клятая Виолета!"
   Сам того не замечая, лейтенант произнес вслух ненавистное имя.  Он  уже
забыл, что целует девушку, он лишь бессильно держал ее в объятиях.
   И вдруг он почувствовал, что его  с  бешеной  силой  оттолкнули.  Он  с
грохотом падает, ударяясь о шкаф.
   - Убирайся вон!  -  гневно  кричит  девушка.  -  Враль!  Мне  для  тебя
шпионить, а ты в это время будешь думать о других?
   Она тяжело дышит.
   Лейтенант с растерянной, виноватой улыбкой стоит у шкафа. Он не  делает
попытки объяснить, оправдаться.
   - Да, Фридель, - говорит он наконец с тем же виноватым видом. - Так  уж
смешно устроен мир! Ты права. Мы уже  в  школе  учили:  nemo  ante  mortem
beatus. Или что-то в этом роде, я уж точно не помню. Это значит: никого не
называй счастливцем до его смерти, и никто до самой смерти не  знает,  что
он и кто он. Правда твоя: я - враль. Ну, Фридельхен, не сердись!
   Он протягивает ей руку, которую она нерешительно берет, гнев уже погас,
его смущение сообщилось и ей.
   - Боже мой, Фриц, - говорит Фридель, не зная, что сказать  в  ответ  на
его мудреное изречение. - Ты такой чудной. Я  взбесилась,  потому  что  ты
меня ни в грош не ставишь. - Он делает протестующий жест. - Ну, ладно,  не
будем об этом говорить. И если хочешь,  я  расскажу  тебе,  что  полковник
сегодня утром...
   Он отпускает ее руку.
   - Нет, спасибо, Фридель.  Уже  не  нужно.  Все  это,  -  продолжает  он
размышлять, - и в самом деле чудно. И все это меня уже  не  касается.  Ну,
прощай, Фридель. Постарайся как можно скорее выйти замуж,  это  самое  для
тебя лучшее...
   И он уходит. Он даже забывает еще раз на  прощанье  взглянуть  на  нее.
Девушка Фрида уже тоже перестала для него существовать, он не слышит,  что
она кричит ему вслед. Погруженный  в  свои  мысли,  он  идет  по  коридору
подвала, поднимается вверх и шагает по выложенной плитками дорожке сада  к
выходу. Он держит в руках фуражку, ему все равно,  увидят  ли,  узнают  ли
его. В эту минуту он не отдает себе отчета,  что  на  свете,  кроме  него,
существуют и другие люди. Ему довольно возни с самим собой.
   Но на ближайшем же перекрестке ему  приходится  еще  раз  вернуться  из
беззвучного мира своих мыслей на нашу бурную опасную планету: чья-то  рука
ложится ему на плечо, чей-то голос говорит:
   - Минуточку, господин лейтенант.
   Лейтенант вскидывает глаза и встречает ледяной взгляд толстого сыщика.


   7. РОТМИСТР ИСЧЕЗ, ФРАУ ЭВА ЖДЕТ

   Если бы не кельнер, Виолета еще долго лежала бы на  полу,  в  ресторане
"Золотой шлем". Ротмистр  фон  Праквиц  оказался  совершенно  беспомощным.
Сначала он хотел бежать вслед за лейтенантом и  стреляться  с  ним;  затем
призвал посетителей ресторана в свидетели того, как позорно этот  господин
поступил с его дочерью. Он стал на колени  возле  Виолеты,  отер  ей  губы
носовым платком и воскликнул плачущим голосом:
   - Виолета, возьми себя в руки, ты - дочь офицера!
   Поднявшись с полу, он потребовал портвейна:
   - Но не из этого стакана, этот стакан осквернен, его надо разбить! - Он
разбил его. - Где моя жена? Моей жены никогда не бывает  на  месте,  когда
она действительно нужна. Я призываю вас в  свидетели,  господа,  что  моей
жены здесь нет...
   Кельнер позвал шофера. Втроем они подняли Виолету, они  хотели  вынести
ее из дому, посадить в машину, отвезти домой. Но  когда  Виолету  подняли,
она начала кричать - она беспрерывно вскрикивала - это были  не  слова,  а
жалобный, отчаянный стон, словно вой животного. Мужчины  чуть  не  уронили
ее. Виолету положили на диван, один из тех ужасных клеенчатых,  украшенных
белыми рифлеными гвоздями диванов, с которых все  скатываются.  Здесь  она
лежала, словно брошенная вещь, какой-то коммивояжер попытался натянуть  ей
юбку на колени. Лежала с закрытыми глазами, ничего не  видела,  ничего  не
слышала. Это  не  была  уже  молоденькая  девушка,  это  было  уже  ничто,
истерзанная плоть, которая кричала, ужасающе кричала...
   Ротмистр сидел, растерянный, у стола, подперев руками белую голову.  Он
затыкал уши, он бормотал:
   - Увезите ее! Не давайте ей кричать! Не могу я этого слышать!  Отвезите
ее в больницу! Пусть приедет моя жена!
   Только это последнее желание и можно было выполнить: шофер Фингер уехал
на великолепной машине, уже забытой новой игрушке взрослого ребенка, чтобы
привезти фрау фон Праквиц.
   Пришли  хозяева,  приготовили  комнату  во  втором  этаже,  вызвали  по
телефону  врача.  Наконец  Виолету  унесли.  Она  кричала  не  переставая.
Ротмистр отказался подняться наверх вместе с дочерью. "Не могу  я  слышать
этот крик", - сказал он и  велел  принести  бутылку  портвейна.  Он  нашел
целительное для всех никчемных людей средство: хмель, то есть  бегство  от
забот, хмель, несущий забвение  -  и  еще  более  ужасное  пробуждение  на
следующий день.
   Хозяйка вместе с  горничной  раздела  Виолету.  Она  все  кричала,  она
продолжала кричать, лежа в постели.
   - Дора, мне же надо к моим  кастрюлям,  -  сказала  хозяйка,  -  сейчас
явится народ к обеду. Посиди-ка здесь и позови меня, когда придет доктор.
   Внизу посетители сошлись на том, что девушка кричит от  родовых  болей,
хотя по ней ничего  не  видать.  Завтра  вся  округа  узнает  о  том,  что
случилось с дочерью  ротмистра  фон  Праквица,  наследницей  миллионов.  А
парень-то какой негодяй!
   Ротмистр не обращал внимания на эту болтовню, его дело было пить - и он
пил.
   Наверху кричала Виолета.
   Горничная Дора несколько раз сказала ей:
   - Фройляйн, не кричите так: ведь никто не хочет вам зла! Отчего  же  вы
кричите? У вас что-нибудь болит?
   Напрасно, Виолета продолжала кричать. Горничная  пожала  плечами:  "Ну,
как хотите!" - и подумала про  себя,  что  наградой  за  ее  доброту  была
неблагодарность. Она уселась возле постели, не забыв достать свое вязанье.
Дора сидела и вязала пуловер; внизу, в зале,  сидел  фон  Праквиц  и  пил;
Виолета, насмерть раненная в самое сердце, кричала. Нет того убежища,  где
человека не могла бы настичь беда. Перед Виолетой, почти девочкой, которая
увлеклась игрой, которая не имела представления о действительности,  вдруг
широко разверзлась волчья пасть жизни. Только мрак  и  неизвестность  были
вокруг, и из темноты рвался единственный, извечный крик: мне страшно.
   Врач заставлял себя ждать, и ротмистр все пил и пил. Напрасно кельнер и
хозяйка уговаривали его что-нибудь съесть, хотя бы тарелку супа.  Ротмистр
не хотел ничего, кроме портвейна. В хмельном чаду  осталось  лишь  смутное
воспоминание о том, что с ним произошло в  это  утро.  Но  это  последнее,
бледное воспоминание о  случившейся  с  ним  беде  каким-то  образом  было
связано с портвейном, и он цеплялся за портвейн. Постепенно, по мере  того
как первая бутылка сменилась второй, вторая  третьей,  его  лицо  запылало
багровым румянцем; волосы  теперь  казались  снежно-белыми.  Он  все  выше
подымал голову, он смотрел прямо перед  собой.  Иногда  он  вдруг  начинал
смеяться или  быстро  писал  указательным  пальцем  длинный  ряд  цифр  на
скатерти и, по-видимому, считал.
   Кельнер зорко следил за ним. Ресторан "Золотой шлем" пользовался прочно
установившейся репутацией, подорвать ее было не так-то легко. Но  довольно
и того, что одна из посетительниц лежит, нехорошо, если вслед  за  дочерью
свалится и отец.
   Фрау Эва фон Праквиц, которая поспешно села в машину,  оставив  Пагеля,
единственного  теперь  в   имении   представителя   хозяев   и   служащих,
расхлебывать  все  неприятности  с  комиссией   Антанты,   фрау   Эва   не
подозревает, что муж и дочь не жаждут ее видеть.  С  нетерпением  ждет  ее
только старший кельнер, он опасается,  как  бы  не  разыгралась  еще  одна
скандальная сцена.
   - Побыстрее! - говорит шоферу фрау Эва.
   - Слушаю, барыня, но дороги! - отвечает шофер.
   Она садится в уголок, она  отдается  своим  мыслям,  заботам,  страхам.
Несчастье свалилось на ее дом, все гибнет.  Десять  раз  уже  хотелось  ей
поднять стекло и сызнова расспросить Фингера. Но она  неподвижно  сидит  в
своем углу, это бесполезно, шофер ничего  не  знает.  Его  позвали  только
тогда, когда Виолета уже лежала без сознания на полу ресторана.  Когда  ее
хотели внести в машину, она начала кричать.
   - Может быть, она сломала ногу или руку? - спрашивает фрау Эва.
   - Сломала? Нет, - ответил Фингер.
   - Но почему же она в таком случае кричала, Фингер? - спросила фрау Эва.
   На это Фингер не знает, что ответить. И ни слова,  ни  весточки  от  ее
мужа. "О Ахим, Ахим!" - в который раз вздыхает фрау Эва, она еще не знает,
как много у нее оснований вздыхать из-за мужа.
   Ибо как раз в эту минуту  ротмистра,  сидящего  в  ресторане,  начинает
разбирать гнев. Он встает, садится, снова  встает  и,  крепко  держась  за
стол, подозрительно оглядывает рыночную площадь.
   - Что случилось? Что-нибудь не в порядке? - озабоченно спросил кельнер.
- Не разрешите ли принести чего-нибудь покушать? Есть превосходная жареная
курица.
   Ротмистр зло уставился  на  кельнера  дико  пылающими  налитыми  кровью
глазами. Он не ответил ни слова, опять сел и выпил снова стакан портвейна,
злобно бормоча что-то про себя. Но через минуту ротмистр опять выглянул  в
окно, им овладела  мысль:  ведь  у  него  была  машина!  Он  велел  шоферу
остановиться возле ресторана. Где же автомобиль? Его украли!
   Ротмистр осторожно оглядел комнату. Все сидят за  едой,  но  верить  им
нельзя. Столько глаз смотрит на него, что они все на него воззрились?  Или
им уже известно, что его обокрали, и они только ждут,  чтобы  он  сам  это
заметил?
   Ротмистр снова уперся взглядом  в  стол;  тихо,  как  колос  на  ветру,
колеблется бутылка с  портвейном.  Стакан  то  уплывает,  то  вдруг  снова
приближается  и  становится  очень  большим.  Ротмистр   пользуется   этим
мгновением: он наклоняет горлышко над стаканом, но  оттуда  вытекает  лишь
последняя жалкая капля.
   Он ищет взглядом кельнера, но кельнер вышел из  зала.  Пользуясь  этим,
ротмистр встает. В раздумье останавливается он перед вешалкой, на  которой
висит его фуражка и плащ рядом с жакеткой и шляпой Виолеты.
   "Что с Виолетой?" - вдруг вспоминает он.
   Но новая волна хмеля смывает эту мысль. Он  уже  забыл,  что  собирался
надеть  пальто,  он  выходит  из  гостиницы,   осторожно   спускается   по
ступенькам. Еще одна дверь, и ротмистр на улице.
   Моросит мелкий дождь. С непокрытой головой, в сером, в серую же полоску
костюме, стоит ротмистр на улице, глядя то в одну, то  в  другую  сторону.
Куда идти? Ему кажется, что в конце улицы сверкает каска шуцмана. Чувствуя
слабость  в  обмякших  коленях,  он  осторожно,  вытянувшись  в   струнку,
направляется в ту сторону.
   Дойдя до угла, он видит, что принял за каску шуцмана  блестящий  медный
таз, висящий  над  парикмахерской.  Ротмистр  задумчиво  поглаживает  свой
подбородок: щетина поскрипывает. Нынче утром ему некогда было побриться, и
он входит в парикмахерскую.
   Она обставлена иначе, чем ожидал ротмистр: несколько столов и  стульев,
ни одного зеркала. Но ротмистр и этому рад, он  с  удовольствием  посидит.
Подперев голову руками, он тотчас же  снова  погружается  в  мутный  поток
пьяных видений.
   Спустя некоторое время он замечает, что  кто-то  положил  ему  руку  на
плечо. Ротмистр поднимает глаза и говорит заплетающимся  языком,  глядя  в
бледное молодое лицо:
   - Будьте добры, побрейте меня.
   Позади раздается взрыв смеха.  Ротмистр  собирается  рассердиться:  над
ним, что ли, смеются? Он оборачивается.
   Молодой человек говорит дружелюбно:
   - Немножко клюкнули, господин граф! Побриться  хотите?  Это  уж  потом.
Пока что вы в трактире!
   - Побреем вас за милую душу! - кричит наглый голос позади ротмистра.  -
И даже пострижем!
   - Помолчи! - шипит бледный. - Господин граф, не слушайте вы его, у него
не все дома. Не хотите ли чего-нибудь выпить?
   - Портвейну, - бормочет ротмистр.
   - Ну разумеется, портвейну! Да только беда в том, что  портвейну  здесь
нет. Зато водка - первый сорт! Можно заказать и для себя? И  для  приятеля
тоже? Вот и хорошо! Мы тут в своей компании. Хозяин, Август,  три  больших
стакана, да живо ставь бутылку на стол. Граф нас приглашает  -  не  правда
ли, вы приглашаете нас, граф?
   Ротмистр, клюя носом, сидит между  ними.  Иногда  он  вздрагивает,  его
обуревает жажда деятельности. Надо найти автомобиль!
   Но парни успокаивают его. Они тотчас же  пойдут  вместе  с  ним  искать
машину, только сначала надо пропустить еще стаканчик  -  здесь  водка  что
надо, не правда ли, граф?
   Ротмистр фон Праквиц снова валится на стул.
   Когда кельнер в "Золотом шлеме" заметил исчезновение ротмистра,  он  не
сразу забеспокоился. Должно быть, пошел в уборную,  думает  он,  продолжая
обслуживать клиентов. Попозже он заглянет туда;  такие  захмелевшие  часто
засыпают в уборной. Вреда  тут  нет,  по  крайней  мере,  они  в  надежном
убежище.
   Кельнер проворно подает блюдо за блюдом. Он бегает взад и вперед, тащит
подносы, приносит пиво, пишет счета -  несмотря  на  отсутствие  офицеров,
дела идут отлично. У них уже побывало свыше шестидесяти  человек  -  почти
все приходят в одиночку, надо думать, приехали из деревни разнюхать,  что,
собственно, ожидается на завтра. Может быть, не поздно присоединиться?
   В это время приходит врач. Его отсылают на второй этаж. В постели лежит
молодая девушка, она кричит через короткие промежутки  надрывным  звериным
криком, закрыв глаза, мотая головой вправо и влево. Горничная,  сидящая  у
кровати, ничего не может объяснить доктору, она не знает, кто эта больная,
что ее мучает, сейчас она позовет хозяйку.
   Доктор стоит один у постели больной. Он ждет с минуту, но все  остается
по-прежнему: больная кричит, никто не приходит. Чтобы не сидеть без  дела,
доктор щупает пульс. Затем он обращается к больной, спрашивает, что у  нее
болит, что с ней случилось. Больная не слышит. Тогда он  пробует  крикнуть
на нее, велит ей замолчать, но она не реагирует, она  его  не  слышит.  Он
придерживает голову, голова неподвижно лежит в его руках, но как только он
ее выпускает, она опять начинает качаться, снова раздается крик.
   Доктор пожимает плечами. Он стоит в ожидании у  окна,  глядя  на  серое
небо. Невеселый вид, невеселые крики,  к  тому  же  доктор  голоден  после
трудного утра. Он находит, что хозяйке пора бы прийти.
   Но вот и она, ей никак нельзя было вырваться из кухни, да и сейчас  она
очень торопится.
   - Слава богу, доктор, что вы наконец пришли! Что же с девочкой?
   Это именно и хотелось бы знать доктору.
   - А тут еще и отец исчез. Ротмистр фон Праквиц, из Нейлоэ, знаете, зять
старого скряги Тешова. Выпил три  бутылки  портвейна,  побежал  пьяный  на
улицу, в дождь, без шапки и без пальто. Я уже велела его  разыскать.  Чего
только не бывает! Есть дни, когда  все  на  тебя  валится!  Что  делать  с
девочкой? Мать едет сюда в машине,  через  час-другой  она,  пожалуй,  уже
будет здесь!
   - Что же случилось с фройляйн?
   Хозяйка сама хорошенько не знает, она зовет кельнера.
   - У меня все идет вверх дном, надо же этому случиться как раз  сегодня,
когда у нас так много народу!
   Но кельнер только и  может  сказать,  что  было  объяснение  с  молодым
человеком.
   - Ага, любовная история,  -  говорит  доктор.  -  Может  быть,  тяжелый
нервный шок. Я сейчас дам больной снотворное, а когда  приедет  мать,  еще
забегу...
   - Да, сделайте, чтобы она заснула, господин  доктор!  Сил  нет  слушать
этот крик, не могу же я на все время посадить кого-нибудь у ее постели,  у
нас тут своя работа. Здесь же не больница...
   Доктор молча слушает, должно быть, он раз сто на  дню  слышит  подобные
вещи. Он всегда удивляется, как это люди не устают рассказывать врачу, что
как раз сегодня у них нет времени  возиться  с  больными,  что  болезнь  -
непрошеная гостья. Каждый наново растолковывает это врачу.
   Доктор набирает в шприц легкое снотворное.  Он  вонзает  иглу  в  руку,
больная вздрагивает, на минуту крик прерывается.
   В раздумье  стоит  врач,  он  еще  не  нажал  на  поршень  шприца.  Это
вздрагиванье, этот перерыв, - не похоже на тяжелый нервный шок. Она должна
быть нечувствительна к легкому уколу - однако она его ощутила! Значит, она
в сознании и только симулирует беспамятство.
   Врач, стоящий у изголовья Виолеты фон Праквиц, не новичок в своем деле.
Это пожилой человек, он уже  не  огорчается,  если  его  пациенты  хитрят.
Столько людей прошло через его руки  -  о  люди,  люди!  У  него  уже  нет
поползновений учить, воспитывать, наставлять. Если эта девушка из  хорошей
семьи, это цветущее юное  создание,  кричит,  если  она  ищет  спасения  в
болезни и беспамятстве, то, должно быть, ею владеет панический страх перед
какой-то бедой. Может быть,  только  перед  тягостным  объяснением,  может
быть, перед чем-то худшим. Доктору известно, как жадно ищут нирваны  люди,
охваченные страхом перед зловещими угрозами жизни, и ему  известно  также,
что глубокий, без сновидений, несущий полное забвение сон иногда дает силу
вынести то, что казалось невыносимым.
   Тихо вытаскивает доктор иглу  из  шприца.  Он  хотел  подарить  девушке
два-три часа покоя, но лучше дать ей долгий глубокий сон. Отдохни,  отдали
злой час!
   Он приготовляет другой, более  сильный  шприц.  Еще  прежде,  чем  весь
раствор попал в руку, крик прекращается. Виолета фон Праквиц  поворачивает
голову, ее тело вытягивается, она кладет одну руку под щеку, засыпает.
   Уже без малого половина первого.
   - Так, - говорит доктор хозяйке. - Теперь она будет крепко спать десять
- двенадцать часов подряд. Стало быть, когда приедет мать, позвоните мне.
   Он уходит.
   Скоро будет час.
   Часа через два приезжает Фингер с фрау фон Праквиц.  Уже  пробило  три.
Обеденное время прошло, хозяйка освободилась, да и кельнер не так занят.
   Многое пришлось выслушать фрау Эве - о незнакомом молодом  человеке,  о
выплеснутом стакане портвейна, о ссоре. "Фриц, ах  Фриц!"  -  крикнула  ее
дочь, а теперь она крепко спит, супруг же ее немножко  выпил  натощак,  он
ушел и еще не вернулся. Нет, он не сказал, куда идет. Доктор предполагает,
что это нервный шок, ему сейчас позвонят... Да, шляпа и пальто остались на
вешалке, он ушел  добрых  два  часа  тому  назад,  не  заглянул  ли  он  к
кому-нибудь из знакомых?
   Все это фрау фон Праквиц  узнает  по  частям,  но  составить  себе  всю
картину в целом она не может. Фрау Эва энергичный человек, ее семья попала
в беду, муж, пьяный, блуждает под дождем, дочери грозит какая-то неведомая
опасность, она спит глубоким сном. Матери хотелось бы что-нибудь  сделать,
изменить, исправить. Но приходится  сложа  руки  сидеть  возле  постели  и
поджидать врача, который, разумеется, тоже ничего не придумает.
   Она стоит  у  окна,  она  смотрит  на  унылый,  мокрый  от  дождя  двор
гостиницы,  матово  блестят  толевые  крыши.  Работник  смазывает   колеса
багажной тележки. Бесконечно медленно, с паузами после  каждого  движения,
снимает он колесо с оси,  прислоняет  его  к  стене.  Достает  жестянку  с
колесной мазью, ставит ее возле оси, глядит на  ось.  Затем  берет  щепку,
достает ею немного мази, глядит на нее и медленно начинает мазать.
   "И вот на что мы растрачиваем нашу жизнь, - с  горечью  думает  Эва.  -
Значит, все-таки любовная история - "Фриц, ах Фриц!".  Я  была  права.  Но
какая мне польза от того, что я была права,  а  главное,  какая  от  этого
польза ей".
   Фрау  Эва  оборачивается,  смотрит  на  спящую.  Ее  охватывает  бурное
нетерпение. Ей хотелось бы схватить за плечи  недвижимую  дочь,  растрясти
ее, расспросить, посоветовать, помочь, что-нибудь сделать! Но  по  бледным
вискам, по глубокому, несколько хриплому дыханию она чувствует, что трясти
ее было бы бесполезно, что Виолета ускользнула от порывов ее  энергии,  ее
нетерпения, точно так же, как  ускользнул  от  них  единственный  че