ы
попасться. В десять раз умнее тебя! В сто раз!
   - Пора уж ему уехать, - пробормотал Ковалевский.
   - Да, это на тебя похоже! - в бешенстве крикнула прожорливая женщина. -
В кои-то веки нашелся человек, который печется о нас, настоящий  добытчик,
и вот нате вам! Говорю тебе, если ты начнешь скандалить... говорю  тебе...
- Она размахивала ложкой,  она  не  знала,  чем  ему  пригрозить.  Узкими,
тонущими  в  складках  жира  глазками  она  шарила  по  комнате,  как   бы
примериваясь, что схватить.
   - Я тут все съем, и ты подохнешь  с  голоду!  -  выкрикнула  она  самую
страшную угрозу, какую могла себе представить.
   Муж с минуту уныло смотрел на нее. "Что мать, что дочь, - думал  он.  -
Пиявки жадные - удержу нет..."
   Он повернулся и пошел к выходу.
   - Посмей только пойти наверх! Посмей только завести с ним ссору!
   Ковалевский уже подымался вверх по лестнице. С  минуту  он,  отдуваясь,
стоял у дверей в комнату дочери, мужество уже оставило его, и все-таки  он
постучал.
   - Кто это? - после некоторой паузы с досадой откликнулась Зофи.
   - Я, отец, - ответил он негромко.
   За дверью пошептались, но потом  ключ  в  замке  повернулся.  В  дверях
стояла Зофи. Она злобно посмотрела на отца и крикнула:
   - Чего тебе? Ты же знаешь, Гансу надо выспаться. Галдите так, что  глаз
не сомкнешь, так нет, ты еще и сюда приперся. Ну, что случилось?
   -  Подойдите  поближе,  тестюшка,  -   раздался   в   глубине   комнаты
издевательски-любезный голос. - Очень рад! Зофи, не трещи, не болтай,  это
лестное посещение. Господин тесть пожаловали! Садитесь, прошу вас. Дай ему
стул, Зофи, пусть сядет. Извините, тестюшка, что мы еще в постели. Знал бы
я о высоком посещении, я б надел свой фрак... - Он,  хихикая,  смотрел  на
оробевшего старика. - То есть, точнее говоря, это не мой фрак.  Но  он  на
мне прекрасно сидит, это фрак господина ротмистра.  Господин  фон  Праквиц
был так любезен, что пришел мне на помощь, у меня  было  жидковато  насчет
гардероба!
   Ковалевского так много в жизни ругали и высмеивали, что он  притерпелся
и сохранял в таких случаях безразличный вид, хотя, быть может, и страдал в
душе.
   Он стоял возле стула, уставившись в землю, и не смотрел на постель, где
лежал Ганс Либшнер.
   - Ты, Зофи... - тихо начал он.
   - Ну чего тебе, отец? Да говори же! Снова начнешь ворчать  из-за  того,
что кто-то чего-то недосчитался! Может быть,  староста  Гаазе  так  громко
кричит из-за своей курицы, что ты уже и спать не можешь!  Как  бы  ему  не
нарваться на что-нибудь похуже.
   - У меня есть замечательные приводные ремни!  -  захихикал  Либшнер.  -
Отличные приводные ремни для подметок. Большой спрос, хорошая цена! Что  с
вами, отец? Я охотно возьму вас в компаньоны, десять процентов с  выручки,
ничего не пожалею для родственничков, не правда ли, Зофихен?
   Старик безмолвно выслушал все эти насмешки. Когда же Либшнер  замолчал,
он еще раз начал:
   - Зофи, господин Пагель снова спрашивал, почему ты не работаешь...
   - Дождется он...
   - Ну и пусть себе спрашивает! За всякий спрос бьют  в  нос!  Уж  я  ему
отвечу, пусть только сунется!
   - Он говорит, если ты завтра не выйдешь  копать  картошку,  он  вечером
переведет сюда в мезонин Минну-монашку!
   - Ох, дождется он...
   - Да, Ганс, съезди его по наглой роже, чтобы  он  целый  месяц  не  мог
пасти открыть! Много о себе воображает, болван.
   - Правильно, Зофи! Но уж я-то не стану об  него  руки  марать.  Покорно
благодарю. Это не по моей части, не моя это специальность. А  для  Беймера
это подойдет! Беймер с удовольствием прихлопнет этого  молодчика,  ему  уж
ничего не понадобится на этом свете, он до конца жизни...
   Молча слушал старик, теперь он поднял голову.
   - Если с господином Пагелем что случится,  я  на  вас  донесу,  -  тихо
сказал Ковалевский.
   - Какое тебе дело до Пагеля, отец? - накинулась на него Зофи. -  С  ума
ты сошел...
   -  Я  помалкивал,  -  продолжал  Ковалевский,  -  потому  что  ты   моя
единственная дочь, и потому что  вы  мне  много  раз  обещали,  что  скоро
уедете. Я извелся от мысли, что ты вот с таким...
   - Не стесняйтесь, старичок! - донеслось с кровати. - Что  за  церемонии
между родственниками? Каторжником, не правда ли?
   - Да, каторжником! - настойчиво повторил старик. - Но не  думаю,  чтобы
на каторге все были такие подлецы! Это воровство! Конца ему  нет!..  Разве
человек ворует нарочно, чтобы кому-то навредить? Ведь вам от этого никакой
пользы, деньги, которые вы выручаете за краденое во Франкфурте  и  Остаде,
ничего ведь не стоят...
   - Потерпите, старичок, теперь уж недолго ждать. Как  только  я  достану
денег на дорогу и  оборотный  капитал,  мы  смываемся.  Думаете,  мне  так
нравится ваша хибара? Или я  не  могу  расстаться  с  вашей  богопротивной
рожей?
   Он стал насвистывать сквозь зубы "Ты ума лишился, мальчик!".
   - Да! - с жаром воскликнул старик. - Уезжайте! Уезжайте в Берлин!
   - Тестюшка! Вы только что сами мне разъяснили, что у нас нет денег! Или
вы собираетесь выплатить мне наличными приданое  вашей  уважаемой  дочери?
Не-ет, дорогой мой, без денег в Берлин - и сейчас же засыпаться?  Спасибо!
Мы так долго ждали, что подождем еще несколько дней, а то и неделю  -  как
придется...
   - Но что же будет, если он  и  в  самом  деле  посадит  сюда  Минну?  -
вскипела Зофи. - Это ты нам наплел, ты просто хочешь нас выжить, отец!
   Либшнер свистнул, он обменялся взглядом с Зофи. Она замолчала.
   Ковалевский заметил этот взгляд.
   - Так же верно, как то, что я здесь стою, - крикнул он дрожа, -  как  я
надеюсь, что бог простит мне мою слабость, -  если  с  господином  Пагелем
что-нибудь случится, я сам приведу сюда жандармов.
   С минуту все трое молчали. В словах старика была  такая  сила,  что  те
двое поняли: он это сделает.
   - А еще прикидываешься хорошим отцом, - с  презрением  сказала  наконец
Зофи.
   - Тут уже ничего не поделаешь, Зофихен! -  вежливо  сказал  Либшнер.  -
Старик души не чает в этом мальчике.  Такие  вещи  бывают.  Слушай,  Зофи,
слушайте и вы, старичок! Отправляйся  на  квартиру  к  молодому  человеку.
Время обеденное, в эти часы он бывает один. Будь с ним мила,  Зофихен,  ты
знаешь, я не ревнив. Уж он поддастся... Ты ведь справишься, а, Зофи?
   - Этот дурак! - сказала она  презрительно.  -  Если  я  захочу,  он  на
коленях будет ползать. Но ведь там будет Бакс, ведь у него же Бакс!
   - Эта толстая курятница? Если ты не сумеешь спровадить  эту  колоду,  я
тебе объявлю расчет, Зофи!
   - Уезжайте, уезжайте лучше, прошу вас, прежде чем все выйдет наружу,  -
просил Ковалевский.
   - Пастору, видно, приходится трижды читать  вам  воскресную  проповедь,
прежде чем вы раскусите в чем дело, а? Деньги, говорю я! Иначе вы  от  нас
не избавитесь! Итак, тестюшка, будьте спокойны, мы примем  меры,  квартира
останется за нами, она еще нам не надоела. А вашему пай-мальчику ничего не
будет, поняли?
   - Уезжайте, - упрямо повторил старик.
   - Покажи ему, где дверь, Зофи! Пусть сначала сам катится.  Если  бы  не
лень, я бы вас спустил с лестницы. До  свидания,  тестюшка!  Рад  был  вас
видеть. Привет вашему другу, господину Пагелю!
   - Ах, Зофи! - с отчаянием шептал старик на лестнице. -  Ты  была  таким
милым ребенком...


   3. ТО ЛИ ЖЕНАТ, ТО ЛИ НЕТ

   Аманда оказалась права. Им действительно хорошо  жилось  вдвоем.  И  не
просто хорошо, а превосходно.
   Пагель, к своему удивлению, открыл, что  эта  женщина  Аманда  Бакс,  о
которой он думал, что она через неделю начнет  его  раздражать,  напротив,
была ему приятна, помогала справляться со многими трудностями.  Он  уже  и
раньше знал, что она опрятна, прилежна, проворна,  исполнительна.  Но  его
глубоко удивило,  что  девушка,  моловшая  языком,  точно  старая  сводня,
прекрасно умеет молчать, умеет прислушиваться к  словам  других,  учиться,
усваивать новые взгляды. Эта незаконнорожденная Аманда, которая намыкалась
в нищете, которая за год жизни вытерпела ругани и побоев больше, чем  иные
за всю свою жизнь, с озлоблением  относилась  к  жизни  и  к  людям,  а  в
особенности к мужчинам, Аманда, - этот цветок нищеты, цветок  подвалов,  -
была трогательно чутка ко всякому хорошему слову, ко всякому намеку.
   - Боже мой! - воскликнул ошеломленный Пагель на  третий  день,  увидев,
что письменный стол накрыт белой скатертью, уставлен приличной  фарфоровой
посудой и приборами, которые она, по-видимому, принесла из замка.  Он  был
тронут тем, что она сама угадала, как  опротивели  ему  оббитые  фаянсовые
тарелки и потемневшие жестяные ложки.
   - Ну и что же? - сказала она вызывающе. - Что  тут  особенного?  Каждый
живет как привык! Я всегда говорю, плевать мне на упаковку, для меня важно
что внутри, - но если вас тешит другое, пожалуйста!
   Эти два молодых существа жили  точно  на  острове,  без  общества  себе
равных, без друзей, без единого дружеского слова. Они  были  предоставлены
друг другу. Если Пагелю после беготни и сутолоки рабочего дня,  когда  его
рвали на куски, хотелось  пожить  немного  своей  жизнью,  он  отправлялся
"домой", то есть в контору.  А  если  Аманда,  эта  ошельмованная  подруга
предателя Мейера, последняя  из  рабынь  ненавистного  тайного  советника,
хотела услышать от кого-нибудь доброе слово, - она искала его у Пагеля.
   Так один становился спасителем другого. Без толстощекой птичницы Пагель
в те трудные дни, может быть, спасовал бы, может быть, бежал бы  от  своей
задачи,  подобно  тайному  советнику  Тешову,  или  Штудману,   или   даже
ротмистру. И если он высоко держал знамя, то в этом была  немалая  заслуга
Аманды Бакс.
   И кто знает, может быть, Аманде Бакс нелегко далась  бы  ее  история  с
Мейером, если бы у нее перед глазами  не  было  Вольфганга  Пагеля.  Есть,
значит, и другие мужчины, которые не бегают за первой попавшейся  юбкой  и
не пялят глаза на каждое смазливое  личико.  Глупо  злиться  на  весь  мир
только потому, что Мейер оказался негодяем. Надо злиться на самое себя, на
свой выбор. Когда человеку кто приглянется, он сначала еще может совладать
с собственным сердцем, потом уже обычно бывает слишком поздно.  Потом  она
по-настоящему полюбила своего Гензекена.
   И так как все доброе, что было теперь в жизни каждого из них,  исходило
от другого, то само собой получалось, что они были добры друг к другу.
   Как-то Вольфганг,  помывшись  и  переодевшись,  вернулся  в  контору  и
увидел, что суп подан, но еще не налит в тарелки.
   - Ну? - спросил он, улыбаясь. - Еще не начинаем?
   - Вам письма, господин Пагель,  -  сказала  она  и  протянула  ему  два
запечатанных конверта. Он поспешно схватил их,  и  Аманда,  не  говоря  ни
слова, ушла в спальню, чтобы развесить мокрую одежду и привести в  порядок
умывальник.
   Вот это и значило быть добрыми друг к другу. Пагель не задумывался  над
этим, но он ощущал доброту Аманды. Он прислонился к печке, обдававшей  его
приятным  теплом,  письмо  Штудмана  сунул  непрочитанным   в   карман   и
нетерпеливо вскрыл письмо матери.  Но  раньше  чем  приступить  к  чтению,
закурил сигарету. Он знал, что ему дадут  спокойно  прочесть  письмо,  что
никто не потревожит его замечанием: "Суп остынет!"
   Почтальона встречала Аманда. Она раскладывала почту на  столе  кучками.
Управление имением, управление лесом, господам на виллу,  управляющему  (в
лице того же господина Пагеля) -  и,  наконец,  иногда  что-нибудь  и  для
Пагеля лично. Но этих личных писем она не клала на стол.  Она  прятала  их
куда-нибудь и ждала,  пока  он  переоденется  в  чистую,  сухую  одежду  и
почувствует себя освеженным; тогда она  говорила:  "Вам  письмо,  господин
Пагель", - и исчезала.
   А  ведь  они  вовсе  не  уговаривались.  Аманда  сама  это   придумала.
Удивительно, сколько такта было у этой грубой женщины. И Пагель  вовсе  не
пускался перед Амандой в откровенности! Он никогда  не  рассказывал  ей  о
своем доме и тем более о  своей  любимой,  это  было  не  в  его  духе.  И
опять-таки удивительно, что Аманда и без слов угадала, что творится в душе
у Пагеля. У нее не было для этого ни малейших  оснований.  Пагель  не  вел
частой и пространной переписки с какой-нибудь молодой дамой. Да  и  вообще
не было переписки с молодой дамой, а всего только с фрау Пагель,  которая,
судя по почерку и по обратному адресу, могла быть только его  матерью.  Но
Аманда готова была присягнуть, что господин Пагель, выражаясь ее  словами,
был "в крепких руках". И что, как ни крепко держали его эти  руки,  что-то
было  тут  не  совсем  ладно  (именно  потому,   что   письма   от   "нее"
отсутствовали).
   Девушка убрала умывальник, оглядела комнату: все опять в порядке.  Если
ему захочется, он может после обеда вздремнуть. Надо думать,  он  позволит
себе эту роскошь, уж очень он нуждается в  отдыхе.  Она  прислушивается  к
тому, что происходит в другой комнате. Но там  по-прежнему  тихо.  Она  не
совсем довольна этой  тишиной:  когда  Пагель  радуется,  он  насвистывает
какой-нибудь мотив.
   Все еще тихо...
   Аманда  садится  на  стул.  Ее  чувство  к  Пагелю   не   омрачено   ни
влюбленностью, ни завистью. Напротив, все, что  она  видит,  узнает,  лишь
радует ее, еще сильнее укрепляет в ней то, чем она особенно сильна: волю к
жизни.
   "Поди ж ты, - думает она. - Уж кажется, на  что  порядочный  и  честный
малый, а ведь у  них  тоже  не  все  гладко.  Зачем  же  мне-то  робеть  и
отчаиваться, когда я всего два-три года, как выкарабкалась из помойки?"
   Так примерно текут мысли Аманды. Но тут они прерываются, так как рядом,
в  конторе,  раздается  пронзительный,  громкий  свист  -  не   мелодичное
насвистывание хорошо настроенного человека, а буйный,  воинственный  клич,
нечто такое, что даже чуждая всему военному Аманда воспринимает как сигнал
к нападению.
   В атаку, марш, марш! Вперед на врага! И затем: победа, триумф, триумф и
слава!
   В эту  же  минуту,  не  успела  Аманда  вскочить  со  стула,  -  широко
распахивается дверь. Пагель заглядывает в спальню и кричит:
   - Аманда, дружище, девушка, куда вы запропастились?  Есть  хочу,  живот
подвело, - скорей, скорей!
   С тем  возмущением,  с  каким  люди  из  народа  относятся  ко  всякому
восторженному проявлению чувств, Аманда смотрит в покрасневшее, совершенно
изменившееся лицо Пагеля.
   - Вы что, очумели, - говорит она с неприступным видом и идет мимо  него
к столу, чтобы разлить по тарелкам суп.
   С любопытством заглядывает Пагель в тарелки. С любопытством спрашивает:
   - Что у нас сегодня, Аманда?
   Но, по-видимому, ответ на этот вопрос его не слишком интересует.
   - Рассольник из гусиных потрохов, - заявляет Аманда.
   - Ах, Аманда! Как раз сегодня гусиные потроха. Сегодня надо бы... Нет у
меня сегодня терпенья обгладывать гусиные крылышки!
   - Если вы не позаботитесь, - с опасным спокойствием  отвечает  Бакс,  -
чтобы деревенские сорванцы не калечили камнями моих  гусей,  вам  придется
каждый день есть гусиные потроха, господин Пагель.
   - Ах, Аманда, - жалобно просит Пагель,  -  вы  могли  бы  хоть  сегодня
оставить меня в покое с вашей воркотней? За очень долгое время  я  сегодня
впервые почти счастлив.
   - Если моих гусей будут увечить из-за того, что вы счастливы,  господин
Пагель, - говорит Аманда, - то лучше уж будьте несчастны  и  заботьтесь  о
хозяйстве. На то вы здесь и поставлены, а не для счастья.
   Пагель поднимает голову  и  смотрит  веселыми  искрящимися  глазами  на
сердитое лицо Аманды.
   - Бросьте притворяться! Вы же нисколько не сердитесь, это видно уже  из
того, что вы не заставляете меня глодать кости, а положили мне на  тарелку
сердце и пупок. Как раз то, что я люблю. А что касается ваших слов,  то  я
вам долго досаждать не буду, Аманда. Я, видите ли, получил  известие,  что
скоро стану отцом...
   - Так, - отвечает Аманда, ничуть не смягчившись. - А я и не знала,  что
вы, господин Пагель, женаты.
   Этот  чисто  женский  ответ  так  ошарашил  молодого  Пагеля,  что   он
решительно бросил ложку, отодвинул стул и вперил глаза в Аманду.
   - Женат?.. я женат? - спросил он с  удивлением.  -  Откуда  у  вас  эта
безумная мысль, Аманда?
   - Вы скоро станете отцом, господин Пагель, -  зло  ответила  Аманда,  -
отцы большей частью бывают женаты или по крайней мере должны быть женаты.
   - Глупости, Аманда, - весело сказал Вольфганг и снова принялся за  суп.
- Вы просто хотели что-нибудь выведать, но теперь я берусь за еду.
   С минуту было тихо, оба ели.
   Аманда строптиво сказала:
   - Сдается мне, что молодая дама не так уже громко свистела и не  валяла
дурака, когда заметила, что станет матерью.
   - Вы угадали, Аманда, - ответил Пагель. - Молодой даме было,  вероятно,
не очень весело, хотя, надо думать, она все-таки капельку радовалась.
   - Тогда, - сказала Аманда решительно, - я бы сию же минуту уехала  туда
и женилась на ней.
   - Это и я бы с удовольствием сделал, Аманда, - ответил Пагель, - но,  к
сожалению, она строго-настрого запретила мне показываться ей на глаза.
   - Она запретила... на глаза? - почти крикнула Аманда. - И она  ждет  от
вас ребенка?
   - Да! - серьезно кивнул Пагель. - Вы совершенно правильно меня поняли.
   - Тогда... - Она покраснела как пион.
   - Тогда... - Она не смела выговорить.
   - Тогда я бы... - Она замялась.
   - Вы бы?.. - очень серьезно спросил Пагель.
   Аманда испытующе посмотрела на него. Она злилась на себя за то, что  из
любопытства ввязалась в эти расспросы и узнала то, чего  вовсе  не  хотела
знать; она злилась и на него, зачем он говорит об этих вещах так же  глупо
и легкомысленно, как все мужчины, а ведь она его считала лучше других.
   Итак, она посмотрела на него испытующе и сердито.
   Но тут она увидела его глаза, его светлые,  светлые  глаза,  в  которых
мерцали огоньки, а в уголках залегли к щекам бесчисленные морщинки, и  как
только она увидела эти морщинки,  ей  стало  ясно,  что  он,  несмотря  на
серьезное выражение лица, полон  радости,  что  он  только  дурачит  ее  в
отместку за глупое любопытство и что он точно такой, каким  она  себе  его
представляла.    Счастье,    которое    целиком    наполняет     человека,
переплескивается и на других. Счастье заразительно... И ей тоже передалась
капелька счастья, она быстро глотнула воздух.
   Но затем сказала совершенно в стиле Аманды Бакс:
   - Прилегли бы вы на полчасика, довольно  уже  вам  в  гусиных  потрохах
ковыряться. Там у вас тепло, и я положила на диван шерстяное одеяло.
   Пагель, озадаченный, с минуту смотрел  на  Аманду,  но  потом  послушно
ответил:
   - Хорошо, сегодня, в виде исключения, я так и сделаю. Но через  полчаса
прошу разбудить.
   В дверях он еще раз обернулся и сказал:
   - Примерно к рождеству это будет - то есть свадьба, Аманда. Сын  явится
на три недели раньше.
   А затем он решительно захлопнул дверь в знак того, что ответ его уже не
интересует, что эта тема вообще исчерпана. И так как Аманда  теперь  знала
все,  что  ей  надо  было  знать,  она  тоже  не  чувствовала  потребности
продолжать разговор. Она тихонько убрала со стола, унесла посуду и уселась
возле печки, чтобы и в самом деле дать ему полчаса покою.
   Но ведь спать-то он не будет, он будет перечитывать письмо!


   4. ЗОФИ БОРЕТСЯ

   Пагель действительно хотел перечесть письмо, но едва он  лег,  как  его
обволокла усталость, точно большая, приятно теплая, приятно темная  волна.
Слова письма, что он в начале  декабря  будет  отцом  и  что  Петер  сама,
наконец, напишет ему, он взял с собой в  сон.  Какая-то  веселая  легкость
исходила от этих слов, и он заснул улыбаясь.
   Во сне ему приснился ребенок, он и видел этого ребенка  и  сам  отчасти
был им. С легким удивлением увидел он себя  на  зеленой  лужайке  в  белом
матросском костюмчике с синим воротником  и  вышитым  якорем,  а  над  ним
молодое сливовое деревцо мирабель простерло свои  ветки,  густо  усаженные
мелкими, желтыми, как мас