съесть еще одно  пирожное  со  сбитыми  сливками,
нахал за соседним столиком дерзко уставился на тебя, и  подрастающая  дочь
отводит глаза - добропорядочный мирок, которого уже давно не существует  -
уцелевшая развалина! Ибо наступила другая жизнь,  в  которой  все  это  не
имеет цены, она мчится, переливается, сверкает  -  о,  бесконечное  пламя,
таинственные приключения, чудесная темнота, где можешь  быть  нагой  и  не
стыдиться! Бедная мама, она никогда ничего подобного не испытывала! Бедный
папа - такой старый, с его седыми висками! Я живу, пьянею, танцую - дороги
и снова дороги (а какую чувствуешь легкость!), вихрем нестись по  ним,  по
все новым дорогам, к новым приключениям! Глупый и безобразный Мейер-губан,
ни на что не годный, - только и добился того, что у меня  четверть  часика
мурашки бегали по спине - и вот его должны подвергнуть суровому и  долгому
наказанию!
   - Не это? - спросил лейтенант и осветил  сырой,  измаранный  лоскут.  -
Прохвост вымочил его в водке!
   - О, пожалуйста, дай мне! - восклицает  она,  вдруг  устыдившись  своей
злосчастной писульки.
   - Ну уж нет, покорно благодарю, деточка! - решительно возражает  он.  -
Чтобы ты опять потеряла его, а я гоняйся за ним! - Письмо  уже  у  него  в
кармане. - И вот что я скажу тебе, Виолета, не вздумай еще раз писать мне!
Никогда! Ни слова!
   - Я же так стосковалась по тебе! - восклицает  она,  обвив  руками  его
шею.
   - Да, естественно. Понимаю, я  все  понимаю,  -  а  скажи,  дневник  ты
ведешь?
   - Я? Дневник? Зачем? Нет, конечно, нет!
   - Ой! Боюсь, что ты врешь!  Придется  мне  как-нибудь  и  твою  комнату
обыскать!
   - О да! Прошу, прошу, прошу тебя, Фриц, приходи ко мне в  комнату,  это
замечательно, если бы ты побывал в моей комнате!
   - Ладно! Ладно! Как-нибудь устроим! А теперь мне надо торопиться,  ведь
у меня собрание; там, наверно, уже ругаются!
   - Сегодня... ты сегодня придешь  ко  мне?  После  собрания?  Ах,  Фриц,
приходи!
   - Сегодня? Исключено! Мне же придется после собрания еще раз  вернуться
сюда -  поговорить  с  этим  типом,  выведать,  не  разболтал  ли  он  еще
кому-нибудь о письме...
   Лейтенант размышляет.
   - Да, Фриц, проучи его хорошенько. Надо, чтобы он  боялся,  а  то  всем
раззвонит. Он такой гадкий и пошлый...
   - И ты еще рекомендовала мне  его  как  связного!  -  Однако  лейтенант
спохватывается, умолкает. Бесполезно  указывать  женщинам  на  их  ошибки,
вступать с ними в спор, спор сейчас же становится бесконечным.  Лейтенанту
пришла другая, гораздо более страшная мысль: этот вот тип на кровати может
разболтать не только насчет письма; ведь он знает и кое-что  другое;  что,
если Книбуш проболтался...
   - Да, я непременно должен с ним еще поговорить! - повторяет он.
   Она словно угадала его мысли.
   - А что ты сделаешь с ним, Фриц, если он предал вас?..
   Лейтенант стоит неподвижно. Даже этой дурочке  пришла  в  голову  такая
мысль, даже она  почуяла  опасность,  которая  всегда  угрожает  "делу"  и
которой все  боятся:  предательство!  Поэтому  все  и  держится  в  тайне,
посвящены только немногие. Почти никто  не  знает,  что  именно  задумано.
Только намеки  в  самой  общей  форме.  В  деревне  накопилось  достаточно
недовольства, ненависти, отчаяния. Станок, печатающий в Берлине  банкноты,
каждой новой волной бумажных денег вызывает новую волну озлобления, -  тут
достаточно двух-трех слов, заглушенного бряцания оружием пустяка!
   Но вовсе не нужно все понимать, вовсе не нужно знать много, достаточно,
если ландрату шепнут: кто-то ездит по  округе,  подбивая  людей  на  путч.
Сегодня прошел слух, будто в деревне даже оружие считают...
   Лейтенант наводит фонарь на лицо спящего - нехорошее лицо, такому  лицу
нельзя доверять. Инстинкт, видно, не обманывал его, когда  он  был  против
участия этого прохвоста... Но тут вмешалась Виолета. Она предложила его, -
такой удобный, незаметный посредник между ними. Он один  имеет  постоянный
доступ в дом ротмистра, и всегда его встретишь в поле,  в  лесу...  А  при
первом же поручении вот что вышло - и вечно эти  бабы,  эти  длинноволосые
дуры напортят! Ни о чем они не способны думать, кроме  их  так  называемой
любви!
   Лейтенант резко оборачивается и говорит со злостью:
   - Сию же минуту отправляйся спать, Виолета!
   Она перепугана его тоном.
   - Но, Фриц, я же хотела тебя здесь подождать!  И  потом  мне  еще  надо
переговорить с лесничим относительно косули...
   - Здесь подождать? Не будь смешна! А что, если  негодяй  проснется  или
кто-нибудь зайдет сюда?
   - Но как же быть, Фриц? Вдруг он проснется и хватится своего письма, то
есть моего письма, побежит к дедушке или к маме и все выложит...
   - Довольно, Виолета! Прошу тебя! Я все улажу, после собрания я  займусь
им, и основательно, будь уверена!
   - А если он до того убежит?
   - Не убежит! Он же пьян!
   - Ну, а если все-таки убежит?
   - Господи боже мой, да не ори же ты, Виолета! - почти кричит он. И, сам
напуганный, шепчет: - Прошу тебя,  будь  благоразумна,  здесь  тебе  ждать
совершенно невозможно. Ну, если хочешь, следи за домом...  Примерно  через
час я вернусь.
   Они выходят вместе. Ощупью пробираются через темную  комнату  и  темные
сени. И вот они опять перед домом.
   Ночь, полная луна, кругом все тихо и мирно, очень тепло.
   - Проклятая луна! Каждый дурак может нас увидеть! Иди  туда,  в  кусты.
Значит, через час...
   - Фриц! - кричит она ему вслед. - Фриц!
   - Ну что еще? Ты когда-нибудь замолчишь?
   - Фриц! Ты даже не поцелуешь? Ни разу?
   "О черт! О дьявол!" - И вслух:
   - Потом, детка, потом все наверстаем.
   Скрипит гравий. Лейтенант ушел. Виолета фон  Праквиц  стоит  в  тех  же
кустах, где стояла Аманда Бакс. Как и та, она смотрит  на  окна  Мейеровой
комнаты.
   Она слегка разочарована и вместе с тем гордится, что стоит на страже.


   6. ЛЕСНИЧИЙ КНИБУШ ЛОВИТ БРАКОНЬЕРА

   Лесничий Книбуш с перекинутой через плечо трехстволкой медленно брел по
ночному лесу. Полная луна стояла уже  довольно  высоко,  но  внизу,  между
стволами, ее свет  придавал  неверным  очертаниям  еще  большую  зыбкость.
Лесничий знал лес, как горожанин - свою квартиру. Во все часы дня  и  ночи
ходил он здесь. Он знал каждый поворот дороги, каждый куст  можжевельника,
который возникал как призрак человека то  там,  то  здесь  между  стволами
сосен. Знал, что вот это прошуршал еж, охотясь за  мышами.  Но,  хотя  все
здесь было Книбушу известно и переизвестно, сейчас он брел  через  лес  не
слишком охотно.
   Лес-то остался тем же, каким был испокон веков, но времена стали иными,
а с временами и люди. Конечно, порубщики и раньше крали. Но то были просто
темные личности, промышлявшие сомнительными делами  и  имевшие  еще  более
сомнительную репутацию. Их ловили, - но что с такого  возьмешь,  и  именно
оттого, что взять было нечего, сажали в тюрьму. Не стоило тратить  на  них
свою досаду и злость - досада и убыток приходились всегда на  их  долю,  в
наказание за воровство.
   Но слыханное ли дело, чтобы целая деревня, человек за человеком, дом за
домом, крала лес? Вот и бегаешь, следишь, из себя выходишь, а  поймаешь  в
кои веки одного, так или ждешь, что он тебе отомстит, или стыд берет,  что
такой человек стал вором.
   Когда лесничий Книбуш еще  был  молод,  в  первые  годы  его  службы  в
нейлоэвском  лесничестве,  в  этих   местах   жил   знаменитый   браконьер
Мюллер-Томас,   впоследствии   повесившийся   в    камере    Мейенбургской
исправительной тюрьмы. Долго шла борьба с этим негодяем не на жизнь, а  на
смерть: хитрость против хитрости, насилие  против  насилия,  но  как-никак
борьба велась одинаковыми средствами... А теперь эти бандиты  выходят  "на
промысел" целой шайкой с пистолетами военного образца и с карабинами.  Они
поднимают дичь там, где ее находят, не щадя ни котных животных, ни самок с
детенышами, стреляют пулями в фазанов и даже куропаток! Если бы еще  охота
была для них тем же, что для Мюллер-Томаса, или хоть средством добыть себе
жаркое и утолить голод, - но они убивают просто из жажды убийства,  они  -
убийцы и разрушители!
   Старик наконец вышел из строевого леса, он идет  узкой  просекой  через
заказник. Сосенкам пятнадцать лет, их уже  два-три  года  назад  следовало
прочистить - да ведь  где  людей  возьмешь?  Так  заказник  превратился  в
непролазные заросли, в чащу тесно переплетенных  ветвей  и  бурелома,  где
даже днем на три метра вперед ничего не видно! А сейчас, при лунном свете,
все это стоит черной стеной... Если у тебя есть враг и  он  должен  пройти
этой дорогой, достаточно засесть в зарослях, и ты уж  ни  за  что  его  не
упустишь!
   Напрасно лесничий уверяет себя, что никто не  может  поджидать  его  на
этой просеке, ведь это совершенно  непредвиденная  охотничья  прогулка;  а
держал бы язык за зубами, так и ее не было бы! Нет, никто не  подстерегает
его в чащобе!
   Все же он старается ступать бесшумно. Он  знает,  где  тянется  мшистая
полоска травы, по которой шагается так неслышно. И все же стоит  хрустнуть
веточке под ногой,  он  останавливается,  настораживается,  и  сердце  его
испуганно стучит. Трубку он давно уже сунул в карман, в лесу запах  курева
слышен издалека. Курок он держит на взводе, ибо выстрелить и  промахнуться
все же лучше, чем не выстрелить вовсе.
   Лесничий очень стар, ему хотелось  бы  давно  уйти  на  покой.  Но  это
оказалось невозможным, и вот теперь тащись ночью  через  эту  чащу  только
потому, что глупая девчонка не  уберегла  своего  сердца  и  своих  писем.
Бессмысленное путешествие, не встретит он косулю, а если встретит, так  не
попадет в нее! А если даже  и  подстрелит  -  что  толку?  Ни  барыня,  ни
господин ротмистр - никто не удивится, если барышня заявит, что  охота  не
удалась. "Вот видишь, - самое  большее,  что  скажет  ротмистр:  -  Ты  бы
сделала умнее,  Вайо,  если  бы  осталась  в  постели".  И  только  слегка
посмеется над ней.
   Так нет, об этом они и не думают.  Они  послали  его  взаправду  искать
косулю, и вот теперь бегай по лесу,  пока  те  трое  улаживают  историю  с
окаянным Мейером! А кому они обязаны тем,  что  узнали?  Ведь  только  ему
одному! Кто вытащил от старосты Гаазе ветрогона лейтенанта? Именно  он!  И
этот нахальный щенок, задрав нос, еще заявляет ему:
   - Вы нам здесь не нужны, Книбуш.  Ступайте  и  пристрелите  косулю!  Но
чтобы вы у меня  тут  в  кустах  не  подслушивали!  Я  с  вами  разделаюсь
по-своему, сударь!
   А фройляйн Виолета стояла тут же и слышала каждое слово  этого  нахала.
Могла бы, кажется, хоть немного быть благодарной  Книбушу,  так  нет,  она
только сказала:
   - Да, идите, Книбуш, и постарайтесь,  чтоб  завтра  было  что  показать
папе!
   Тут уж ничего не оставалось, как ответить:  "Слушаюсь,  барышня",  и  -
марш в лес! Так и не узнаешь никогда, что они там  сделают  с  управляющим
Мейером. Сам-то Мейер,  конечно,  словечка  не  проронит,  лакей  Редер  -
могила, лейтенанта завтра и  след  простынет,  а  барышня  тоже  не  любит
рассказывать, хоть и очень любит, чтобы ей рассказывали.
   Чего же он достиг этим столь  тщательно  обдуманным  наушничеством,  на
которое возлагал такие надежды?  Охотничьей  прогулки  ночью  по  лесу  да
вечной ненависти  коротышки  Мейера!  А  уж  тот  -  прямо  гадюка,  когда
взбеленится!
   Вздохнув, лесничий Книбуш останавливается и вытирает лоб -  ему  жарко,
очень жарко! Но не от парной и неподвижной духоты в  лесу  его  бросает  в
жар, а от досады на самого себя. В тысячный, в десятитысячный  раз  решает
он больше не слышать, не видеть того, что его не касается,  ни  о  чем  не
болтать, что бы ни  довелось  проведать.  Идти  просто  своей  дорогой  те
несколько лет, что ему осталось жить, больше  не  быть  умным,  сметливым,
хитрым, предусмотрительным - нет, нет!
   И словно точка, поставленная  вслед  за  этим  бесповоротным  решением,
словно  аминь,  провозглашенный  в  церкви,  по  лесу  гулким  эхом  вдруг
прокатывается выстрел!
   Лесничий вздрагивает, останавливается  и  слушает,  окаменев.  Ружейный
выстрел - резкий, как удар кнута. Явно стрелял браконьер - кому же  еще  в
такой поздний час околачиваться в лесу?
   И то и другое лесничему ясно, но ему не вполне ясно,  с  какой  стороны
раздался выстрел. Высокая стена леса, обступающая со всех сторон заказник,
перебрасывает звук  туда  и  сюда,  словно  мяч.  Все  же  лесничий  готов
поклясться, что выстрел донесся именно  оттуда,  куда  он  направлял  свои
стопы: из засеянного сераделлой  участка  Гаазе,  куда  забралась  косуля!
Кто-то другой выстрелил по барышниной косуле!
   Лесничий все еще стоит на том же  месте,  где  стоял,  когда  прогремел
выстрел. Ему незачем спешить, он полон непоколебимой решимости. Ведь он  -
мужчина, он делает только то, что захочет, и ничего  другого!  Неторопливо
вешает он на плечо трехстволку, неторопливо вытаскивает из кармана трубку,
набивает  ее  и  после  минутного  колебания  чиркает   спичкой.   Глубоко
затянувшись, зажимает спичку между большим пальцем и указательным, еще раз
осторожно приминает табак, захлопывает никелевую крышку трубки и пускается
в путь. Вполне сознательно, полный непоколебимой решимости, удаляется  он,
шаг за шагом, от того места,  где  раздался  выстрел!  Мое  дело  сторона.
Точка. Аминь.
   Но ведь бывает же так, что за иным человеком,  даже  против  его  воли,
новости прямо следом бегут, а другой проживет целую жизнь и  ничего-то  не
услышит. Он всегда жует вчерашний хлеб. По сути дела  лесничий  и  сегодня
ведь пальцем не шевельнул, чтобы узнать про барышнино письмо. Напротив, он
с омерзением отверг Мейерову  клевету,  он  и  слушать  не  захотел  этого
бахвала - и тем не менее узнал все про письмо!
   И что же, лесничий,  благодушно  посасывая  трубку  и  посмеиваясь  над
собственной хитростью, попросту уходил от браконьера, он  решил  не  спеша
обойти самые безопасные участки леса,  чтобы  потом  с  полным  основанием
утверждать, что как он ни старался, как ни высматривал, косуля  нигде  ему
не попалась. И все-таки этот отчаянный трус волею судеб подстрелил зверя -
и даже без ружья!
   Новость, от которой он так усердно удирал, неслышно и  поспешно  катила
на велосипеде по ложбинке между высокими елями, куда не проникал  ни  один
луч месяца. А лесничий шел, посасывая трубку, именно по этой ложбинке.
   Столкновение было жестоким. Но если старику Книбушу был уготован мягкий
песок, достаточно толстый слой его, чтобы  предохранить  старые  кости  от
ушиба, то велосипедиста подстерегал огромный валун: незнакомец налетел  на
него сначала плечом и крепко выругался, хотя в этот миг еще не подозревал,
что сломал ключицу. Потом проехался щекой по шершавой  поверхности  камня,
содрав кожу до живого мяса так, что щеку будто  ожгло  огнем.  Но  упавший
велосипедист  вряд  ли  это  почувствовал,  ибо  его  висок  тут  же  свел
знакомство  с  другим  острым  выступом.   Тогда   велосипедист,   уже   в
беспамятстве, произнес: "Ух!" - и затих.
   Честный лесничий Книбуш сидел на песке и растирал себе  ляжку,  которой
больше всего досталось при столкновении. Он был бы очень доволен, если  бы
упавший снова сел на свой велосипед и покатил дальше; он, Книбуш, не  стал
бы предъявлять каких-либо требований или задавать вопросы, ведь он  раз  и
навсегда решил больше ни  во  что  не  ввязываться,  и  его  решение  было
непоколебимо.
   Он всматривался в темноту, отыскивая незнакомца. Но так  как  в  лощине
под елями было слишком темно, чтобы  разглядеть  хоть  что-нибудь  (только
тот, кто знал лес как  свои  пять  пальцев,  мог  отважиться  проехать  на
велосипеде по этой дороге, тонувшей в  непроглядной  тьме!),  то  лесничий
постепенно внушил себе, будто все же видит что-то. Он вообразил, что видит
черную фигуру, сидящую, подобно ему, на песке и растирающую себе бока.
   Поэтому лесничий не двигался и только вглядывался в темноту. Теперь  он
был совершенно убежден, что и велосипедист сидит и наблюдает за ним, сидит
и ждет его ухода. Сначала лесничий не знал, на  что  решиться,  затем,  по
зрелом размышлении, пришел к выводу,  что  незнакомец  прав.  Книбушу  как
представителю власти надлежало уйти первым, тем самым дав понять,  что  от
расследования этого случая он отказывается.
   Не  спуская  глаз  с  черного  пятна,  лесничий  медленно,  неслышно  и
осторожно поднялся, сделал шажок, еще шажок, но  на  третьем  снова  упал,
разумеется споткнувшись именно об того, от кого хотел уйти. Там,  где  ему
примерещилось черное пятно, ничего не было; и вот  возле  своего  открытия
лесничий и шлепнулся - почти что на него!
   Он охотно тут же вскочил бы на ноги и  пустился  наутек,  но  угодил  в
велосипедную раму и крепко в ней застрял,  к  тому  же  в  первый  миг  он
растерялся, запутавшись в педалях, цепях, ружейных чехлах и сумках, уже не
говоря о том, что он ушибся при стремительном падении на  тонкие  стальные
трубки рамы и зубцы педали.
   Так лесничий и сидел,  еще  не  опомнившись  от  весьма  чувствительной
встряски, телесной и душевной, но  если  им  сперва  владела  единственная
мысль - "надо убираться подобру-поздорову", - то спустя немного он все  же
заметил, что тело, в которое  уперлась  его  рука,  было  как-то  чересчур
неподвижно.
   Однако прошло еще немало  времени,  прежде  чем  непоколебимое  решение
уступило место другим решениям. Наконец Книбуш все же принудил себя зажечь
карманный электрический фонарик. А когда это было сделано и световой конус
упал на бледное, с ободранной скулой лицо лежавшего без  памяти  человека,
дело пошло живее: и от сознания, что известный всей округе бродяга  Беймер
из Альтлоэ сам дался  ему  в  руки,  беззащитный  как  баран,  до  решения
упрятать драчуна и браконьера в кутузку - оставался уже один только шаг.
   Пока лесничий с помощью ремней и веревок увязывал  Беймера  как  пакет,
искусней и крепче, чем  любая  продавщица  в  универсальном  магазине,  он
раздумывал о том, что этой "поимкой" стяжает себе славу не только в глазах
тайного советника и ротмистра. Дело в  том,  что  Беймер  был  отъявленный
негодяй и забияка, первый вор  и  буян  в  округе,  язва  на  теле  любого
хозяйства, о чем достаточно наглядно  свидетельствовали  и  косуля  в  его
рюкзаке, и пристегнутый к велосипеду карабин! Но важнее, чем  слава,  было
для старика Книбуша сознание того, что  он  без  всякого  для  себя  риска
избавится теперь от опаснейшего врага, не раз грозившегося  разделаться  с
лесничим, если только тот вздумает обыскать его тачку с дровами. Что  этот
опаснейший враг, втрое сильнее его, попал к нему в руки беззащитным,  было
поистине милостью неба, это могло поколебать самое непоколебимое решение и
даже  вовсе  его  отменить.  И  лесничий   затягивал   узлы   с   истинным
удовольствием, словно ему выпала необыкновенная удача.
   Правда, фройляйн Ютта  фон  Кукгоф,  наверное,  заметила  бы  по  этому
случаю, что цыплят по осени считают.


   7. НА УЛИЦЕ ПЕРЕД ИГОРНЫМ ДОМОМ

   Вольфганг  Пагель  смотрел  то  в  один  конец  темной   улички   возле
Виттенбергплац, то  в  другой.  Изредка  еще  попадались  спешившие  домой
прохожие. Было самое начало первого. Позади, там, где в белесоватом  свете
ширилась площадь,  стоял,  прислонясь  к  стене  дома,  какой-то  человек.
Спекулянтская кепка, во рту  сигарета,  руки,  несмотря  на  летнюю  жару,
засунуты в карманы - словом, все как полагается.
   - Вот он, - сказал Вольфганг и мотнул головой. Его  вдруг  зазнобило  -
ведь он так близок к цели. Волнение и тревога овладели им.
   - Кто это? - спросил Штудман довольно равнодушно. Скучная штука,  когда
тебя, смертельно уставшего, тащат ночью через весь Берлин и  в  результате
показывают человека в спекулянтской кепке.
   - Стремный, - сказал Вольфганг без всякого сочувствия к усталости своих
спутников.
   - Делает честь вашему знанию Берлина! - сердито воскликнул ротмистр фон
Пракв