ь Минна, - ведь ты
же девка! И уже на второго  глаза  пялишь!  Грешить  -  греши,  без  этого
нельзя, только надо, Аманда, в своих грехах каяться!
   - Брось слюни-то распускать! - сердито сказала Аманда  и  пошла  прочь,
тоже  по  дороге  в  лес,  что   с   глубоким   удовлетворением   отметила
Минна-монашка.


   - Вот, идут! - сказала и Ютта фон  Кукгоф  своей  подруге  Белинде  фон
Тешов. - Господин фон Тешов ругает их, а я все же нахожу,  что  они  очень
комильфо, особенно старший. Что это за дворянство  Штудманы  -  новое  или
старое? Ты, Белинда, не знаешь?
   Фрау фон Тешов с интересом наблюдала  из  окна  за  двумя  удалявшимися
фигурами.
   - У них под мышкой свертки - верно, купальные костюмы. Сегодня утром не
нашлось времени обедню прослушать, а на  купанье  время  находится.  А  ты
говоришь комильфо, Ютта!
   - Ты права, Белинда. Должно быть, еще совсем молодое  дворянство,  наши
предки заведомо никогда не купались. Я как-то видела  у  Кицовых  в  замке
Фризак старый таз - теперь такой канарейке в клетку ставят.
   - Хорст-Гейнц говорит, что  может  сейчас  же  расторгнуть  договор,  в
именье не осталось ни одного человека, знающего сельское хозяйство!
   - Ему, видно, Мейера вернуть хочется? У Аманды синяки под  глазами  все
увеличиваются.
   - Вот идет и она, той же дорогой!
   - Кто?
   - Аманда! Ну, если она опять что затевает - хоть она и на все  руки,  -
придется ее рассчитать!
   - А с фройляйн Зофи в чем тут дело? - мечтательно спросила фройляйн фон
Кукгоф. - Где падаль, там и мухи!
   - Говорят, они ехали в одном купе, - поспешила ответить фрау Белинда. -
И хотя потом она и сидела на козлах с кучером, они, говорят, болтали с ней
по-приятельски! А за день до того старики Ковалевские еще ничего не  знали
о приезде дочери  -  вдруг  пришла  телеграмма,  и,  знаешь,  Ютта,  когда
телеграмма отправлялась, мой зять был уже в городе!
   - Она, говорят, одета как кокотка! Бюстгальтер весь в кружевах...
   - Бюстгальтер!.. Не произноси этого неприличного слова, Ютта!  Когда  я
была молода, девушки носили корсеты из тика, а  планшетки  чередовались  -
одна из китового уса, другая из стали... Настоящий панцирь, Ютта.  Панцирь
- нравственно, а кружева - безнравственно...


   - Вот, идут! - сказал и ротмистр, сидевший с женой и дочерью на веранде
за чашкой кофе. - Отлично выглядят, не то что этот недоросток Мейер.
   - Пошли купаться, - сказала фрау фон Праквиц.
   - К выдаче корма не опоздают, -  успокоил  себя  ротмистр,  ибо,  кроме
него, никто не питал никаких опасений. - Штудман - сама  пунктуальность  и
точность.
   - Ах, мама!.. - начала было Вайо и осеклась.
   - Ну? - спросила фрау фон Праквиц весьма прохладно. - Что  тебе  нужно,
Виолета?
   - Я только подумала... - Вайо  совсем  присмирела,  -  что  тоже  очень
охотно выкупалась бы...
   - Ты, Виолета,  знаешь,  что  будешь  под  домашним  арестом,  пока  не
расскажешь нам с папой, кто был тот  незнакомый  господин,  с  которым  ты
проходила по двору ночью.
   - Но, мама! - чуть не плача, воскликнула Вайо. - Сто раз тебе говорила,
что никакого незнакомого господина не было. Это был Книбуш! И  Редер  тебе
то же сказал.
   - Ты лжешь, и Редер тоже лжет! Ты не выйдешь из дому, пока  не  скажешь
мне правды, а  твой  честный  Губерт  пусть  знает,  что  ему  без  долгих
разговоров откажут от места, если он и дальше будет лгать! Как  вам  обоим
не стыдно меня обманывать!
   Фрау фон Праквиц была  очень  взволнована,  чуть  полная  грудь  дышала
порывисто, глаза метали колючие гневные взгляды.
   - Мама, а если это по правде был лесничий  -  по  правде,  по  совести!
Мама, не могу же я тебе солгать, что это был  кто-то  другой,  да  и  кому
быть-то?
   - Как тебе не стыдно! - воскликнула фрау фон Праквиц, задыхаясь и дрожа
всем телом от гнева. Но она быстро овладела  собой.  -  Ступай  к  себе  в
комнату, Виолета, изволь десять раз переписать то,  что  мы  вчера  читали
по-французски, и чтоб ни одной ошибки!
   - Хоть и сто раз перепишу, а все-таки это был лесничий, - сказала,  уже
стоя в дверях, Вайо, тоже бледная от гнева.
   Дверь хлопнула. Вайо ушла.
   Ротмистр молча слушал ссору, он только тем давал понять,  как  она  ему
тягостна, что закрывал глаза и морщился. Присутствовать при  чужих  ссорах
всегда было ему тягостно.  Но  он  по  опыту  знал,  что  в  минуты  гнева
(впрочем, очень редкие) жена не терпит возражений.
   - Не слишком ли ты крута с Вайо, - ограничился он  робким  вопросом.  -
Ведь это и вправду мог быть лесничий? Гартиг - известная сплетница...
   - Это был не лесничий! Теперь Книбуш уверяет, что это был он, но он  не
может объяснить, почему они вместо леса пошли во флигель к управляющему.
   - Губерт говорит, что они пошли посмотреть, нет  ли  там  патронов  для
Вайо...
   - А, вздор! Прости меня, Ахим, но нельзя  же  позволять  им  обоим  нас
дурачить! Редер, так же как и Вайо, отлично знает, что патроны  у  тебя  в
шкафу с ружьями...
   - Они не хотели тебя беспокоить...
   - Ах, брось, не хотели беспокоить! У меня еще в первом часу свет горел,
а Вайо никогда не бывает так внимательна. Когда у нее чешется  спина,  она
будит меня в два часа ночи, чтобы я ее растерла. Все вранье!
   - Но на самом деле, Эва, кто бы это  мог  быть?  Чужой,  которого  даже
Гартиг не знает? И потом ночью вместе с Вайо во флигеле управляющего?
   - Вот это-то, Ахим, и страшно, потому-то я и не сплю.  Будь  это  какой
мальчишка  из  здешних,  кто-нибудь,  кого  мы  знаем,  кого  Вайо  знает,
деревенский парень или еще кто-нибудь в этом роде - он не  был  бы  опасен
для Вайо. Тогда это было бы безобидное ухаживанье, его можно было  бы  тут
же пресечь... Но это неизвестный человек, мужчина, о котором мы ничего  не
знаем, совершенно чужой, а это так страшно... И  с  ним  она  отправляется
ночью во флигель к управляющему, с ним вдвоем ночью...  Потому  что  Редер
лежал у себя в постели, это не вранье. Это подтвердила мне Армгард, а  она
не стала бы выгораживать Губерта...
   - Неужели что-нибудь могло случиться? Да я этого субъекта...
   - Ты же его в глаза не видел, ты не знаешь, кто это! Кто бы  это  такой
мог быть, что все они боятся о нем рассказывать,  все  они  отчаянно  лгут
ради него: лесничий, Аманда Бакс, Редер... И Вайо! Ума не приложу!
   - Но, Эва, я убежден, что  ты  зря  так  волнуешься.  Вайо  еще  совсем
ребенок!
   - Я тоже так думала, Ахим, но теперь у меня открылись  глаза.  Она  уже
совсем не ребенок,  просто  разыгрывает  из  себя  младенца  самым  наглым
образом, она очень себе на уме...
   - Ты преувеличиваешь, Эва...
   - Нет, к сожалению, не преувеличиваю. Она еще не так предусмотрительна,
чем-нибудь да выдаст себя. А как противно, Ахим, когда приходится шпионить
за  собственной  дочерью...  Но  что  это  за  таинственный  человек?..  Я
смертельно боюсь, вдруг с ней что-нибудь случилось! Я не могла совладать с
собой... тайком пробралась к ней в спальню, я все перерыла, не  завалялось
ли где письмо, записка, фотография - Вайо ведь такая безалаберная!
   Она остановилась: сухим, горящим взглядом  смотрела  она  перед  собой.
Седой загорелый ротмистр стоял у окна; он делал то, что делают все  мужья,
смущенные вспышкой жены: барабанил пальцами по стеклу.
   -  Я  думала,  она  ничего  не  заметит.  Мне  самой  было  стыдно,   я
постаралась, чтобы все лежало совсем как прежде... Но вчера  она  тихонько
вошла к  себе  в  спальню,  а  я  как  раз  держала  в  руках  ее  альбом.
Представляешь, как я смутилась...
   - Ну и?.. - спросил ротмистр, тоже наконец встревоженный.
   - Ну и она сказала мне очень ядовито: "Дневника, мама, я не веду..."
   - Я не понимаю... - растерянно пролепетал ротмистр.
   - Но, Ахим, ведь из этого ясно, что она отлично поняла, что  я  искала,
она просто смеется над моими поисками. Она была по-настоящему горда  своей
хитростью и осмотрительностью, Ахим. И это та девочка, что три недели тому
назад спрашивала у тебя про аиста! Ты сам мне  рассказывал!  Ты  говоришь,
наивна? Она хитра! Испорчена нашим проклятым веком.
   Теперь ротмистр совершенно изменился, он был  взволнован.  Его  смуглое
лицо стало серым, вся кровь отхлынула к сердцу. Он гневно шагнул к звонку.
   - Редера сюда! - пробормотал он. - Я ему, негодяю, все кости переломаю,
если он не сознается...
   Она заступила ему дорогу.
   - Ахим! - молила она. - Возьми себя в руки! Не кричи, не буйствуй, этим
только все испортишь. Я уж выведаю! Я же тебе говорю, они  его  до  смерти
боятся, тут какая-то тайна, о которой мы ничего не знаем. Но я добьюсь,  в
чем тут дело, и тогда, пожалуйста, действуй...
   Она подтолкнула его к стулу, он сел. Жалобно сказал:
   - А я-то думал, она еще ребенок...
   - В какой-то мере, - сказала она, соображая, а также чтобы отвлечь его,
- в какой-то мере все это связано с управляющим Мейером. Он должен  что-то
знать. Конечно, со стороны господина Штудмана было  очень  умно  выставить
его без разговоров, но было бы лучше, если бы мы знали, где он. От него мы
скорее всего добились бы толку... Ты не знаешь, какие были у Мейера планы?
   - Никаких не было, он сразу собрался и ушел, на него ни  с  того  ни  с
сего напал страх... - Ротмистр оживился, в нем всплыло воспоминание. -  Да
это же опять то, что ты говоришь... Мейер ведь тоже до смерти боялся... Ты
говоришь, его отправил Штудман?  Нет,  он  сам  не  захотел  остаться.  Он
клянчил, чтобы Штудман отпустил его,  чтобы  дал  ему  на  дорогу  немного
денег... И Штудман дал ему...
   - Но как это на Мейера ни с того ни с сего напал страх? Ведь он  убежал
среди ночи?
   - Вместе с Бакс! Бакс проводила  его  до  железной  дороги!  Дело  было
так... погоди, Штудман  мне  рассказывал,  но  в  первые  дни  была  такая
горячка, я и внимания-то не обратил, и, откровенно говоря, я был рад,  что
Мейера нет, он мне всегда был противен...
   - Ну, так, значит, ночью... - помогла фрау Эва мужу.
   - Правильно! Значит, ночью Пагель  и  Штудман  сидели  еще  в  конторе,
просматривали книги, Штудман ведь сама аккуратность. Рядом в комнате  спал
Мейер, как раз вечером он сдал нам со Штудманом кассу, все было в порядке,
совершенно точно... Он уже, верно, спал, я имею в виду Мейера... вдруг они
услышали, что он кричит, ужасно  жалобно,  в  смертельном  страхе  кричит:
"Помогите! Помогите! Он хочет  меня  убить!"  Они  вскочили,  бросились  в
комнату к Мейеру - он сидит на постели, белый как мел и  только  бормочет:
"Да помогите же, он опять хочет меня  убить..."  -  "Кто  он?"  -  спросил
Штудман. "Там за окном, я ясно слышал, он постучал, а  если  я  выйду,  он
выстрелит!" Штудман открыл окно, оно было затворено, выглянул: никого.  Но
Мейер стоял на своем: "Он был там, он хочет меня пристрелить..."
   - Но кто "он"? - спросила фрау Эва в страшном волнении.
   - Да... - сказал ротмистр и  задумчиво  потер  себе  нос.  -  Кто?  Ну,
слушай. Мейер упорно стоит на своем: кто-то спрятался за окном, чтобы  его
пристрелить, и Штудман послал, наконец, Пагеля поглядеть. А сам между  тем
постарался успокоить Мейера. Тот начал  одеваться.  Пагель  возвратился  с
девушкой, которую обнаружил в кустах, с Бакс...
   - Ах, вот что, - сказала разочарованно госпожа Праквиц.
   -  Бакс  с  первых  же  слов  призналась,  что  постучала  в  окно,  ей
обязательно надо было поговорить со своим милым. Когда  Штудман  убедился,
что это самая обыкновенная любовная история, он оставил их вдвоем и вместе
с Пагелем опять ушел в контору...
   - Если бы он тогда расспросил построже, возможно, он все бы узнал.
   - Возможно. Немного спустя Мейер вместе  с  Бакс  пришел  в  контору  и
сказал, что ему надо уходить тут же, сию же минуту. Штудман не  хотел  его
отпускать, ведь Штудман сама аккуратность; без заявления, говорит, нельзя,
надо сперва меня спросить. Мейер держал себя тихо и скромно (что вообще не
в его привычках), сказал, ему надо сейчас же уйти,  остаток  жалованья  он
хочет получить на дорогу... Наконец Бакс  тоже  начала  просить...  Мейеру
необходимо  убраться  отсюда,  он  уже  не  ее  милый,  но  убраться   ему
необходимо, не то быть беде... И Штудман больше не стал расспрашивать,  он
решил, что тут замешаны любовь и ревность, и в  конце  концов  согласился,
ведь он знал, что я хочу расстаться с Мейером, и они ушли...
   - На этот раз Штудман действовал не очень остроумно.  У  нас  здесь  из
ревности в окно не стреляют.  И,  если  я  тебя  правильно  поняла,  Мейер
крикнул: "Он опять хочет меня застрелить"?
   - Да, так, по крайней мере, говорил Штудман...
   - "Опять  застрелить",  -  значит,  неизвестный  уже  раз  пытался  это
сделать. И случилось это после той ночи, когда Вайо  пошла  во  флигель  к
управляющему с неизвестным мужчиной...
   Стало совсем тихо. Ни один из супругов не решался произнести вслух  то,
чего  боялся.  Точно  слова  могли  придать  этому  форму,  превратить   в
действительность...
   Медленно поднял ротмистр голову, посмотрел жене в глаза, полные слез.
   - Нам всегда не везет, Эва. Нам ничто не удается...
   - Не падай духом, Ахим... Пока все это только  страхи.  Предоставь  мне
действовать, уж я докопаюсь. Не беспокойся ни о чем. Я все тебе  расскажу,
обещаю, даже если случилось самое страшное, я не стану тебя обманывать...
   - Хорошо, - сказал он. - Я буду спокойно ждать. - И немножко подумав: -
А не посвятить ли во все Штудмана? Штудман - сама сдержанность.
   - Может быть, - сказала она. - Я  посмотрю.  Чем  меньше  народу  будет
знать, тем лучше. Но он может пригодиться...
   Ротмистр слегка потянулся.
   - Ах,  Эва,  -  сказал  он,  сразу  почувствовав  облегчение  (ему  уже
казалось, будто им привиделся дурной сон), - ты не знаешь, как я счастлив,
что у меня здесь истинный друг!
   - Знаю, знаю, - сказала она серьезно. - Отлично знаю. Я тоже  думала...
- Но она осеклась. Она чуть не обмолвилась, что тоже думала найти в дочери
друга, а теперь потеряла этого друга, но она этого не сказала.  -  Подожди
меня минутку, - сказала она вместо того, - я погляжу, что делает Виолета.
   - Не будь с ней сурова, - попросил он. - На девочке  и  без  того  лица
нет.


   4. ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТ ЗАРВАЛСЯ

   Итак, они идут. Идут по дороге к лесу! По настоящей проселочной дороге,
которая знать не знает о горожанах (а горожанам всего милей, когда  о  них
ничего не хотят знать). Ведет эта дорога в лес, а  в  лесу  в  самой  чаще
рачьи пруды, глубокие, чистые, прохладные пруды - чудесно!
   - Видели вы сейчас на веранде ротмистра с семьей? - спросил  Пагель.  -
Как вам нравится хозяйская дочь?
   - А вам? - с улыбкой спросил в свою очередь Штудман.
   - Очень молода, - заявил Пагель. - Не знаю, Штудман, я,  видно,  сильно
изменился. Тут фройляйн фон Праквиц, потом Зофи, та, что приехала с  нами,
и Аманда Бакс - как бы еще год тому назад разгорелся у меня  аппетит,  как
бы поднялось настроение! А теперь... Я думаю, что старею...
   - Вы забыли Минну-монашку, ту, что убирается в конторе, -  не  сморгнув
заметил Штудман.
   - Ну, Штудман! - не то сердито, не то смеясь  ответил  Пагель.  -  Нет,
Штудман, серьезно:  у  меня  есть  тут  внутри  масштаб,  и  когда  я  его
прикладываю, все девушки кажутся мне чересчур молодыми, чересчур  глупыми,
чересчур заурядными - я не знаю, но всегда что-нибудь да "чересчур".
   - Пагель! - Штудман остановился. Он поднял руку и  торжественно  указал
куда-то за крестьянские дворы Нейлоэ. - Пагель! Там запад! Там  Берлин!  И
там пусть и пребудет. Этим самым я заявляю, что ничего  не  хочу  знать  о
Берлине!  Я  живу  в  Нейлоэ!  Никаких  воспоминаний  о  Берлине,  никаких
берлинских историй, ничего о преимуществах берлинских девушек! -  И  более
прозаическим тоном: - Правда, Пагель, не рассказывайте ничего. Еще слишком
рано. Потом вы пожалеете, будете чувствовать себя несвободно со мной.  Ну,
разумеется, у вас есть масштаб, радуйтесь, что он у вас есть, вы ведь даже
хотели жениться на своем масштабе;  но  теперь  выкиньте  это  из  головы!
Попробуйте позабыть Берлин и все, что  в  Берлине!  Обживитесь  в  Нейлоэ!
Думайте только о сельском хозяйстве. Если  это  вам  удастся  и  если  ваш
масштаб и тогда не потеряет своего значения, ну, так и быть,  поговорим  о
нем. А пока это все только гнилой сентиментальный дурман.
   Он увидел  недовольную  гримасу  Пагеля:  нос  как-то  вытянулся,  губы
сжались. Выражение лица стало сердитым, упрямым. Дело в том, что наш  юнец
Вольфганг не был глуп, он отлично понимал, о чем говорит Штудман,  но  ему
это было не по сердцу. Он даже допускал,  что  Штудман  говорит  от  всего
сердца, но только ему это было не по сердцу.  Он  был  молод,  из  объятий
матери  сразу  перешел  в  объятия  возлюбленной,  всякое   горе,   всякая
заботившая его мелочь находили участливого слушателя, вызывали сочувствие.
А тут этому сразу должен быть положен конец.
   - Ну ладно, Штудман, - сказал он ворчливо. - Как вам будет угодно,  мне
и рассказывать-то, собственно, нечего...
   - Вот и прекрасно, - отозвался Штудман, - прошу  прощения.  -  Он  счел
разумным прекратить этот разговор: молодое лицо у него перед глазами  было
достаточно выразительно...
   - А теперь, уважаемый собрат по части  сельского  хозяйства,  поведайте
мне, что это за злак? - сказал он торжественным тоном.
   - Это рожь, - сказал  Пагель  и  с  понимающим  видом  пропустил  между
пальцами колос. - Старая знакомая, я вчера помогал при уборке.
   И он украдкой бросил быстрый взгляд на  свою  воспаленную,  с  водяными
мозолями ладонь.
   - Совершенно того же мнения, - согласился Штудман. - Но раз  это  рожь,
возникает вопрос, "наша" ли это рожь, я хочу  сказать,  помещичья  ли  это
рожь?
   - По плану здесь вообще нет крестьянских  полей,  -  ответил  Пагель  с
некоторым колебанием. - Должно быть, наша.
   - Опять я того же мнения. Но если наша, почему она еще не сжата? Раз мы
уже убираем овес? А вдруг о ней позабыли?
   - Не может этого быть! Так близко от  имения!  Мы  ежедневно  проезжаем
здесь с возами. Люди обмолвились бы хоть словом.
   - Не вам учить меня знанию  людей!  В  деревне  они  те  же,  что  и  в
гостинице.  Ухмыляются  себе  в  бороду,  когда  администратор  что-нибудь
проморгал. Чего я только не натерпелся в гостинице!
   - Штудман! Господин Штудман! Там запад, там Берлин - пусть себе  там  и
пребудет, не надо вспоминать о нем. Мы живем в  Нейлоэ  -  хватит  с  меня
берлинских историй!
   - Превосходно! Значит, мое предложение  принято?  Решено!  Ни  слова  о
Берлине! - И снова заинтересовавшись рожью: - Может быть, она не созрела?
   - Созрела! - воскликнул Пагель, гордый своим новым знанием. -  Глядите,
обычно зерно можно переломать ногтем - а это уже твердое,  как  камень,  и
сухое...
   - Весьма загадочно.  Надо  спросить  ротмистра.  Вот  увидите,  сегодня
вечером он будет доволен, что мы во все входим. Пусть знает,  что  у  него
служащие с глазами и со смекалкой.  Клад,  а  не  служащие,  первоклассные
служащие! Пусть плачет от счастья, глядя на нас!
   - Чего вы радуетесь, Штудман? - сказал Пагель. - Вы просто вне себя!  Я
вас таким еще не видал.
   - Пагель! - воскликнул Штудман. - Неужели вы не понимаете?  Мир  полей,
дыхание природы, трава под ногами - вы не понимаете, что это такое,  когда
подошвы каждый день  огнем  горят  от  беготни  по  дурацким  лестницам  в
гостинице...
   - Берлин! Нечестивый, позабытый Берлин!
   - Я чувствую,  что  и  мир  полей  -  обман.  В  этих  столь  живописно
приютившихся в зелени домах  очаровательной  деревушки  обжились  сплетни,
зависть, наушничанье, не хуже чем в любом столичном доходном доме!  Вместо
звона трамвая здесь вечный скрип  колодца;  взамен  ругающейся  старухи  в
верхнем этаже здесь день и ночь скулит во дворе собака. Вон тот  коршун  в
небе несет смерть полевой мыши. Но, Пагель, брат мой Пагель, оставьте  мне
мое счастье, не обрывайте лепестков на только  что  распустившемся  цветке
моей веры! Мир полей,