проймешь  и  ничему  не
научишь? Так он, значит, опять к вам под крылышко? Ну, в точности все  как
тетка Крупас предсказывала!
   - Тетка Крупас? - ревниво спросила Минна. - Это та вдова, что  с  улицы
на заборе написана? Так это ты ей о нашем Вольфи рассказываешь? Не ожидала
я от тебя, Петра!
   - Каждому нужно с кем-нибудь душу отвести, - решительно сказала  Петра.
- Вас дожидаться я не могла. Что он теперь делает? - И она кивнула головой
на улицу.
   - Так ты его и вправду боишься и видеть не  хочешь?  -  спросила  Минна
ужасно сердито. - Даром, что он отец твоего ребенка.
   И вдруг словно какая-то мысль стерла все сомнения, страхи  и  заботы  с
лица Петры. Знакомые ясные черты выступили вновь:  в  пору  самой  горькой
нужды у мадам Горшок не видала Минна злого  или  плаксивого  выражения  на
лице у Петры. И голос был прежний,  в  ее  словах  звенел  тот  же  чистый
металл, звучали те же колокола - доверие, любовь, терпение.
   Петра спокойно взяла в свои руки дрожащую руку Минны:
   - Ты ведь его знаешь, Минна, старушка моя, он у тебя на глазах вырос, и
ты знаешь, что на него сердиться нельзя,  стоит  ему  прийти,  посмеяться,
пошутить  с  нами,  бедными  бабенками...  Мы  и  растаем,  такая  станешь
счастливая, позабудешь, если он тебя когда и обидел...
   - Истинный бог, так! - сказала Минна.
   - Но, Минна, теперь ему  предстоит  стать  отцом  и  думать  о  других.
Нельзя, чтобы все только сияли, когда  он  тут,  нет,  он  тоже  должен  и
заботиться, и работать, и не пропадать на полдня из дому, чтобы не  видеть
сердитого лица. Крупас права, и я сто раз  за  эти  месяцы  думала:  пусть
станет сперва мужчиной, а потом уж может быть отцом. А пока он только  наш
общий баловень.
   - В этом ты права, Петра, истинный бог! - подтвердила Минна.
   - И если я здесь с тобой стою и всю меня то в жар, то в холод  бросает,
так ведь это не потому, что я на него сержусь, или виню в  чем,  или  хочу
его наказать. Если бы он  сюда  вошел,  и  подал  мне  руку,  и  улыбнулся
по-прежнему, ах, Минна, я бы так у него на шее и повисла. Как  бы  я  была
счастлива! Но, Минна, - сказала Петра очень серьезно, -  этого  нельзя,  я
это теперь поняла, нельзя ему опять все с рук спускать! Первые минуты было
бы прекрасно, но уже через несколько минут я бы думала: неужели  же  отцом
моего ребенка будет такой общий баловень,  которого  я  сама  недостаточно
уважаю? Нет, Минна, тысячу раз нет! Пусть я здесь весь день и всю  ночь  в
тряпичном сарае просижу, пусть мне и отсюда  бежать  придется,  бежать  от
него и от собственной слабости, - я твердо обещала  тетке  Крупас  и  себе
самой: пускай он сперва человеком станет. Пускай хоть  только  чуточку;  и
раньше, чем через полгода, я его вообще видеть не хочу... - Она на минутку
остановилась, подумала и  грустно  сказала:  -  Но  теперь  он  опять  под
крылышком у вас, у старух, он, молодой.
   - Да нет же, Петерхен! - воскликнула Минна, очень довольная.  -  Откуда
ты взяла! Совсем нет!
   - Минна, теперь ты лжешь, - сказала Петра  и  высвободила  руку  из  ее
руки. - Ты же сама сказала!
   - Ничего я не сказала! Ну пойдем отсюда. С меня  здешней  вони  и  пыли
хватит...
   - Я не пойду. Я не пойду к нему! - воскликнула  Петра  и  уперлась  изо
всех сил.
   - Да ведь его же за воротами нет! Ты это выдумала!
   - Ты, Минна, сама сказала. Пожалуйста, останемся здесь!
   - Я сказала, я ему напишу, что ты ребеночка ждешь:  ну  как  же  я  ему
напишу, если он за воротами стоит! Это ты сама себе внушила, Петра, потому
что боишься, боишься собственного сердца и боишься за ребенка. А  если  ты
боишься, значит, все хорошо. Ну теперь, если кто придет, сама  барыня  или
там еще кто и хоть слово про тебя скажет, я уж им отпою! И я рада, что  ты
так говоришь, потому что теперь я знаю, что ему написать, не слишком много
и не слишком мало. А сейчас отпросись на часок и  пойдем  со  мной,  здесь
поблизости найдется что-нибудь вроде кафе: и ты мне все  расскажешь,  и  я
тебе все расскажу. Его письмо я для тебя у барыни стянула, она ни слова не
сказала, хотя отлично все видела. Только ты мне его  опять  отдай,  можешь
быстренько переписать. Ну, куда же мы пойдем? А отпроситься можешь?
   - Ах, Минна, - сказала  Петра  весело.  -  Ну  как  же  я  да  не  могу
отпроситься? Я ведь сама себе голова! Все, что ты здесь видишь, - и она  с
Минной вышла на порог сарая, - все, тряпки, и бумага, и  железный  лом,  и
бутылки - все у меня под  началом,  и  люди,  что  здесь  работают,  тоже.
Господин Рандольф, - сказала она приветливо старому человеку с усами как у
моржа, - мы с приятельницей пойдем  ненадолго  ко  мне  наверх.  Если  что
особенное случится, только крикните меня.
   - Чему особенному случиться, фройляйн? -  пробурчал  старик.  -  Уж  не
ждете ли вы, что нам сюда сегодня вечером Вильгельмову корону  приволокут?
Ступайте прилягте на здоровье. Будь я на вашем  месте,  я  бы  не  возился
день-деньской с тряпьем.
   - И то правда, господин Рандольф, - весело  сказала  Петра.  -  За  три
месяца у меня первый раз гости.
   И Петра с Минной поднялись наверх в квартирку тетки Крупас, уселись там
и стали говорить и рассказывать. Немного  спустя  Петра  и  в  самом  деле
прилегла, но они продолжали говорить и рассказывать. Когда же Минне пришло
время идти домой готовить барыне ужин, она набралась храбрости  и  сделала
то, чего не делала уже с незапамятных времен: пошла к телефону и  сказала,
что не придет и что ключ от кладовой в правом ящике в кухонном буфете,  за
ложками, а ключ от правого ящика в кармане в ее синем фартуке,  что  висит
рядом с кухонными полотенцами. И не успела еще  фрау  Пагель  как  следует
осмыслить эти ясные указания, как Минна уже повесила трубку.
   - Не то она  уже  по  телефону  из  меня  все  вытянет,  ничего,  пусть
подождет. Ну, а теперь рассказывай мне дальше про свою  тетушку  Крупас  -
прикарманивает запонки, а сердце доброе. Об этом ни  в  катехизисе,  ни  в
Библии не написано. Сколько, говоришь, ей еще осталось?
   - Четыре месяца. Ну как по заказу, будто судьи  знали.  Ведь  в  начале
декабря мне родить, а в конце ноября ее выпустят. Она ни слова не сказала,
ее адвокат господин Киллих говорит, она  радоваться  должна.  Но  все-таки
очень жалко глядеть, когда такую  старую  судят,  я  ходила.  И  судья  ее
здорово пушил, а она все плакала, ну как ребенок, а ведь старуха...
   Только в половине одиннадцатого пришла Минна домой.  Хотя  у  барыни  в
спальне еще горел свет,  она  подумала:  "Подождешь!"  и  хотела  тихонько
шмыгнуть к себе в комнату. Но все же недостаточно тихо для фрау Пагель. Та
нетерпеливо крикнула через дверь:
   - Это вы, Минна? Ну, слава богу, а я уж решила, что вы на старости  лет
полуночничать вздумали.
   - Похоже, что так оно и есть, барыня, - смело сказала  Минна.  А  потом
самым лицемерным тоном: - Не нужно ли вам чего на ночь?
   -  Ну  и  вредная  баба!  -  в  отчаянии  воскликнула  барыня.  -   Что
притворяешься? Будто не понимаешь, что я здесь как на  иголках  сижу.  Что
узнала?
   - Ничего особенного, - сказала Минна со скучающим видом. -  Только  то,
что вы, барыня, скоро бабушкой станете!
   И Минна с проворством, какое трудно было предположить  у  такой  старой
костлявой карги, юркнула в кухню, а из кухни к себе в комнату и так громко
хлопнула дверью, что сразу стало ясно: на сегодня аудиенция окончена!
   - Черт знает что! - сказала старая  барыня,  энергично  потерла  нос  и
мечтательно уставилась на то место на  ковре,  где  только  что  стоял  ее
домашний дракон. - Нечего  сказать,  сюрприз.  Бабушка!  Только  что  была
одинокой женщиной, никого у меня не  было,  и  вдруг  бабушка...  Ну,  эту
микстуру я еще подожду глотать, как бы ты ловко мне ее ни преподнесла,  ах
ты старая мстительная карга!
   И фрау Пагель потрясла кулаком в пустой передней  и  удалилась  в  свои
покои. Однако надо полагать, новость подействовала на нее неплохо, ибо она
так быстро и крепко заснула, что не слышала, как Минна еще раз шмыгнула из
дому, с письмом в руке, которое она даже понесла на почтамт, а время  было
уже за полночь.
   И это письмо положило начало той переписке с Нейлоэ, благодаря  которой
Вольфганг Пагель стал человеком, готовым, по  словам  господина  Штудмана,
обнять весь мир, и это несмотря на то, что в письмах не было ни строчки от
Петры!


   3. СТРАХИ НАДЗИРАТЕЛЯ МАРОФКЕ

   Если Вольфганг Пагель,  отправляясь  к  арестантам,  не  брал  с  собой
Виолеты, и если она беспрекословно подчинялась этому, хотя провести утро с
молодым человеком ей было бы приятней, то здесь действовала  высшая  воля,
которой подчинялись все в Нейлоэ: воля старшего надзирателя Марофке.  Этот
потешный  заносчивый  человечек  с  торчащим  брюшком  допекал  не  только
вверенных ему заключенных. Когда он  приходил  в  контору  с  каким-нибудь
очередным требованием, фрау фон Праквиц вздыхала: "Господи боже  мой!",  а
господин фон Штудман сердито морщил лоб. Коллеги надзиратели  и  помощники
надзирателей поругивали своего коллегу,  но  шепотком;  зато  служанки  на
кухне ругали "зазнавшегося шута", нисколько не стесняясь, очень громко.
   Постоянно Марофке был чем-нибудь недоволен, вечно что-нибудь было не по
нем. То баранина на обед арестантам чересчур жирна,  то  свинина  чересчур
постна. Уже три недели не дают гороха,  зато  два  раза  на  одной  неделе
варили капусту. Люди запаздывают с работы, а кухня запаздывает  с  обедом.
Это окно надо замуровать,  а  то  заключенным  видно  комнату,  где  живут
служанки. Недопустимо, чтобы в уборную около казармы для жнецов  ходили  и
деревенские, в том числе и женщины. Также недопустимо  присутствие  женщин
вблизи работающей партии, это волнует арестантов.
   Жалобам  не  было  конца,  требования  не  прекращались!  Сам  же  черт
толстопузый жил себе припеваючи. Надзор за арестантами он обычно  возлагал
на своих подчиненных, четырех надзирателей. А сам  чуть  не  целыми  днями
сидел в казарме, заполнял с важным  видом  списки  или  строчил  донесения
тюремному начальству, а то, не зная покоя, ходил по казарме,  перетряхивал
постели, обыскивал. Ручка  от  ложки,  из  которой  арестант  сделал  себе
прочищалку для трубки,  навела  его  на  усиленное  размышление.  Что  тут
кроется? Ну да, прочищалка для трубки, но если кто  смастерил  прочищалку,
почему бы ему не смастерить и отмычку! И он проверял все замки,  прутья  в
решетках и те места в стене, куда были вделаны  прутья.  Потом  он  шел  в
уборную, поднимал крышки  и  разглядывал,  что  брошено  вниз.  Только  ли
клозетная бумага, или может быть, разорванное на клочки письмо.
   Но чаще всего он сидел на скамейке перед казармой, на самом солнцепеке,
сложив руки на жирном брюшке, вертел пальцами,  закрывал  глаза  и  думал.
Люди видели, как он сидит спокойно  дремлет,  и  презрительно  усмехались.
Потому что в деревне в страдную  пору  здоровому  человеку  стыдно  сидеть
сиднем. Всем найдется дело, рук всегда не хватает.
   Но надо признаться, что господин старший надзиратель Марофке не  просто
дремал на  солнышке:  он  действительно  думал.  Он  непрестанно  думал  о
вверенных  ему  пятидесяти  арестантах.  Он  вспоминал,  которая  у   кого
судимость, какие за кем числятся проступки, сколько каждому лет,  какие  у
него связи  с  внешним  миром,  сколько  ему  еще  осталось  отсидеть.  Он
перебирал одного за другим, размышлял над тюремными событиями, над разными
мелкими происшествиями, по которым, однако, сразу видно, чего можно  ждать
от человека. Он не спускал глаз с арестантов,  когда  они  ели,  отдыхали,
болтали, спали. Он замечал, кто с  кем  разговаривает,  кто  с  кем  водит
дружбу, кто кого недолюбливает. И результатом его дум  и  наблюдений  были
постоянные перемещения; врагов он соединял, дружбы расстраивал.  Тех,  кто
питал друг к другу неприязнь, он укладывал на  соседние  кровати.  Марофке
непрестанно менял места за столом, он назначал кому с  кем  идти  в  паре,
кому работать в одиночку, с кого надзирателям не спускать глаз.
   Арестанты  ненавидели  Марофке  как  чуму;  надзиратели,   которым   он
доставлял кучу хлопот, кляли его у него за спиной. При малейшем возражении
Марофке делался красным как рак. Его  толстый  живот  колыхался,  обвислые
щеки дрожали, он кричал:
   - Я за все с вас спрошу, надзиратель! Вы принимали  присягу  и  обязаны
исполнять свой долг!
   Штудман морщился и говорил:
   - Бывают же брюзги! Лучше всего не связываться с  такими!  На  них  сам
господь бог не угодит!
   - Нет, на этот раз вы не правы, - возражал ему Пагель. - Он  хитер  как
лиса, и человек дельный.
   - Оставьте, Пагель, - сердито говорил Штудман. - Ну  когда  вы  видели,
чтоб он исполнял свои служебные обязанности, как его  коллеги?  Сидеть  на
солнышке да придумывать новые  поводы  для  брюзжания,  это  он  умеет.  К
сожалению, я до него не касаюсь,  он  подчинен  тюремному  начальству,  но
будьте уверены: был бы я его начальником, у  меня  бы  этот  лодырь  рысью
бегал!
   - Очень дельный, - стоял на своем Пагель. - И хитер. И прилежен. Ну, да
вы еще убедитесь.
   Да, один только Вольфганг Пагель и верил в достоинства этого несносного
шута, потому, вероятно, они оба  и  ладили:  да  что  там  ладили,  брюзга
Марофке просто души не чаял в Пагеле.
   И в это утро Пагель, перед тем как ехать  в  поле,  слез  у  казармы  с
велосипеда и навестил старшего надзирателя.  Господин  Марофке  был  очень
чувствителен к такого рода вниманию.
   Он сидел за столом, красный как рак, уставясь в  письмо,  которое  ему,
по-видимому, только что принес почтальон. Пагель с первого взгляда  понял,
что собирается гроза, и спросил беспечным тоном:
   - Ну, что слышно нового, начальник?
   Марофке так быстро вскочил на ноги, что стул с грохотом опрокинулся.
   - Нового много! - Он звонко  ударил  по  письму.  -  Да  только  ничего
хорошего. Мое  ходатайство,  молодой  человек,  отклонено,  ходатайство  о
замене.
   - А разве вы собирались нас покинуть? - с удивлением воскликнул Пагель.
- Я ничего не слыхал.
   - Я вас покинуть? Что за чепуха! Это  я-то  буду  просить,  чтобы  меня
сменили на таком ответственном посту! Это  я-то  дезертир?!  Нет,  молодой
человек, не в моих это правилах - пускай люди что угодно болтают!
   - Нет, - повторил он уже спокойнее, - вам  я  могу  рассказать,  вы  не
проговоритесь. Я просил сменить пятерых арестантов, так как  я  в  них  не
уверен. А наши канцелярские  болваны  отклонили  мое  ходатайство  -  оно,
видите ли, не обосновано. Им в канцелярию убитого надзирателя  представить
надо, тогда у них будет основание, тогда они будут довольны! Идиоты!
   - Да ведь у нас все тихо, мирно, - возразил Пагель успокоительно.  -  Я
ничего не замечал. Или, может быть, у вас здесь этой ночью что случилось?
   -  Вам  тоже  нужно,  чтобы  случилось,  -  угрюмо  проворчал   старший
надзиратель. - Когда в арестантской команде что  случится,  поздно  будет,
молодой человек. Но на вас я не в претензии, у вас опыта нет, вы по  части
заключенных ничего не смыслите... Даже мои коллеги ничего не замечают: еще
сегодня утром они опять говорили, что мне все мерещится, - лучше уж  пусть
мне мерещится, чем не хуже филина среди бела дня ничего не видеть!
   - Ради бога, что же такое творится? - спросил  Пагель,  удивленный  его
раздражением. - Что вы обнаружили, господин старший надзиратель?
   - Ничего, - сказал надзиратель угрюмо. - Ни  записки,  ни  отмычки,  ни
денег, ни оружия - ничего, что указывало бы на побег или бунт. И  все-таки
чем-то пахнет. Я уже несколько дней  принюхиваюсь,  я  такие  вещи  всегда
замечаю, дело дрянь, что-то готовится...
   - Но почему? Что вы заметили?
   - Я уже больше двадцати  пяти  лет  в  каторжной  тюрьме,  -  признался
господин Марофке, не видя тут ничего предосудительного, напротив! - Я  эту
публику знаю. За всю мою службу у меня сбежали трое. Двое не по моей вине,
а третий - когда я всего полгода прослужил; тогда ничего  еще  не  знаешь.
Зато теперь я кое-что знаю и клянусь вам: у этих пятерых что-то на уме,  и
пока я не удалю их из своей команды, я за команду не спокоен.
   - Кто же это? - спросил Пагель.  Он  уже  подозревал,  что  у  старшего
надзирателя просто разыгралось воображение.
   -  Я  просил  сменить  следующих  заключенных,  -  торжественно  сказал
Марофке: - Либшнера, Козегартена, Мацке, Вендта, Голдриана...
   -  Да  ведь  это  же   самые   покладистые,   самые   развитые,   самые
сообразительные  из  всех!  -  с  удивлением  воскликнул  Пагель.   -   За
исключением старика Вендта - тот звезд с неба не хватает.
   - Он у них так, на  всякий  пожарный  случай.  Стрясись  что,  они  его
подставят под удар. Но остальные четверо... - Он вздохнул.  -  Я  всячески
пробовал их разъединить. Разместил по разным комнатам,  теперь  все  врозь
спят, не сажаю рядом. Я потакаю  одному  и  понукаю  другого.  Обычно  это
приводит их в ярость, - а тут нет; стоит мне отвернуться,  они  уже  опять
вместе, шушукаются...
   - Может, они просто между собой ладят? - высказал предположение Пагель.
- Сдружились?
   - В тюрьме дружбы не водят, - заявил старший надзиратель.  -  В  тюрьме
человек человеку - враг. У нас если двое держатся вместе,  значит,  они  о
чем-то сговариваются.  Нет,  молодой  человек,  что-то  здесь  определенно
нечисто; раз я, старший надзиратель Марофке, это  вам  говорю,  можете  не
сомневаться!
   Некоторое время они молчали.
   - Ну, поеду в поле, - сказал наконец Пагель, чтобы как-нибудь  уйти.  -
Буду глядеть в оба, может, что и замечу.
   - Э, что вы можете заметить, - сказал старший надзиратель презрительно.
- Это все продувные ребята - они старого  криминалиста  в  пот  вгонят.  И
моргнуть не успеете, как вам голову проломят. Нет, - сказал он  задумчиво,
- я все взвесил. Раз мое ходатайство отклонено, я на все пойду. Сегодня же
за обедом  спровоцирую  бунт,  насыплю  им  в  еду  соли,  да,  да,  самой
обыкновенной соли, я им так всю жратву изгажу, что не проглотить будет.  А
я их заставлю есть и стану их донимать и грозить, пока они не взбунтуются,
и тогда у меня будет основание, тогда я выхвачу нужных мне пятерых людей и
как зачинщиков отошлю их обратно в  тюрьму.  Заработают  в  наказание  еще
годик-другой.
   Он насмешливо хихикнул.
   - Черт знает что! - испуганно воскликнул Пагель. - А что как  сорвется:
пять человек против пятидесяти в тесном сарае!
   - Молодой человек! - сказал надзиратель, и теперь  он  уже  не  казался
Пагелю смешным. - Если вы твердо знаете, что  на  вас  собираются  напасть
из-за угла, что вы сделаете? Обернетесь и нападете сами! Это мое  правило.
Лучше пусть меня укокошат открыто, чем из-за угла.
   - Я приду к обеду и захвачу свою пушку! - быстро сказал Пагель.
   - Нет, уж это вы оставьте, - проворчал надзиратель. - В таких делах мне
желторотые птенцы ни к чему, ваша пушка через минуту окажется  в  руках  у
ближайшего  мошенника,  а  тогда:  прости-прощай,   любимый   край.   Нет,
езжайте-ка по своим делам, а я подумаю, как мне их  за  столом  рассадить,
чтобы самых крикунов легко достать было резиновой дубинкой...


   4. СТРАХИ БЫЛИ НЕ НАПРАСНЫ

   Когда человек в чем-либо твердо убежден, от него исходит флюид, который
передается и тому, кто с ним не согласен.  Погруженный  в  раздумье,  ехал
Пагель по хорошо уже знакомой ему дороге к дальнему участку N_9,  где  шла
уборка картофеля. Время  от  времени  ему  навстречу  попадалась  повозка,
полная картофеля, и тогда он спрыгивал с велосипеда и узнавал у работника,
хорошая  ли  уродилась  картошка.  Однако  раньше,  чем  снова  сесть   на
велосипед,  он  как  бы  невзначай  спрашивал:  "Что  там  на  поле,   все
благополучно?" Но к чему было, собственно,  спрашивать?  Конечно,  там  на
поле все было благополучно, работник что-то невнятно бормотал в ответ.
   Пагель ехал дальше. Нельзя поддаваться чужим галлюцинациям.
   Сентябрь был на исходе. Стоял пог