с помещику, будьте любезны, вон он там стоит...
   Под крайними деревьями, отпрысками парковых насаждений, у  флигеля  для
служащих стоял ротмистр с семьей и господином Штудманом.
   Напыжась от важности, словно плывя по воздуху, словно  с  каждым  шагом
отталкиваясь от низменной земли, направился старший надзиратель Марофке  к
ротмистру. Он щелкнул каблуками, приложил руку к козырьку и отрапортовал:
   - Имею честь доложить, господин ротмистр, старший надзиратель Марофке с
двумя  надзирателями  и  двумя  помощниками  надзирателей,   а   также   с
пятьюдесятью арестантами,  составляющими  уборочную  команду  номер  пять,
прибыли в ваше распоряжение!
   - Благодарю вас, старший надзиратель, - милостиво сказал ротмистр. Он с
любопытством разглядывал пыжившегося пузана. - В армии служили?
   - Так точно, господин ротмистр. В тридцать втором обозе.
   - Так, так, в обозе! Ну конечно.  Сразу  видно.  -  В  глазах  старшего
надзирателя сверкнул опасный огонек. - На фронте были?
   - Никак нет, господин ротмистр. Болел...
   - Насморком? Так я и знал! Ну, размещайте  людей.  Обед,  должно  быть,
готов. Господин Пагель, вы обо всем позаботитесь? И чтобы  работа  у  меня
кипела, старший надзиратель, я не желаю платить такие деньги даром! Можете
идти, старший надзиратель!
   Весь багровый вернулся Марофке к своей команде.
   Господин фон Штудман и фрау фон Праквиц переглянулись: так они и ждали.
Она в отчаянии пожала плечами, Штудман успокаивающе прошептал:
   - Постараюсь как-нибудь уладить, сударыня.
   - Все уладить даже вам не под силу, - тихо ответила фрау фон Праквиц, и
слезы навернулись ей на глаза.
   - Почему у вас такие похоронные лица? - с удивлением спросил  ротмистр,
оглянувшись. - Ну и потешный же этот надзиратель. Воображает  о  себе  бог
весть что. Сразу видно тыловую крысу.  Но  я  его,  голубчика,  вымуштрую,
узнает, что такое служба. Идем, идем, Вайо. Приятного  аппетита,  Штудман!
Надо и мне перекусить - правда, сегодня утром ты постарался испортить  мне
аппетит... Ну, приятного аппетита!


   6. ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК ПАКОСТИТ

   - Почему вам он говорит "господин", а мне просто "старший надзиратель",
как это понимать?! - запальчиво спрашивал Пагеля надзиратель Марофке. - Мы
здесь не в казарме, он мне не начальник.
   Они сидели в комнатке, отведенной старшему надзирателю. Рядом за стеной
шумели заключенные, хохотали, ругались, пели, приколачивали карточки своих
симпатий и фотографии кинозвезд, на которые уже  давно  любовались  только
тайком, насвистывали, устраивали  себе  постели  и  уже  стучали  жестяной
обеденной посудой...
   - Жрать хотим! - крикнул кто-то.
   - Разрешите предложить сигарету? -  спросил  Пагель  и  протянул  через
непокрытый стол портсигар. Но господин Марофке поблагодарил и отказался.
   - Надо бы  вам  сюда  на  стол  красивую  скатерку,  -  сказал  Пагель,
оглядывая  комнату,  -  и  вообще  кое-что  добавить:  зеркало,   картины,
приличную пепельницу. Эх, девушкам бы словечко шепнуть, ну, да вы  и  сами
не промах. Верно,  вы  всегда  пользовались  бешеным  успехом  у  девушек,
господин старший надзиратель?
   Но обида засела слишком глубоко.
   - Когда начальник тюрьмы говорит мне "надзиратель", это  правильно.  Но
он - он на это никакого права не имеет! Тогда и я могу сказать "ротмистр".
Воображаю, какую бы он скорчил физиономию!
   - Жрать хотим! - крикнули  уже  двое.  Ложки  забарабанили  в  такт  по
мискам.
   - С нашим хозяином просто и смех и грех, - задумчиво сказал  Пагель.  -
Какой-нибудь час тому назад он выгнал меня вон! Да, да,  господин  старший
надзиратель, выгнал в два счета за то,  что  я  засмеялся  при  исполнении
служебных обязанностей. Я вам не вру, честное слово! А потом  ему,  видно,
стало меня жалко; должно быть, потому что и сам я невелика птица и  ничего
у меня за душой нет, он меня и оставил. Но все еще злится и величает  меня
"господином". Когда он в хорошем настроении, он  говорит  просто  "Пагель"
или "щенок".
   Пагель сидел с глупым  видом,  опершись  на  стол,  искусно  пуская  за
разговором кольца дыма и не смотря на своего собеседника.
   Тот недоверчиво покосился на него.
   - А зачем он пристал ко мне с  насморком!  Когда  у  меня  двусторонняя
паховая грыжа! Не все  такие  счастливчики,  чтобы  из-за  ранения  в  тыл
попасть!
   - Э-э-эх! - презрительно протянул Пагель. - У него и раны не  в  чести.
Для него что рана,  что  насморк  -  все  одно.  Это  у  него  так,  вроде
поговорки. Ну, черт с ним!
   - Жрать хотим! - все громче кричали за стеной.
   - Что же тогда у ротмистра в чести? - с  любопытством  спросил  старший
надзиратель. - Никогда я не слыхал, чтобы раны равняли с насморком. А если
тебе ногу отнимут? Что он тогда скажет?
   - Тоже скажет "насморк". Ну, черт с  ним.  Не  стоит  над  этим  голову
ломать. Господин старший надзиратель, у меня к вам большая просьба...
   - ???
   - Жрать хотим!!!
   - Когда пойдете с заключенными за едой, там на кухне две девушки.  Одна
мне приглянулась, так уж будьте другом, не становитесь мне поперек дороги!
Другая тоже очень смазливенькая...
   - Эх, молодежь! - сказал  старший  надзиратель  Марофке,  на  этот  раз
весьма польщенный. - Решено и подписано! Будь покоен!
   - Большое спасибо, господин старший надзиратель! - в смущении  произнес
Пагель.
   - Да, молодой человек, когда я был в вашем возрасте!.. Не понимаю,  что
с вами, молодежью, сделалось! Чтобы я в вашем возрасте да просил  пожилого
мужчину!.. Ну ладно, решено и подписано, ладно, нечего стыдиться. Я  и  за
надзирателями пригляжу, двое-то у нас холостые,  вы  мне  только  мигните,
которая ваша. За едой я, само собой разумеется, большей частью сам  ходить
буду.
   - Жрать хотим! Жрать хотим!
   - Да, уже пора. Скажите мне быстро, что с вашим хозяином такое.  Ты  не
рассердишься, если я иной раз "ты" скажу? Это я от  души.  При  других  я,
разумеется, воздержусь.
   - Очень благодарен, господин старший надзиратель,  почту  за  честь!  А
хозяин  наш  -  только  пообещайте,  что  вы  ни  за  что  на   свете   не
проговоритесь...
   - Чтоб я да проговорился? Нет, я зря не  болтаю.  Я  ведь  на  казенной
службе - от меня даже прокурор ничего не узнает.
   - Ну хорошо  -  только  между  нами:  хозяина  засыпало.  Его  замертво
вытащили из блиндажа. С тех пор...
   - Это по нему сразу видно! На нем как  печаль  стоит:  выходец  с  того
света.
   - С тех пор для него только "засыпанные" в счет идут.  Другое,  что  ни
возьми, все у него "насморк"!
   - Значит, у хозяина твоего не все дома? Ладно,  не  бойся,  я  тебя  не
подведу...
   - Здравствуйте, господа, - сказал, входя, Штудман. - Все в порядке?  Ну
как,  господин  старший  надзиратель,   довольны?   Помещение   достаточно
надежное? Думаю, ни один не сбежит. Простите, меня зовут  фон  Штудман,  я
здесь нечто вроде коммерческого директора. Если вам что  понадобится,  все
равно что бы это ни было, если едой будете недовольны,  всегда  откровенно
говорите мне. К ротмистру с такими делами обращаться не стоит...
   Старший надзиратель бросил понимающий взгляд на Пагеля.
   - Слушаюсь, нельзя ли попросить скатерку на стол и пепельницу?
   - Пожалуйста, все будет, - любезно сказал Штудман. - Мы хотим, чтобы вы
себя здесь хорошо чувствовали. Пагель, ступайте обедать, все уже не столе.
Я отправляюсь с господином старшим надзирателем...
   Пагель  полным  грусти   взглядом   посмотрел   на   Марофке,   который
успокоительно кивнул ему головой.
   - Слушаюсь, господин фон Штудман, - сказал он и исчез.
   -  Коллега  Сименс!  -  визгливым  голосом  крикнул  в   сени   старший
надзиратель. - Отрядите четырех человек за едой. Выберите  людей  пожилых,
женатых, говорят, на кухне хорошенькие девушки.
   В казарме поднялся шум, гам, галдеж.
   - Кто это вам про хорошеньких девушек рассказал? - удивился Штудман.  -
Уж не Пагель ли?
   - Тюремному надзирателю полагается все такое тут же разузнать, -  гордо
ухмыльнулся Марофке. - С моими ребятами ухо надо востро  держать  -  народ
продувной!
   - Вы еще не сказали мне, откуда у вас такие сведения, господин  старший
надзиратель, - сухо сказал Штудман. - Все-таки от Пагеля?
   - Ну да, - покровительственно протянул Марофке, -  мальчишка,  кажется,
влюблен. Между нами, строго конфиденциально: он просил меня проследить  за
его симпатией, чтобы чего не вышло, понимаете...
   - Так, так, Пагель, - сказал очень удивленный Штудман. - Которая же  из
двух: Аманда или Зофи? Конечно, Зофи, так ведь?
   - Этого я еще не знаю. Он хотел показать мне ее,  когда  мы  пойдем  за
едой, но вы помешали.
   - Глубоко сожалею! - рассмеялся Штудман. - Ну, это дело поправимое...
   В раздумье пошел Штудман  следом  за  Марофке.  В  раздумье  слушал  он
несколько возбужденный спор о том, почему отрядили за  едой  только  троих
пожилых женатых людей, а четвертым послали молодого, с неприятно  гладким,
красивым лицом, с лживыми глазами и чересчур выдвинутым подбородком.
   - Либшнера не желаю! -  кричал  господин  Марофке.  -  Я  сказал  людей
пожилых, причем же тут Либшнер! Он вообще примазался. Тебе не место в моей
команде, твое место в камере, сиди там и  плети  рогожи.  Говоришь,  Бранд
пузырь на ногах натер, не может идти за едой? У меня  тоже  пузырь,  да  к
тому же в животе, а вот иду же! - Одобрительный громовой хохот. - Если еще
раз увижу, что ты пристроился за едой идти, ты у меня в тот же день прямой
дорогой обратно в каталажку отправишься, понял?! Эй, Вендт, берись  ты  за
котел! Марш!
   В раздумье слушал этот разговор Штудман. Но  слушал  он  невнимательно,
одним ухом. Бывший обер-лейтенант думал о Пагеле. Пагель интересовал  его.
Штудман принадлежал к людям, которые вечно о чем-то думают и размышляют  -
только не о себе. Что о  себе  думать...  Он  делает  то,  что  полагается
делать, иначе и быть не может, он абсолютно неинтересный  человек.  А  вот
Пагель,  например,  чрезвычайно  интересный.  Обер-лейтенант   внимательно
наблюдал за ним, юноша работает  честно,  с  усердием.  Всегда  в  ровном,
хорошем настроении, не обидчив, удивительно быстро освоился  с  незнакомой
сельскохозяйственной работой. Никаким делом не брезгует. Был  игроком,  но
сейчас не видно,  чтобы  скучал  здесь  и  томился.  К  спиртным  напиткам
склонности нет, а то, что он слишком много курит - так это болезнь века, и
Штудман тоже страдал ею. Все то и дело закуривают, дымят, бросают и тут же
опять закуривают.
   У Пагеля все как будто в порядке, придраться не к чему,  он  свое  дело
делает.
   И все-таки что-то в нем не в порядке! Жизни в нем нет, он не выходит из
себя, не  восторгается,  не  злится.  Господи  боже  мой,  ведь  мальчишке
двадцать три года - нельзя же с этих  лет  на  все  только  чуть  приметно
улыбаться и ни себя, ни окружающих не принимать всерьез! Словно весь  свет
- сплошной обман, и надо же, чтобы именно он  это  открыл!  Думая  о  нем,
видишь его как сквозь кисею неявственно, расплывчато, словно он не  живет,
словно он только существует, словно у него какая-то душевная травма.
   Штудман уже давно присматривался к Пагелю и успокаивал  себя  тем,  что
такая безучастность - явление временное:  Пагель  -  выздоравливающий.  Он
пережил роман, который затронул его глубже, чем можно было ожидать, он все
еще страдает. Пожалуй, было ошибкой уклоняться от всякого разговора на эту
тему, но Штудман считал, что раны бередить не надо.
   И вдруг такой сюрприз: Пагель затеял новый флирт, он говорит  о  нем  с
посторонним, он боится потерять девушку! Но тогда  дело,  значит,  обстоит
иначе, тогда "не все спокойно в  Датском  государстве",  тогда  Пагель  не
пострадавший, не выздоравливающий, никакая тут не душевная  травма.  Тогда
он просто байбак, размазня, и его надо расшевелить.
   Штудман решил внимательней присмотреться к Пагелю, ближе подойти к нему
- между ними все еще стоит незримая стена! Двадцатитрехлетний юноша и ни с
кем на свете не поддерживает более теплых отношений, даже не  стремится  к
таким более теплым отношениям, ведь это же просто страшно! В двадцать  три
года не делаются отшельником! Насколько Штудману было известно, Пагель все
еще  не  написал  матери  -  это  тоже  нехорошо,  вот   тут-то   и   надо
воздействовать прежде всего. В Штудмане  разом  проснулись  все  инстинкты
няньки, он  чувствовал,  что  перед  ним  задача,  он  подумает  над  ней,
поразмыслит, разрешит ее!
   Добрый Штудман! Если бы, вместо того чтобы думать о других, он  подумал
о себе, ему стало бы ясно, что он только потому с таким пылом накинулся на
эту новую задачу,  что  потерпел  крах  в  предыдущей.  После  сегодняшней
утренней беседы он, сам того не сознавая, отказался от ротмистра. Ротмистр
безнадежен, это не человек,  а  спичка,  только  вызволишь  его  из  одной
глупости, он тут же с жаром кидается в другую! Он из  породы  неисправимых
детей - учителю приходится отступиться. Теперь, когда обер-лейтенант думал
о ротмистре, он уже не думал: "Опять шаг  вперед!"  -  а:  "Что  он  опять
выкинет"? Он не собирался оставить ротмистра, у того были жена, дочь (тоже
увлекательные задачи!), но сам ротмистр  потерял  уже  для  него  интерес:
загадка, которую мы старались разгадать, - а она оказалась вовсе даже и не
загадкой, а просто какой-то абракадаброй, - больше уже не привлекает.
   В раздумье останавливает Штудман взгляд своих приветливых карих глаз по
очереди то на Аманде Бакс, то на Зофи Ковалевской. Об  Аманде,  крепкой  и
ширококостной, как битюг, по его мнению, не может быть и речи. (Хотя чужое
сердце - потемки!) Зофи - ну, эта хорошенькая, ничего не скажешь,  но  при
более пристальном наблюдении Штудман  все  же  находит,  что  по  временам
сквозь женственные черты в ее лице проглядывает что-то злое, резкое. Тогда
ее глаза становятся колючими, как булавки, голос - почти хриплым.
   Вот, например, сейчас, когда она говорит старшему надзирателю Марофке:
   - Это что же, недоверие к нам, что ли?
   Возможно, господин Марофке и комическая фигура, и потом он  не  в  меру
обидчив, но тюремный надзиратель он опытный. Штудман  подумал,  что  могли
прислать и похуже.
   Марофке оставил четырех людей, отряженных за едой, дожидаться за дверью
под надзором своего коллеги Сименса. А сам попросил у девушек ложку, чтобы
отведать еду, и даже похвалил их:
   - Вкусно! Мои ребята обрадуются!
   Затем он указал, куда поставить готовую еду  для  арестантов,  а  потом
велел девушкам выйти в коридор еще до прихода людей, отряженных  за  едой,
на что фройляйн Зофи весьма сердито спросила:
   - Это что же, недоверие к нам, что ли?
   - Как можно! Это общее правило для всего женского пола. Не  только  для
такой красотки! - очень миролюбиво ответил пузан.
   Зофи Ковалевская гневно запрокинула голову и воскликнула:
   - Мы с таким сбродом, как арестанты, не путаемся! Такого  о  нас  и  не
думайте!
   - Зато мои ребята очень охотно с вами  спутаются,  фройляйн,  -  заявил
старший надзиратель.
   - Идем, Зофи! - принялась уговаривать и Аманда. -  Подумаешь,  невидаль
какая - арестанты!
   Но Зофи проявляет поразительное упорство -  ах,  она  потеряла  голову:
только для того, чтобы поскорее узнать, тут ли он,  она  ставит  на  карту
все, что так хитро  задумала!  Стоило  добиваться  работы  в  этой  старой
поганой кухне,  стоило  портить  свои  холеные  руки  чисткой  картошки  и
холодной водой, стоило отказываться от приятного досуга - раз она не может
даже здесь с ним повидаться! Она оказалась в  худшем  положении,  чем  все
остальные: уж лучше бы она стояла на  улице  перед  казармой  для  жнецов,
тогда она хоть увидела бы его, когда он проходил по деревне!
   Она решилась на все, не побоялась даже испортить  хорошие  отношения  с
Штудманом.
   - Скажите, господин фон Штудман, - обратилась она к нему, - с какой это
стати господин надзиратель выгоняет меня из  моей  же  собственной  кухни?
Господин надзиратель не может мне приказывать!
   Штудман все время упорно думал, он внимательно наблюдал, однако не  мог
найти ключ к этой загадке.
   - Будьте благоразумны, фройляйн Зофи, -  сказал  он  приветливо,  -  не
усложняйте господину надзирателю его службу!
   Штудмана поразил злой, жесткий взгляд, который Зофи бросила на старшего
надзирателя, - взгляд, полный ненависти. Но за что,  скажите  на  милость,
Зофи ненавидеть этого пузана с бородкой клинышком? Однако  это  был  всего
один взгляд; когда Зофи поняла, что все напрасно, она  постаралась  спасти
то, что еще можно спасти.
   - Ну что ж, я спорить не буду и, конечно, уйду из своей кухни, раз  мне
это приказано, - согласилась она. - Но тогда мы с Амандой ни за что  здесь
не отвечаем - барыня выдала нам всего счетом, полотенца и посуду...
   Дверь в коридор хлопнула, обе девушки вышли. Старший надзиратель позвал
своих людей, они принялись осторожно переливать приготовленную еду к  себе
в котлы. А господин Марофке тем временем шептал на ухо обер-лейтенанту:
   - Я сперва подумал, что господин Пагель  приударяет  за  этой  стройной
красоткой, понимаете? Но похоже, что за другой.  Красотка-то  облизывается
на моих ребят, словно они медом помазаны. С нее-то я уж глаз не  спущу,  у
нее что-то на уме!
   - Что вы, - запротестовал Штудман, правда, не очень уверенно. - Я  знаю
фройляйн Зофи за очень порядочную...
   "Я совсем ее не знаю, - вдруг подумал  он.  -  Тот  раз  в  поезде  она
произвела на меня определенно плохое впечатление..."
   -  Вы  даже  не  подозреваете,  что  за  смешные  женщины   бывают,   -
назидательно говорил Марофке, следуя вместе со Штудманом за  несущими  еду
арестантами в казарму. - Некоторые просто с ума сходят по нашим ребятам...
И ведь совсем их не знают: просто  потому,  что  арестанты!  Прежде  мы  в
Мейенбурге зимой, во время снегопада, расчищали улицы. Вы не представляете
себе, на какие уловки пускались некоторые  женщины,  только  бы  подсунуть
письмо... Да, господин фон Штудман, в этом отношении женщины - загадка,  и
здешняя красотка...
   - Так, так, - то и дело поддакивает фон Штудман. Он тоже  находил,  что
тут кроется какая-то загадка. Но придет время, он ее разгадает. А пока  он
стоит в казарме и смотрит,  как  арестанты  уписывают  еду.  Да,  еду  они
уписывают со вкусом и, быстро уплетая первую порцию,  уже  поглядывают  на
котел, хватит ли по второй, а то, пожалуй, еще и по третьей.
   Но самый смак, самая  вершина  блаженства  -  это  отварной  картофель!
Картофель, сваренный не в супе, где он только  твердеет,  но  отдельно,  в
специальном огромном горшке! Они не  ели  такого  с  тех  самых  пор,  как
"сидят". Многие перебрасывают горячие картофелины из одной руки в другую и
так без супа и едят, как только они чуточку остынут.
   - Замечательно, господин начальник! -  обращаются  они  к  Штудману.  -
Нельзя ли как-нибудь картошку в мундире с селедкой?
   - Можно, - обещает Штудман.
   - Ух, люблю селедку со сметаной! - слышится чей-то голос.
   - Да чтоб сметана со льда! Как, господин начальник?
   - Мне, - кричит третий, - к картошке  в  мундире  и  девчонку  подавай,
картошку  чистить...  Нельзя  ли,  господин  начальник,   как-нибудь   так
устроить?..
   Громовой хохот.
   "Вот они в натуральную величину; не сказать, чтобы очень плохие,  но  и
не слишком хорошие. Доверчивые и наглые, довольные малым и жадные - в  них
много детского, только без детской наивности", - думает фон Штудман.
   Сейчас они обступили Штудмана. Голод утолен...  Подавайте  им  табачку!
Табак - что на свете желаннее, когда ты его лишен, и что на свете обычнее,
когда он у тебя есть. Они знают, табак полагается им  только  после  того,
как они проработают неделю: следующее воскресенье им  причитается  по  две
пачки табаку на душу. Но и тут они совсем  как  дети.  Удовольствие  не  в
удовольствие, раз оно предстоит только  завтра,  только  в  воскресенье  -
подавай его сейчас же!
   Штудман человек покладистый, он обещает прислать  с  Пагелем  пятьдеся