т как, не  можете!  Что  ж...  посмотрим...  в
таком случае, я немедленно бросаю квартиру, фрау Туман!
   - Девочка моя, Ида, - взмолилась Туманша, - ну подожди немного, пока не
вернется ее мальчишка, ну ради меня!.. И тогда они у меня мигом  съедут!..
Уходи же ты прочь с ее глаз, глупая! - шепнула она в раздражении Петре.  -
Ей только б не видеть тебя, и она сразу угомонится!
   - Я ухожу, - прошептала Петра и  встала.  Она  вдруг  смогла  стоять  и
хорошо видела черную дыру, открытой в темный коридор  кухонной  двери,  но
лиц обеих женщин не видела. Она медленно зашагала, те говорили что-то еще,
все  быстрее,  все  громче,  но  слышала  она  неотчетливо  и  потому   не
понимала...
   Зато она могла теперь идти, и она медленно  прошла  из  светлой  жаркой
духоты к черной дыре. Дальше темный коридор с "их"  дверью,  нужно  только
войти, запереться - а там на кровать...
   Но она прошла мимо, все было как во сне,  ноги  не  слушались,  шли  не
туда, куда приказывал мозг. Проходя, она кинула еще один взгляд в комнату.
"Все-таки следовало бы застелить кровать", - подумала она и  прошла  мимо.
Уже перед нею дверь на лестницу, и она ее открыла, сделала шаг через порог
и опять притворила ее за собой.
   Светлое справа и слева - это лица соседок.
   - Что там у вас за скандал? - спрашивает одна.
   - Никак они вас выкинули, фройляйн?
   - Господи! Чисто покойница!
   Но Петра только качает  отрицательно  головой.  Ей  нельзя  заговорить,
иначе она проснется и будет опять сидеть на кухне, и те  будут  спорить  и
кричать на нее... Надо  тихо,  очень  тихо,  а  то  рассеется  сон...  Она
схватилась осторожно за перила, сошла на ступеньку вниз  и  в  самом  деле
опустилась ниже. Это настоящая лестница из сновидения, по ней можно только
спускаться, вверх идти нельзя.
   Она спускается дальше.
   Нужно спешить. Наверху опять открыли дверь, кто-то кричит ей: "Девочка,
не  дури!  Куда  ты  так  пойдешь  голая?  Скорей  иди  наверх,  Ида  тебя
простила..."
   Петра машет рукой и сходит еще на ступеньку. Она спускается ниже и ниже
- на дно колодца. Но внизу ждут светлые ворота, как в сказке.  Есть  такая
сказка, Вольфганг ей рассказывал. И вот она выходит светлыми  воротами  на
солнце, идет узкими проходами, залитыми солнцем дворами... И вот перед нею
улица, почти пустая, залитая ярким солнцем улица.
   Петра посмотрела в одну сторону, в другую - где же Вольф?


   3. УПРАВЛЯЮЩИЙ МЕЙЕР СТАРАЕТСЯ УГОДИТЬ

   Управляющий Мейер, Мейер-губан, в час дня, сразу же как началась работа
на свекловичном поле, был уже на месте. Все шло в точности как  он  думал:
приказчик  Ковалевский,  сущая  тряпка,  позволил  бабам  ковыряться  зря,
половина проклятущих сорняков преспокойно сидит еще в земле.
   Коротышка Мейер  сразу  напыжился,  краска  прилила  к  его  щекам,  он
заругался: "Что за свинство, стоять тут и заводить шашни с  бабами,  когда
надо смотреть в оба... тряпка несчастная..." -  и  так  далее,  вся  давно
известная и при каждой неполадке повторяемая  гамма  -  вверх  и  вниз  по
клавиатуре.
   Приказчик Ковалевский покорно, без слова  возражения,  принял,  опустив
седую, почти белую голову, этот яростный поток и только время  от  времени
собственными руками выдергивал из пыльной твердой земли чахлую травинку.
   - Ваше дело не девок лапать, а надзирать за работой! - кричал Мейер.  -
Но вам, конечно, приятней лапать!
   Совсем неосновательный поклеп на старика. Но  Мейер  награжден  взрывом
смеха, говорящим о его успехе по  женской  части,  и  удаляется  под  тень
сосен. Здесь его индюшечья краснота сразу перешла  в  нормальный  для  его
лица цвет - здоровый, кирпичный загар, и  он  звонко  расхохотался.  Ну  и
задал он ему, старому дурню! Хватит на три дня вперед. Нужно владеть  этим
искусством - реветь от бешенства, когда ты ничуть не взбешен, а не  то  со
здешним народом все здоровье потеряешь.
   Ротмистр, даром что старый офицер и муштровальщик новобранцев, этого не
умеет. Он, когда злится, становится бел как полотно и  красен  как  рак  и
после каждой такой вспышки лежит потом целые сутки в  полном  изнеможении.
Забавно, в самом деле, вот вам и великий человек!
   Интересно, с какими людьми он сегодня вернется, если он вообще привезет
кого-нибудь. Если привезет, то, конечно, это будут работники первый  сорт,
потому что  их  подрядил  господин  ротмистр...  а  уж  он,  Мейер,  пусть
соображает, как с ними поладить. И пожаловаться не смей!
   Ну да как-нибудь обойдется. Он, коротышка Мейер, всегда умел  ладить  с
великими людьми, лишь бы было притом две-три милых девушки. Аманда в общем
вполне подходящая, но эти польки... у них совсем особая  закваска,  особый
огонек, а главное - без выдумок. Мейер-губан, забывшись, запел вполголоса:
"Мне что девочка, что роза - я на них плевал!"
   - Молодой человек, вы тут не одни! - проговорил дребезжащий голос -  и,
вздрогнув,  Мейер  увидел,  что  под  сосной  у  дороги  стоит  тесть  его
работодателя, тайный советник фон Тешов.
   Снизу на старом барине (особенно для такого гнетуще жаркого  дня)  было
надето более  чем  достаточно:  высокие  сапоги  с  отворотами  и  зеленые
грубошерстные бриджи. А выше талии - вернее огромного брюха - на нем  была
только  егеровская   фуфайка   с   цветной   пикейной   манишкой,   широко
расстегнутая, так что видна была косматая, седая, усыпанная  бисером  пота
грудь. Дальше кверху опять шла шерсть, а именно -  красно-серо-бело-желтая
кудлатая борода. Красный нос картошкой,  хитрые,  довольно  поблескивающие
глазки, а еще выше зеленая касторовая шляпа с пучком оленьей шерсти. Все в
целом - тайный коммерции советник Горст-Гейнц  фон  Тешов,  владелец  двух
поместий и восьми тысяч моргенов леса, именуемый коротко "старым барином".
   И конечно, старый барин опять держал в руках две здоровенные орясины  -
его охотничьи дрожки стояли, верно, где-нибудь за  поворотом.  Управляющий
Мейер знал, что старый барин относится в общем  благосклонно  к  служащему
зятя, так как не терпит подхалимов и  ханжей.  Поэтому  Мейер  сказал  без
обиняков:
   - Пришли промыслить себе дровишек, господин тайный советник?
   На старости лет господин фон Тешов сдал в  аренду  оба  свои  поместья,
Нейлоэ - зятю, Бирнбаум - сыну. Себе он оставил только "полдесятка сосен",
как называл он свои восемь тысяч моргенов леса. И как он драл за аренду  с
зятя и с сына самую что ни на  есть  высокую  плату  ("дураки,  дают  себя
облапошить"), так он, точно черт за грешной душой, присматривал  за  своим
лесным хозяйством, чтобы ничто не пропадало даром. При  каждом  выезде  он
собственноручно доверху накладывал свои охотничьи дрожки  сухими  сучьями,
годными на дрова. "Я не белая кость, как  мой  уважаемый  зятек.  Дров  не
покупаю и своих сосен зря не рублю, я собираю валежник по праву бедняка  -
хе-хе-хе!"
   В этот раз, однако, он был не склонен излагать свои взгляды  на  добычу
топлива. С двумя  орясинами  в  руке  он  смотрел  задумчиво  на  молодого
человека, который был бородатому старику едва по плечо.
   - Опять вы за свои проказы, юноша? - спросил он почти огорченно. -  Моя
супруга рвет и мечет. Ваша роза, надеюсь, не кто иная, как Бакс?..
   Любезно и учтиво, как послушный сын, коротышка Мейер ответил:
   - Господин тайный советник, мы в самом деле только проверяли  счета  по
птичьему двору.
   Старый барин вдруг побагровел:
   - Какое вы имеете касательство, сударь,  к  счетам  по  моему  птичьему
двору? Какое вам дело до моей птичницы? Вы служите у моего зятя,  а  не  у
моей птичницы, поняли? И не у меня!
   - Конечно, господин тайный советник! - сказал Мейер послушно и мирно.
   - Обязательно вам понадобилось, чтобы  это  была  птичница  моей  жены,
Мейер, юноша, Аполлон! - забубнил старый барин.  -  Когда  столько  кругом
девушек! Вы бы все-таки посчитались со стариком! А если  уж  иначе  нельзя
было - зачем же делать это у нее на глазах? Я  все  понимаю,  я  тоже  был
молод и тоже не зевал - но почему же я должен терпеть  неприятности  из-за
того, что вы такой Казанова? Теперь  моя  супруга  требует,  чтобы  я  вас
прогнал. "Не выйдет, говорю, он служит не у меня, а у моего  зятя,  я  его
прогнать не могу. Прогони сама свою девчонку... Нет, говорит,  не  выйдет,
та только соблазненная  жертва,  и  потом  она  очень  работящая.  Хорошую
птичницу  так  легко  не  найдешь,  а  управляющих  именьями,  как   собак
нерезаных..." Теперь она дуется на меня, а когда вернется зять,  прожужжит
ему все уши, увидите!
   - Мы только проверяли счета по птичьему двору, - упорствует  на  всякий
случай  Мейер;  все  мелкие  преступники  держатся  правила:  "Только   не
признавайся!" - У фройляйн Бакс хромает счет, вот я и стал помогать ей.
   - Так, так, - захихикал старик, - она  будет,  сынок,  учиться  у  тебя
счету, да? - И он гулко расхохотался. - Между  прочим,  зять  звонил,  что
достал людей.
   - Слава богу! - обрадовался Мейер.
   - Только они у него опять проскользнули между пальцев, опять он, верно,
стал слишком командовать! Не знаю, я толком не понял, к телефону подходила
моя внучка Виолета. Теперь он сидит как пришитый  в  Фюрстенвальде...  вам
это понятно?! С каких это пор Фюрстенвальде оказался в Берлине?
   - Могу я спросить у вас кое-что, господин  тайный  советник?  -  сказал
Мейер-коротышка  со   всею   вежливостью,   какую   он   обычно   оказывал
начальствующим и высокопоставленным лицам. - Выслать мне  сегодня  вечером
на станцию коляску или нет?
   - Понятия не имею! - сказал старый барин. - Уж не хочешь ли ты,  сынок,
чтобы я вмешался в ваши хозяйственные дела? А потом, чуть что не  так,  вы
скажете, что это я распорядился! Нет, обратитесь к Виолете! Она знает. Или
тоже не знает. У вас в хозяйстве и все так - никто ничего не знает!
   - Так точно, господин тайный советник! - сказал учтиво Мейер.
   ("Со стариком надо  быть  в  ладу,  кто  знает,  долго  ли  продержится
ротмистр при такой плате за аренду... Может быть, старик возьмет меня  еще
к себе на службу".)
   Старый барин пронзительно свистнул в два пальца кучеру.
   - Можете подать мне мои дровишки в дрожки, - сказал он милостиво. - Ну,
как у вас дела с сахарной свеклой? Только еще приступаете к прополке? Что,
не растет? Небось позабыли про сернокислый аммоний, герои? А я все  жду  и
жду, никто удобрений не раскидывает; ну нет, думаю, оставим  их  в  покое,
ученого учить, только портить. И сам смеюсь в кулак. До завтра, сударь!


   4. РОТМИСТР В ПОЛИЦЕЙСКОМ УПРАВЛЕНИИ

   Жара в полицейском управлении на Александерплац хоть кого бы сморила. В
коридорах воняло  застоявшейся  мочой,  гнилыми  фруктами,  непроветренной
мокрой одеждой. Повсюду стояли люди, серые фигуры с измятыми серыми лицами
и угасшими или дико горящими глазами. Усталые  полицейские  смотрели  тупо
или раздраженно. Ротмистр фон Праквиц, пылая яростью, спрашивал у двадцати
человек, без конца спускался и подымался  по  лестницам,  носился  взад  и
вперед по всем коридорам, пока  не  попал  наконец,  пробегав  полчаса,  в
большой, неопрятный, вонючий кабинет. На улице, чуть  не  в  двух  метрах,
грохотали под окнами поезда электрички, они больше были слышны, чем  видны
сквозь серое от пыли стекло.
   Фон Праквиц не был один на один с комиссаром. У соседнего стола  другой
чиновник, в штатском, допрашивал бледнолицего, длинноносого юнца по поводу
карманной кражи. У третьего стола,  в  глубине  комнаты,  четыре  человека
безостановочно о чем-то перешептывались. Не разобрать было,  находится  ли
среди них и "правонарушитель", все они были без пиджаков.
   Ротмистр сделал свое сообщение - сперва коротко,  деловито;  но  потом,
оживившись, заговорил почти громко, словно им снова овладела ярость  из-за
постыдной неудачи. Комиссар, бледный, изможденный человек, слушал, опустив
глаза, не прерывая его вопросами. А может быть, и не слушал, он все  время
усердно старался поставить три спички так,  чтоб  они,  опираясь  одна  на
другую, не падали.
   Наконец ротмистр кончил, и комиссар поднял  взгляд.  Бесцветные  глаза,
бесцветное лицо, короткие усы, все немного печальное, почти стертое, но не
антипатичное.
   - Чего же вы хотите от нас? Что мы можем сделать? - спросил он.
   Ротмистра подбросило на стуле.
   - Арестовать мерзавцев! - прокричал он.
   - За что?
   - За то, что нарушили договор.
   - Но ведь вы не заключали никакого договора, не так ли?
   - Заключил! Устный!
   - Они будут отпираться. Есть у вас свидетели? Хозяин конторы  по  найму
едва ли подтвердит ваши показания, не правда ли?
   - Конечно нет. Но тот человек, первый жнец, обжулил  меня  на  тридцать
долларов!
   - Этого вы мне не говорили - ясно? - тихо сказал комиссар.
   - Что?!
   - Есть у вас свидетельство из банка  о  законном  приобретении  валюты?
Имели вы право ее купить? Имели вы право отдавать ее в другие руки?
   Ротмистр сидел бледный, жевал губами. Так вот  какую  помощь  оказывает
ему государство! Он  стал  жертвой  обмана,  и  ему  же  еще  грозят!  Все
приобретают валюту вместо дрянных бумажек -  он  готов  поспорить,  что  у
этого серого человека тоже найдется немного валюты в карманах!
   - Примиритесь с тем, что этот человек сбежал, господин фон  Праквиц,  -
урезонивал комиссар. - Какая вам будет  польза,  если  мы  его  поймаем  и
засадим? Денег ваших при нем  не  окажется,  и  найти  людей  это  вам  не
поможет! У нас таких случаев без конца - что  ни  день,  что  ни  час.  Мы
каждый день составляем  списки  на  поимку  во-о-о-т  такой  длины...  Нет
смысла, поверьте вы мне! - И вдруг очень услужливо: - Разумеется, если  вы
желаете, мы можем возбудить дело о деньгах  за  билет...  Вы  нам  подаете
жалобу, я прилагаю протокол...
   Фон Праквиц повел плечом. Наконец он заговорил:
   - А у меня тем временем гниет на корню урожай. Вы понимаете, хлеб, море
хлеба! Хлеба вдосталь на сотни ртов! Я дал ему валюту не ради собственного
моего удовольствия, а потому, что никак не достать людей...
   - Да, конечно, - сказал тот. - Я вас понимаю. Так что  дела  возбуждать
не будем. На Силезском вокзале толчется множество  посредников,  людей  вы
несомненно достанете. Только ничего не платите вперед. Никому.  Посреднику
тоже.
   - Отлично, - сказал ротмистр. - Значит, попытаюсь еще раз.
   Длинноносый вор у соседнего стола заплакал. У  него  был  отталкивающий
вид, плакал он явно потому лишь, что не мог придумать, что еще соврать.
   - Итак, благодарю вас, - сказал фон Праквиц почти против воли. И  вдруг
вполголоса, почти  приятельски,  как  товарищу  по  несчастью:  -  Что  вы
скажете... Как вам все это нравится? - Он неопределенно повел рукой.
   Тот поднял плечи и снова безнадежно их опустил. Начал было, помялся  и,
наконец, сказал:
   - С двенадцати дня доллар стоит семьсот шестьдесят  тысяч.  Что  делать
людям? Голод не радость.
   Ротмистр так же  безнадежно  повел  плечом  и  безмолвно  направился  к
выходу.


   5. ПАГЕЛЬ У БОГАТЫХ ЛЮДЕЙ

   Бывают часы в жизни человека, даже деятельного, когда он, остановившись
на распутье, подавленный  чувством  своего  бессилия,  опускает  руки.  Не
противясь, даже не помышляя о сопротивлении, он дает себя нести, толкать -
он и голову не втянет в плечи под грозящим ударом.  Плыви  же  по  волнам,
человек, ты - листок, подхваченный рекою жизни! Быстро несет она тебя  под
нависшим краем подмытого берега, гонит в тихую заводь; но вот подхватывает
тебя новый водоворот, и ничего тебе не остается, как закружиться в нем,  и
вновь тебя несет - к гибели, к новому ли кружению, - разве ты знаешь?
   Петра Ледиг, когда ее полуголую выгнали из дому,  могла  двумя  словами
унять разыгравшуюся на кухне бурю - не так уж скверно оборачивалось  дело,
ей только бы заговорить. Слова все меняют, они  стачивают  острые  края  -
глядишь, и все уже улеглось - в чем, собственно, дело? Улеглось бы и  тут,
если бы не это застывшее молчание, за которым одинаково  могло  скрываться
высокомерие и отчаянье, голод и презрение.
   Ничто не принуждало Петру Ледиг пройти мимо открытой двери ее  комнаты.
Она могла войти и повернуть ключ в замке - могла,  но  не  сделала.  Волна
жизни подхватила листок и  несет  его,  несет.  И  то  уже  слишком  долго
пролежал он в крошечной заводи возле берега, лишь изредка тихо покачиваясь
на последних расходящихся  волнах  водоворота.  Но  вот  прилив  подхватил
безвольную и понес ее в Неведомое - на улицу.
   Был день, три часа пополудни или, может  быть,  половина  четвертого  -
рабочие еще не вернулись с фабрик, женщины еще не вышли за  покупками.  За
стеклами витрин и в задних комнатушках, темных и затхлых, сидели владельцы
магазинов и клевали носом. Ни одного покупателя. Жарища.
   Жмурясь, лежала кошка на  каменной  приступочке.  С  другого  тротуара,
через улицу, за ней подглядывала собака; но потом, решив, что дело того не
стоит, широко раскрыла, зевая, нежную розовую пасть.
   Солнце, еще слепившее глаза, было видно только сквозь мглистую дымку  -
рыжий, плавящийся по краям раскаленный шар. Что бы это ни было,  стены  ли
домов или кора деревьев, стекла ли витрин или асфальт тротуаров, белье  ли
на перилах балкона или лужа, которую лошадь напрудила на мостовой,  -  все
дышало, пыхтело, потело, пахло. Жарко. Нестерпимо жарко. Замершей на месте
девушке чудилось, точно  она  слышит  идущее  по  городу  гудение,  тихий,
монотонный, неустанно гудящий шум, словно весь город превратился в кипящий
котел.
   Петра Ледиг ждала, устало щуря глаза на  свет,  ждала  толчка,  который
погонит листок дальше, куда-нибудь, все равно куда. Город гудел от жары. С
минуту Петра смотрела через улицу, пристально  и  напряженно  смотрела  на
собаку, точно от нее-то и ждала толчка.  Собака  тоже  пристально  на  нее
посмотрела, - потом повалилась  наземь,  вытянула,  кряхтя  от  жары,  все
четыре лапы и заснула. Петра Ледиг стояла, стояла;  нет,  она  не  втянула
голову в плечи,  даже  удар  был  бы  сейчас  избавлением,  но  ничего  не
произошло. Город гудел от жары...
   А   пока   она,   чего-то   ожидая,   стояла   на   разморенной   зноем
Георгенкирхштрассе, ее сердечный друг, Вольфганг Пагель, сидел, ожидая,  в
чужом доме, в чужой кухне,  ожидая...  чего?  Его  наставница,  чистенькая
Лизбет,  исчезла  в  комнатах.   У   белоснежной   плиты,   кафельной,   с
хромированной сталью, орудовала другая  молодая  девушка,  которой  Лизбет
шепнула  в  объяснение  несколько  слов.  На  плите  постукивала   крышкой
кастрюля, усердно что-то варя. Вольфганг сидел, поставив локти на  колени,
подперев подбородок рукой, и ждал, и уже почти не ждал.
   Такой кухни ему еще не доводилось  видеть.  Большая,  как  танцевальный
зал,  белая,  серебряная,  медно-красная  с  матовой  крупичатой  чернотою
электрических кастрюль, а посреди зала проходил белый деревянный барьер по
пояс высотой, огораживая своего рода подмостки  и  отделяя  рабочую  часть
кухни от той, где можно  было  посидеть.  Вниз  вели  две  ступеньки;  там
помещалась плита, кухонный стол, кастрюли, шкафы. Наверху  же,  где  сидел
Пагель, стоял длинный обеденный стол,  снежной  белизны  и  удобные  белые
стулья. Здесь был даже камин из красного камня с чистыми белыми швами.
   Наверху сидел Вольфганг, внизу хлопотала у плиты незнакомая девушка.
   Он равнодушно и тупо смотрел в  светлое  высокое  окно,  сквозь  завесу
виноградных листьев, на залитый солнцем сад. Впрочем, в окно была  вделана
решетка. "Потому что, - думал  он  рассеянно,  -  как  прячут  за  решетку
преступление, так укрывается за нее и богатство. Только там оно  чувствует
себя в безопасности - за решетками банков, стальными стенками  сейфов,  за
узорной кованой оградой, которая - та же решетка, за  железными  жалюзи  и
сигнальною аппаратурой своих вилл. Странное сходство... впрочем, вовсе  не
странное, но я так устал..."
   Он зевнул. Девушка тотчас отвела глаза от плиты и посмотрела  на  него.
Она кивнула ему, тихо улыбнувшись, с  подчеркну