Остановились, собака потянула в сторону от тропинки к еловым  зарослям.
С большим трудом, борясь с ветвями,  светя  фонариком,  продвигались  люди
вперед. Никто не говорил ни слова. Было так тихо, что громкое нетерпеливое
сопение собаки звучало как толчки паровой машины.
   - Совершенно свежий след! - прошептал толстяк  на  ухо  Пагелю  и  стал
быстрее пробираться сквозь ветви.
   Но маленькая прогалина, на которую они  вышли,  величиной  с  небольшую
комнату, была пуста. С тихим воем бросилась собака  на  какой-то  предмет,
лежавший на земле, - проводник схватил это нечто.
   - Дамский башмак! - воскликнул он.
   - А вот и второй, - объявил толстяк. - Здесь он... - И сразу же осекся.
   - Пошли дальше, господа! - крикнул он. -  Мы  идем  по  верному  следу.
Отсюда преступник не может идти быстро, девушка в одних чулках. Подбодрите
вашу собаку. Вперед!
   И они побежали. Быстро пробирались через еловые заросли и можжевельник,
собака  выла  все  громче,  люди  наталкивались  в  темноте   на   стволы,
раздавались восклицания:
   - Я слышу их!
   - Да помолчите!
   - Вы не слышали крик женщины?
   Лес редел, все быстрее шли они вперед, и вдруг, в сорока  -  пятидесяти
метрах от них, между ветвями блеснул свет, вырвался белый пучок лучей...
   С минуту они стояли, задыхаясь, ничего не понимая...
   - Машина! У него машина! - вдруг крикнул кто-то.
   Они рванулись вперед. Громко трещал мотор между стволами, затем зашумел
автомобиль, сноп лучей заметался, он становился все бледнее, люди бежали в
темноте...
   На опушке  они  остановились,  вдали  еще  виднелся  свет,  сноп  лучей
продолжал двигаться. Один из жандармов стоял с револьвером в руке.  Но  он
опустил его: невозможно на таком расстоянии попасть в шины!
   Быстро  принято  было  решение  поспешить  обратно   в   Нейлоэ.   Надо
телефонировать,  взять   автомобиль   Праквица   и   поехать   по   следам
ускользнувшей машины...



ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ


   1. ПАГЕЛЬ УПРАВЛЯЕТ

   Наступил октябрь, еще более ненастная,  холодная,  ветреная  пора.  Все
труднее было Вольфгангу Пагелю находить людей для копки картофеля. Если  в
сентябре в город посылали три телеги, которые возвращались в поле  набитые
людьми, то в октябре обходились одной,  и  обычно  в  ней  сидели  две-три
хмурых женщины, закутанные в мешки и шерстяные платки.
   Кряхтя и бранясь, люди продирались сквозь  мокрую  ботву,  картофельным
полям, казалось, не будет конца. Пагелю уже  дважды  приходилось  повышать
плату.  Не  плати  он  натурой,  картофелем,   этим   жизненно-необходимым
продуктом, картофелем, которым набивают брюхо и даже заменяют  вожделенный
хлеб, не добыть бы ему ни одного рабочего. Но доллар в эти октябрьские дни
поднялся с 242 миллионов марок до 73 миллиардов; по немецкой земле  крался
голод. Следом за ним шел  грипп,  безмерное  отчаяние  овладело  людьми  -
каждый фунт картофеля был преградой между ними и смертью.
   Вольфганг Пагель самовластно правит имением Нейлоэ, имением и лесом.  У
него бездна хлопот, у него нет  времени  стоять  на  картофельном  поле  и
выдавать жестяной жетон за каждую накопанную корзину. Надо засеять рожь на
будущий год, надо вспахать поля. В лесу  начинается  рубка  дров,  а  если
старику Книбушу каждый день не поддавать жару, он того и  гляди  сляжет  в
постель и начнет угасать.
   Когда же Вольфганг подъезжает на своем велосипеде к картофельному полю,
когда старик Ковалевский идет к нему  навстречу,  глядя  на  него  глубоко
запавшими глазами, когда он хнычет:
   - Мы не справимся, ни за что не справимся! Этак мы и в январе  в  снегу
копать будем.
   Вольфганг говорит смеясь:
   - Справимся, Ковалевский!  Должны,  значит,  справимся.  Ведь  до  чего
необходима городу картошка!
   А про себя думает: "И до чего необходимы имению деньги!"
   - Но ведь нужны люди! - стонет Ковалевский.
   - Откуда же я их возьму? - нетерпеливо спрашивает Пагель. - Опять,  что
ли, выписать команду арестантов?
   - О нет, боже мой! - испуганно вскрикивает старый Ковалевский;  слишком
даже испуганно, находит Пагель.
   Он задумчиво смотрит на работающих людей и с неудовольствием говорит:
   - Да ведь это все горожане. Где уж  им  справиться!  Да  они  и  лопату
толком держать не умеют. Вот заполучить бы людей из Альтлоэ!
   - Их не заполучишь,  -  с  досадой  говорит  Ковалевский.  -  Они  нашу
картошку по ночам воруют.
   - Еще бы, - вздыхает Пагель. -  Только  и  видишь  каждый  день  ямы  в
картофельных кучах, приходится их все время заделывать.  Я  все  собираюсь
выйти как-нибудь ночью и накрыть хоть  одного,  Ковалевский,  -  сознается
Вольф. - Да засыпаю еще за ужином.
   -  Очень  уж  много  лежит  на  вас,  господин  Пагель,  -  соглашается
Ковалевский, - все имение, и весь лес, и вся писанина, - этого  еще  никто
не делал. Надо, чтобы кто-нибудь вам помог.
   - Ах, какая там помощь, - уклончиво отвечает Пагель, -  ведь  никто  не
знает, что еще здесь будет.
   С минуту они молчат.
   - А эти подлюги, альтлоэвские воры, - стоит на своем Ковалевский, - это
уж касается полиции. Вам бы надо позвонить туда.
   - В полицию? Нет, уж лучше не  надо.  Полиция  нас  теперь  не  слишком
жалует, Ковалевский, за последние полгода мы причинили ей немало хлопот.
   Оба  молчат.  С  каждым  ударом  лопаты  выходит  на  свет  из  темноты
желтовато-коричневый картофель, божья благодать. Пагель мог  бы  уйти,  он
удостоверился, насколько работа  продвинулась  вперед.  Но  ему  надо  еще
кое-что  сказать  старику  Ковалевскому,  а  Пагель  теперь  уже  не   так
щепетилен, он не боится сказать другому хотя бы и  неприятную  вещь.  Если
надо сказать, он и скажет.
   - Послушайте, Ковалевский, - говорит он. -  Сегодня  утром  я  видел  в
деревне вашу Зофи. Она, значит, все еще дома.
   Старик очень смущен.
   - Ей надо ухаживать за матерью, - лепечет он, заикаясь, - у  меня  жена
больна.
   - Прошлый раз вы говорили, что с первого октября она идет в  услужение.
Теперь оказывается, что ей надо ходить за  матерью.  Вы  не  говорите  мне
правды, Ковалевский, так не годится. Раз она живет в нашем помещении,  она
обязана работать.
   Ковалевский побледнел.
   - Нет у меня власти над девчонкой, господин Пагель, - оправдывается он.
- Она меня не слушает.
   - Ковалевский, старина! Не будьте  шляпой!  Ведь  вы  знаете,  как  нам
дороги рабочие руки. И знаете,  что  если  дочь  приказчика  увиливает  от
работы, так и дочки батраков будут увиливать.
   - Я ей скажу, господин Пагель, - уныло говорит Ковалевский.
   - Да, поговорите с ней, скажите, что, если она  не  будет  работать,  я
вселю к вам еще одну семью, у вас останутся только  комната,  чуланчик  да
кухня. Прощайте, Ковалевский, у меня уже от голода в животе урчит.
   Пагель садится на велосипед и  едет  домой  обедать.  Он  доволен,  что
наконец разрешен вопрос о Зофи Ковалевской: либо так, либо этак. Он о  ней
забыл, слишком много на него свалилось в последнее время, но  каждый  раз,
когда он встречал девушку на селе, ему приходило в голову, что  совершенно
невозможно  терпеть  такой  пример  лености.  И  без  того  сейчас  трудно
заставить людей работать, они находят, что деньги - недостаточная  награда
за их труд, но ведь получают они не только эти никчемные деньги, им платят
главным образом натурой. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из деревенских
жил, словно птичка, на иждивении господа бога. Напротив, совсем  напротив,
уважаемая Зофи, не те нынче времена,  чтобы  надеяться  на  господа  бога!
Времена такие, что работать надо, работать так, чтоб чертям тошно стало.
   Вольфганг Пагель не может отрицать, что при мысли о Зофи он  впадает  в
ярость. Прежде он даже симпатизировал ей,  смутно  вспоминается  ему  одна
сцена у пруда - она храбро  защищала  тогда  их  одежду  от  воинственного
Книбуша. Но либо он обманулся в ней, либо девушка изменилась.
   У  нее  была  противно-небрежная  манера  слоняться  по  деревне;   она
останавливалась  возле  работающих  людей  и  смотрела  на  них  с   видом
превосходства. Однажды, когда он промчался на велосипеде, она  даже  имела
дерзость крикнуть ему вслед:
   - А вы все трудитесь, господин Пагель!
   Что слишком, то  слишком,  и  если  она  завтра  же  не  выйдет  копать
картошку, он послезавтра поселит в мезонине у  Ковалевского  Минну-монашку
со всем ее визгливым, дерущимся, оглушительным выводком.
   Войдя во двор, он быстро обходит сараи.  С  ним  заговаривает  один  из
конюхов, он утверждает, что погода теперь слишком мокрая для посева ржи  и
смазывания плугов. Для Пагеля это сложный вопрос, он ничего не  смыслит  в
полевых работах  и  животноводстве,  а  ведь  приходится  распоряжаться  и
решать. Но ему  охотно  помогают  старики;  вздумай  он  корчить  из  себя
опытного управляющего, они бы сыграли с ним не одну шутку. Но  он  никогда
не делает вида, что понимает то, чего не понимает, и они рады помочь  ему.
Трудно даже представить себе, какой кладезь опыта и наблюдений он нашел  у
этих старичков.  Пагель  охотно  к  ним  прислушивался,  но  над  толстыми
учебниками засыпал.
   И на этот раз он ограничился тем, что спросил:
   - Чем же мы в таком случае займемся?
   И тотчас же конюх ответил, что на более легких крайних  участках  можно
еще пахать.
   - Хорошо, - сказал Пагель. - Стало быть, будем пахать.
   И пошел обедать.
   Обедает он в конторе, контора - это его столовая, кабинет,  курительная
и читальня, а в комнатке рядом он спит. И хотя  Штудман  уже  не  живет  в
Нейлоэ, Пагель обедает не один. Против  него  за  опрятно  накрытым  белой
скатертью письменным столом сидит Аманда Бакс.
   Да, Аманда Бакс уже поджидает его, она говорит с довольным видом:
   - Слава богу, что вы сегодня без опоздания, господин  Пагель,  наденьте
поскорее что-нибудь сухое, я подаю обед.
   - Ладно, - говорит Пагель, отправляясь к себе в спальню  переодеться  и
помыться.
   Возможно, и даже наверняка, злые языки в деревне уже болтают,  будто  у
Пагеля и Бакс не только общий стол, но  и  общая  постель,  в  особенности
принимая во внимание  предосудительное  прошлое  Бакс.  Но  все  сложилось
как-то само собой, просто и естественно. В памятный день первого  октября,
после ареста каторжников, девушки, никого не предупредив, позабыв впопыхах
о жалованье и рекомендациях, бежали из замка, рассыпались,  как  куры,  во
все стороны; они боялись судебного преследования за пособничество бежавшим
каторжникам, не говоря уже о насмешках всей деревни. Аманда Бакс, публично
опозоренная на вечерней молитве, осталась в  замке  одна-одинешенька,  так
как она здесь единственная не опозорила  себя.  Осталась,  разумеется,  со
стариком Элиасом,  но  Элиас  второго  октября  уехал  к  своим  хозяевам,
вероятно для доклада о происшедшем, так как денег за аренду  ему  отвозить
не пришлось. После этого он уже не вернулся.
   Первые дни октября голова Вольфганга Пагеля была слишком забита,  чтобы
еще беспокоиться о замке, этом обветшалом сарае. Но  однажды  при  встрече
Аманда остановила его и в упор  спросила,  что  он  себе  думает,  что  он
воображает? Не то, чтобы ей страшно было жить одной в этом  старом  ящике,
но и радости ей от этого мало. Кроме того, надо же что-то сделать,  прежде
чем вернутся старые господа, наверху после попойки все вверх дном, в  зале
разбиты два окна. В них заливает дождь,  на  паркете  уже  несколько  дней
стоят лужи.
   Пагель, измотанный, загнанный Пагель, который за три дня  не  поспал  и
десяти часов, задумчиво посмотрел на здоровую  краснощекую  Аманду,  потер
давно не бритый подбородок и спросил:
   - А вы не удерете, как другие, Аманда?
   - А кто же будет ходить за птицей? - с возмущением спросила она. -  Как
раз теперь, когда зима у ворот, когда уток и  гусей  надо  откармливать  и
хлопот с ними не оберешься? Чтобы я удрала? Не собираюсь.
   - На вилле до зарезу нужна разумная девушка, -  сказал  Пагель.  -  Вы,
вероятно, слышали, Лотта тоже смылась. Не хотите ли на виллу?
   - Нет, - ответила Аманда Бакс со всей решительностью.  -  На  виллу  не
хочу. К глупости моих птиц я привыкла,  а  к  людской  глупости  никак  не
привыкну. Тут я готова на стенку лезть от  злости  и  уже  ни  на  что  не
гожусь.
   - Хорошо, хорошо, - поспешно сказал Пагель. - Сегодня вечером я вам дам
ответ. - И ушел.
   Он решил поговорить с фрау Эвой об  этом  деле,  которое  уж  вовсе  не
входило в круг его обязанностей. Но фрау Эва  опять  умчалась  куда-то  на
машине, и неизвестно было, когда она вернется. К ротмистру было бесполезно
обращаться с вопросами; он все еще лежал,  беспокойно  мечась  в  постели,
доставляя немало  хлопот  присланному  врачом  санитару,  которому  солоно
пришелся этот легковозбудимый больной. И во всем большом людном Нейлоэ  не
было ни одной живой души, с кем бы посоветоваться.
   Поразмыслив  немного,  молодой  Вольфганг  Пагель  вызвал  по  телефону
Берлин, гостиницу Кайзергоф, и потребовал господина тайного советника  фон
Тешова из Нейлоэ.
   - К сожалению, господа уехали.
   - Уехали? - Пагеля точно ударило. - Когда, скажите, пожалуйста?
   - Третьего октября.
   Значит, тотчас же после приезда старого Элиаса, после его доклада.
   - Не дадите ли вы мне их адрес?
   - К сожалению, нам решительно запрещено давать адрес!
   - Говорит  управление  имением  Нейлоэ.  Это  имение  самого  господина
тайного советника, - не растерявшись, сказал Пагель. - Адрес мне необходим
для очень важного решения. Пришлось бы возложить на вас ответственность за
убыток, причиненный вашим отказом.
   - Одну минуту. Я спрошу. Не отходите от аппарата.
   После некоторых колебаний и возражений Вольфганг в конце концов получил
адрес. Адрес был ему не нужен, но его интересовало, куда поехали эти люди,
когда их дочь так потрясена, а внучка исчезла.
   Адрес гласил: Ницца, Франция, Лазурный берег, гостиница Империаль.
   - Премного обязан, - сказал Вольфганг и положил  трубку.  С  минуту  он
сидел тихо, точно внимательно приглядываясь к чему-то. Он не  видел  того,
что его окружало. Он видел маленькую высохшую  женщину  с  острым  птичьим
лицом и бегающими глазками. Она подгоняла слуг, не  давала  им  ни  минуты
передышки, она была пуста, как гнилой орех, но питала себя жизнью  других,
любой жизнью, не все ли равно какой! Она сделала себе занятие из  религии,
она пользовалась ею, чтобы  въедаться  в  своих  ближних  как  червь,  она
кормилась их гнилыми отбросами.
   Он видел сердитого бородача с его  напускной  веселостью,  потеющего  в
своем грубошерстном костюме. Там, на юге, на Лазурном берегу  Франции,  он
расстанется  со  своей  грубошерстной  курткой,  но  от  этого  ничто   не
изменится. Он корпит над счетами, он заключает хитроумные договора и пишет
деловые  письма,  уснащенные  подвохами:  все,  что  он  видит,  для  него
превращается в деньги, барыш. Да,  он  говорит,  что  любит  свой  лес,  и
действительно любит его - но по-своему,  на  собственный  лад.  Не  живое,
растущее, вечное любит он в нем - наживу он любит, столько-то и столько-то
кубометров дров. Сосновая чаща для него не зелено-золотая тайна, и,  глядя
на нее, он думает лишь о том, что прореживание даст ему  столько-то  сотен
жердей для гороха.
   Он - живой труп, она - живой труп, но разве не  казалось,  что  они  по
крайней мере любят себя в своей дочери,  в  своей  внучке?  И  вот  теперь
видно, что это за любовь - из боязни впутаться в  историю  они  бегут,  не
ведая жалости и милосердия, на другой конец Европы, кстати  говоря,  в  ту
самую Францию,  которая  все  еще  оккупирует  Рур,  все  еще  непримиримо
отказывается от переговоров с германским правительством.
   Таковы они, эти старики, как говорится, удалившиеся на покой;  но  жене
не дает покоя собственная пустота, а мужу - деньги, которым  он,  впрочем,
не умеет найти применения.
   И тут юный Пагель, все еще сидящий  у  телефона,  делает  нечто  весьма
странное: он вынимает из своего кошелька кредитку. Он  зажигает  спичку  и
сжигает деньги. Вот уж это доподлинно юный Пагель, мальчишка  Пагель!  Это
символический поступок: о небо, не дай мне так возлюбить деньги,  чтобы  я
не мог с ними расстаться!
   Мало того, это было для него лишением. Сегодня - суббота; рассчитавшись
с рабочими, он вычерпал кассу до дна,  это  была  последняя  кредитка,  он
собирался  купить  на  нее  сигареты.  А  теперь  не  придется  курить  до
понедельника.  Да,  много  в  нем  еще  мальчишеского,  несмотря  на   все
переживания последнего времени. Но как он все же окреп!  Он  насвистывает,
думая о том, что осталось только три-четыре сигареты.
   Так, насвистывая, сзывает он несколько женщин,  посылает  за  столяром,
еще в субботу вечером он, плохо ли, хорошо ли, приводит в  порядок  замок,
окна застеклены, двери заперты.
   - Теперь с Тешовами покончено! А вы, Аманда,  перебирайтесь  со  своими
пожитками в комнату Штудмана. Если только вы не опасаетесь...
   - Людских толков, господин  Пагель?  Их  не  переслушаешь.  Пусть  себе
болтают на здоровье, я так смотрю.
   - Правильно. А если бы вы еще захотели взять на себя заботу о моей  еде
и белье - на этот счет меня последнее время не очень баловали.
   - Минна-монашка...
   - Минне приходится работать на кухне, а кроме того, она единственная из
женщин не боится ротмистра. Ведь и санитару надо иногда  выйти  на  свежий
воздух. Она его заменяет.
   - Вот это так! - сказала Аманда, очень довольная.  -  Вот  на  это  она
годится! Чтобы она да боялась мужчин, господин Пагель? Она всегда  слишком
мало боялась мужчин. А что получается, когда слишком мало боишься  мужчин,
какой шум и писк - вы в любой день можете слышать, проходя мимо  сторожки,
господин Пагель.
   - Ну и язычок у вас, Аманда, - сказал Пагель, невольно рассмеявшись.  -
Больной ротмистр и Минна-монашка - нет, не знаю,  хорошо  ли  мы  уживемся
здесь с вами.
   - Я не мешаю говорить вам, а вы  не  мешайте  мне,  -  весело  ответила
Аманда, - все это проще простого. И почему бы  нам  не  ужиться,  господин
Пагель?


   2. СТАРИКУ РАЗРЕШИЛИ ВОЙТИ

   Жена Ковалевского, тучная, расплывшаяся женщина, для которой  еда  была
единственным смыслом жизни, сидела за столом и  хлебала  из  миски,  когда
приказчик, усталый и  промокший  до  нитки,  вернулся  домой.  Заглянув  в
суповую миску, Ковалевский нахмурился, но промолчал. Отрезал ломоть хлеба,
намазал его салом и тоже принялся есть, но к супу не притронулся.
   Женщина, жуя, посмотрела на него своими злыми глазками, она тоже хотела
что-то сказать, да жадность одолела. Она промолчала из обжорства.
   Так, молча, сидели старики за столом, оба ели, он - хлеб, она - куриный
бульон.
   Лишь утолив первый голод, женщина заговорила.
   - Ну и дурень же ты, - напустилась  она  на  своего  старика.  -  Такой
вкусный бульон! Кого ты удивишь, если не  станешь  есть?  -  Она  поискала
ложкой в супе и выудила лапку. При виде лапки она пришла в такой  восторг,
что почти забыла свой гнев. - До чего жирная курица!  Да,  у  Гаазе  корма
хватает. Она весила больше двух кило, а какое было сало, чудное, сплошное,
янтарно-желтое сало, как раз такое, как нужно для супа.  -  От  восхищения
она зачмокала.
   - Что, Зофи наверху? - несмело спросил старик.
   Женщина, чавкая, сказала:
   - А где же ей быть? Спят еще. - Она продолжала  медленно  жевать,  хотя
была совершенно сыта. Наевшись до отвала, она стала  упиваться  мечтами  о
новых пиршествах. - Сегодня ночью нам принесут бок косули. Косулю я люблю,
если ее  как  следует  прожарить.  А  как  подморозит,  он  нам  и  кабана
принесет...
   - Не нужен мне кабан,  не  хочу  я  кабана!  -  в  отчаянии  воскликнул
измученный старик. - Мы всегда были честными людьми, а теперь?  Воры  и  с
ворами знаемся. Я боюсь смотреть людям в глаза!
   - Только не ворчи, - равнодушно сказала жена. - Ты же знаешь,  он  тебе
ничего не спустит. Воры! Не пойман - не вор,  а  он  слишком  умен,  чтоб