пагель.  Я
думал, ротмистр зайдет поблагодарить нас, вернее, вас.
   - Ротмистр?
   - Вы его не заметили?
   - Мне показалось... на дороге... так это, правда, был он?
   - Да, это был он. Он постарался стушеваться. Я заговорил с ним, но  ему
это было явно неприятно. Добряку Праквицу не хотелось, чтобы его видели...
   - Как же так? - удивленно спросил Пагель. - Ведь он  как  раз  требует,
чтобы мы прекратили воровство на поле.
   - Ну конечно. Но прекратить его обязаны мы! Мы, Пагель! Не  он,  он  не
хочет, чтобы это касалось его.
   Пагель задумчиво свистнул сквозь зубы.
   - Боюсь, Пагель, нашему хозяину  нужны  очень  жесткие  служащие,  дабы
самому казаться подобрее. Боюсь,  что  в  господине  фон  Праквице  мы  не
встретим поддержки... - он еще раз выглянул в окно.  -  Я  думал,  он,  по
крайней мере, сюда придет. Выходит, что нет. Мы  можем  полагаться  только
друг на друга, ну что ж, будем довольны и этим, а?
   - Отлично, - сказал Пагель.
   - Никаких обид, сейчас же все друг другу высказывать, никаких секретов,
всем друг с другом делиться, каждой мелочью. Мы в своего  рода  осажденной
крепости, боюсь, что нам трудно  будет  сохранить  для  ротмистра  Нейлоэ.
Пагель, у вас что-то есть?..
   Пагель вытащил руку из кармана. "Это не мой секрет,  -  подумал  он.  -
Сперва надо поговорить с девочкой".
   - Нет, ничего нет, - сказал он громко.


   10. ГАЗЕТЫ, ГАЗЕТЫ...

   Газеты, газеты...
   Люди покупали газеты повсюду: и в Нейлоэ, и в Альтлоэ, и в Берлине, и в
любом месте, по всей стране. Они читали газеты. Больше людей, чем  прежде,
покупали газеты, они следили за курсом доллара. Радио еще не было,  и  они
узнавали  курс  доллара  из  газет,  но  когда  они  развертывали  газету,
отыскивая астрономические цифры, им поневоле бросались  в  глаза  огромные
заголовки, сообщавшие о событиях. Многим не хотелось их читать,  уже  семь
лет пичкали их жирными заголовками, им не  хотелось  больше  слышать,  что
творится на белом свете. На свете не было ничего хорошего. Будь у них хоть
малейшая возможность, они бы охотно жили изолированно, для самих себя.  Но
ничто не помогало, они не могли  высвободиться,  они  были  детьми  своего
времени, время просачивалось в них.
   Время было богато событиями. В эти горячие уборочные дни люди читали  о
том, что правительство Куно уже опять пошатнулось, поговаривали, будто оно
мирволило  спекулянтам  и  это  привело  к  недостатку  продуктов   первой
необходимости.  Рурская  область  все   еще   была   занята   французскими
колониальными войсками, ни один человек там не работал, ни одна  труба  не
дымила. Это называлось "пассивным  сопротивлением",  и  это  сопротивление
хотели  финансировать  новыми  налогами,  новыми  поборами,  которые,  как
предполагалось, уплатит капитал путем своего обесценения. За время  от  26
июля по 8 августа курс доллара поднялся  с  760.000  марок  до  4.860.000!
Дисконтная ставка государственного  банка  повысилась  с  восемнадцати  до
тридцати процентов.
   Но несмотря на это сопротивление, несмотря на протест Англии и  Италии,
которые объявили действия  Франции  противозаконными,  Франция  продолжала
свою войну - войну мирного времени. Надо создать затруднения для Германии,
заявила она, иначе Германия не будет платить. Имя этим затруднениям  было:
свыше ста убитых, десять  смертных  приговоров,  с  полдюжины  пожизненных
осуждений, аресты заложников,  ограбления  банков,  выселение  ста  десяти
тысяч человек с насиженных мест. Гибни, Германия, но плати!
   Вот о чем люди читали в газетах,  они  этого  не  видели,  но  они  это
чувствовали. Это входило в них, становилось частью их, определяло их сон и
бодрствование, мечты и питье, еду и достатки.
   Отчаянное  положение  отчаявшегося  народа,  когда  отчаянно  действует
каждый отчаявшийся.
   Смутное, мутное время...



ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ИДУТ ПРОДУВНЫЕ ГУСАРЫ


   1. РОТМИСТР БЕСНУЕТСЯ ИЗ-ЗА ПИСЬМА

   - Какая наглость! - кричал ротмистр.
   - Я так и знала,  что  ты  расстроишься,  -  кротко  сказала  фрау  фон
Праквиц.
   - Я этого не допущу! - крикнул ротмистр еще громче.
   - Я же только о тебе забочусь, - успокаивала фрау фон Праквиц.
   - Где письмо? Дай сюда письмо! Это мое письмо! - вопил ротмистр.
   - Все уже давно улажено, - высказала предположение фрау фон Праквиц.
   - Письмо прислано мне три недели назад, а я его еще не видал! Кто здесь
хозяин? - гремел ротмистр.
   - Ты! - сказала жена.
   - Да, и я ему это докажу! - крикнул ротмистр, но уже  слабее,  так  как
громче кричать было некуда. Он побежал к двери. - Ишь ведь что вообразил!
   - Ты позабыл письмо! - напомнила жена.
   - Какое письмо?  -  Ротмистр  остановился  как  громом  пораженный.  Он
позабыл о всех письмах, кроме одного.
   - Да то, из Берлина.
   - Ах да! - ротмистр сунул его в карман. Он с мрачной угрозой  посмотрел
на жену и сказал: - Не вздумай еще ему телефонировать!
   - Ну что ты! Только не волнуйся. Люди должны быть  здесь  с  минуты  на
минуту...
   - Мне на людей...
   Как  человек  благовоспитанный,  ротмистр,  только  выйдя  из   жениной
спальни, сказал, что ему "на людей".