и.  Ее  глаза  были  совсем
близко от его глаз. Тоже карие, они теперь затуманились влагой покорности.
   - Что ж, бей! - прошептала она. - Только поставь разок за меня, дуся...
   Пагель порывисто отвернулся, стремительно подошел  к  столу  и  схватил
Штудмана за локоть. Задыхаясь, он спросил:
   - Мы идем, или мы не идем?
   - Никак не могу оторвать ротмистра от  стола!  -  так  же  взволнованно
прошептал в ответ Штудман. - Вы только посмотрите!


   9. РОТМИСТР - УЧЕНИК ПАГЕЛЯ

   Крайне  неохотно  сопровождал  ротмистр  фон  Праквиц  бывшего   своего
портупей-юнкера Пагеля в его таинственном путешествии по ночному  Берлину;
еще у Люттера и Вегнера он с большим неудовольствием терпел его общество и
вызывающую болтовню и никак не мог извинить ему оскорбительное предложение
денег. Он находил совершенно неуместным интерес своего  друга  Штудмана  к
этому опустившемуся гуляке, богатство которого  казалось  ротмистру  более
чем подозрительным. И если поведение юноши во время маленького инцидента с
осколком гранаты в битве под Тетельмюнде представлялось фон Штудману  хоть
и слегка смешным,  но,  особенно  приняв  во  внимание  крайнюю  молодость
Пагеля, все же геройским, то для фон Праквица смешное всегда  перевешивало
геройское, - а натура, способная на такие экстравагантности, могла вызвать
только недоверие.
   Честному ротмистру Иоахиму фон Праквицу лишь  экстравагантности  других
людей казались подозрительными, к своим собственным он относился в  высшей
степени терпимо. И едва он узнал, что предстоят не мерзкие  развлечения  с
голыми бабами - какой ужас! - но всего лишь игра, вернее говоря, jeu [игра
(фр.)], - в тот же миг полицейские в подбитых гвоздями  башмаках  утратили
всю свою грозность, неосвещенный дом уже казался гостеприимным, стремный -
юмористической  фигурой,  а  портупей-юнкер  Пагель   из   совратителя   и
сомнительного субъекта превратился в  славного  малого  и  знающего  жизнь
молодого человека.
   И когда ротмистр стоял в маленькой мещанской передней с  горами  одежды
на вешалках, когда бравый усач за складным  столиком  приветливо  спросил:
"Не угодно ли фишек, господа?" - и ротмистр, после  быстрого,  испытующего
взгляда,  спросил:  "В  армии  служили?  А?  Где?"  -  и   усач,   щелкнув
воображаемыми шпорами, ответил: "Так точно! Девятнадцатый саксонский обоз,
Лейпциг", - тут ротмистр пришел в отличное настроение и почувствовал  себя
как дома.
   Ни разу мысль  о  запретности  этой  игры  не  омрачила  его  радужного
настроения; с интересом выслушал он пояснения относительно  того,  сколько
сотен и тысяч марок представляет та или иная фишка и как ими  пользоваться
- в его  время  играли  только  на  деньги  или  на  визитные  карточки  с
нацарапанной на них суммой. Помни он сейчас еще о Пагеле, он отнесся бы  к
нему вполне благожелательно. Но ни разу мысль о молодом человеке не пришла
ему на ум.
   Зато игра и окружавшие стол игроки даже чересчур его занимали.  Правда,
пришлось с сожалением признать, что публика здесь отнюдь не изысканная, ей
далеко до общества, собиравшегося когда-то  в  офицерских  казино  мирного
времени. Взять хотя бы краснорожего толстяка  за  столом,  раскладывавшего
фишки пухлыми пальцами в перстнях, - разве при взгляде на  его  жирный,  в
складках затылок можно было усомниться, что это родной брат или родич того
самого скотопромышленника из Франкфурта, которого ротмистр к себе на порог
не  пускал?  Впрочем,  этот  братец  тоже  не  раз  надувал  ротмистра,  -
франкфуртский, конечно.
   Враждебно посмотрел фон Праквиц на толстяка:  вот,  значит,  куда  идут
неправедно отнятые у землевладельцев доходы - и даже проигрывать этот  тип
не умеет прилично: он, видимо, боится малейшего проигрыша, хотя  проигрыши
неизменно следовали за каждой его новой ставкой.
   Мешало ротмистру также и множество женщин, теснившихся вокруг стола,  -
ибо, по его мнению,  "женщинам  тут  не  место";  "jeu"  -  занятие  чисто
мужское,  только  мужчина   способен   играть   успешно,   с   достаточным
хладнокровием и здравым смыслом.  Кроме  того,  хотя  они  были  и  весьма
нарядны, но на его  вкус  несколько  экстравагантно  одеты,  или,  вернее,
раздеты. Эта манера выставлять для обозрения всем  и  каждому  белоснежные
груди  в,  так  сказать,  более  или  менее  открытом  шелковом   футляре,
напоминала столь ненавистных ему уличных девок.  Разумеется,  такого  рода
женщинам доступ сюда закрыт, но одно напоминание уже было тягостно!
   Было все же и приятное. Например, вон тот пожилой  бледный  господин  с
необычайно острым носом и моноклем: там,  где  играл  этот  господин,  где
сидел этот господин, где бывал в гостях этот господин, мог бы находиться и
ротмистр фон Праквиц.
   Любопытно, что сидевшего совсем рядом с ним Пагеля ротмистр  просто  не
увидел, его обычно столь  зоркий  глаз  лишь  с  трудом  замечал  людей  в
поношенном платье.
   Что касается рулетки (ротмистр, вежливо поблагодарив, уселся  на  стул,
предложенный ему, казалось, добровольно, а на самом  деле  лишь  по  знаку
свыше), то сразу ориентироваться в ней было  трудновато.  Во-первых,  игра
предоставляла слишком много самых разнообразных возможностей,  к  тому  же
все шло с какой-то даже неприличной  поспешностью.  Едва  ротмистр  уяснил
себе, как распределяются ставки, - и рулетка уже загудела, шарик зажужжал,
крупье что-то крикнул, тут фишки посыпались дождем, там они  исчезли  и  -
мимо, дальше - все вертится, катится, жужжит, кричит, - просто голова идет
кругом.
   Собственные воспоминания ротмистра  о  рулетке  относились  еще  к  тем
давним временам, когда он был лейтенантом. Но его познания в этой  области
и тогда были довольно скудными, не больше трех-четырех раз играл он в  эту
игру, ибо рулетка, как игра особенно опасная,  была  строжайше  запрещена,
строже, чем все другие азартные забавы. В сущности молодые офицеры  играли
тогда только в одну азартную игру, называвшуюся  "Божье  благословение"  и
считавшуюся относительно  безобидной.  Все  же  для  тогда  еще  холостого
лейтенанта она превратилась в такую опасность,  что  после  одной,  весьма
бурной  ночи  он  сломя  голову  полетел  к   отцу-генералу,   еще   более
вспыльчивому, чем он. Там он за полчаса узнал,  что  такое  взрыв  ярости,
лишение наследства и изгнание, но в конце концов оба они, пролив  обильные
слезы, подписали у какого-то чернявого субъекта кучу векселей, под которые
получили достаточно денег, чтобы долг чести был кое-как покрыт. С тех  пор
ротмистр не играл ни разу.
   И вот он сидел теперь у зеленого  стола,  рассеянно  созерцал  надписи,
созерцал цифры, тихонько побрякивая в  кармане  фишками  и  решительно  не
зная, как ему начать, хотя начать очень хотелось.
   Когда Штудман спросил его: "Что ж, Праквиц,  ты  в  самом  деле  хочешь
играть?" - он ответил сердито:
   - А ты разве нет? Для чего же мы брали фишки?
   И он поставил на красное.
   Разумеется, вышло красное. Не успел он опомниться, как горсть  фишек  с
сухим журчаньем упала на  его  фишки.  Несимпатичный  крупье,  похожий  на
взъерошенного коршуна, что-то выкрикнул, рулетка снова завертелась.  И  не
успел  ротмистр  подумать,  на  что  теперь  поставить,  как  решенье  уже
состоялось.
   И опять выпало красное. Теперь перед ним лежала уже целая гора фишек.
   Он отодвинулся и, словно просыпаясь, посмотрел кругом. Самым  приличным
из всех игравших  был  по-прежнему  господин  с  моноклем.  Ротмистр  стал
следить за длинными, тонкими, слегка отогнутыми на концах  пальцами  этого
господина, которые с невероятной быстротой  раскладывали  кучки  фишек  на
отдельные цифры и  на  пересечение  клеток.  И  недолго  думая  последовал
примеру этого господина: тоже стал  ставить  на  числа  и  на  пересечение
клеток, причем, из деликатности (чтоб не мешать тому), избегал занятых  им
клеток.
   Снова крупье выкрикнул что-то, снова к  некоторым  кучкам  поставленных
ротмистром фишек прибавились новые, тогда как другие  кучки  исчезали  под
лопаткой крупье и с легким стуком упали в кошель, висевший на конце стола.
   С этой минуты ротмистр сидел  как  завороженный.  Постукивание  шарика,
выкрики  крупье,  зеленое  сукно  с  цифрами,  надписями,   квадратами   и
прямоугольниками, на  которые  прихотливым  узором  ложились  разноцветные
фишки - все это приковало его к  себе.  Он  забыл  обо  всем,  забыл,  где
находится и какой уже поздний час. Он уже не вспоминал ни о  Штудмане,  ни
об этом сомнительном портупей-юнкере Пагеле. Нейлоэ  не  существовало.  От
него требовалось проворство; его глаз, даже быстрее, чем рука, должен  был
выискивать свободные клетки, куда можно было бы еще  бросить  фишки.  Надо
было быстро собирать выигрыши, решать, какие ставки остаются.
   На миг наступил неприятный перерыв, вызванный тем, что у  ротмистра,  к
его изумлению, больше не оказалось фишек. Раздраженно шарил он в  карманах
пиджака, раздраженно -  оттого,  что  приходилось  пропустить  одну  игру.
Причем отсутствие фишек вызвало в нем не мысль о проигрыше, его рассердила
только задержка. Слава богу, оказалось, что  за  ним  наблюдают:  один  из
помощников  крупье  уже  держал  для  него  наготове  новые.  И  в  полном
самозабвении, без всякой мысли о том, что он ведь проиграл здесь почти все
бывшие при нем деньги, он вытащил из кармана еще пачку банкнотов и обменял
их на костяные фишки.
   Вскоре после этой невольной и досадной заминки, в  самый  разгар  игры,
возле ротмистра вдруг очутился фон Штудман и шепнул, наклонившись к  нему,
что Пагель, слава тебе господи, наигрался и собирается уходить.
   Разгневанный ротмистр в ответ удивился, какое ему, черт подери, дело до
этого молодого человека? Он чувствует себя здесь превосходно и не имеет ни
малейшего желания идти домой.
   Штудман, крайне изумленный, спросил, действительно ли ротмистр  намерен
играть?
   Фон Праквиц был почти уверен, что  ту  вон  кучку  фишек,  лежавшую  на
скрещении клеток 13, 14, 16 и 17,  на  которую  только  что  пал  выигрыш,
поставил он, но женская рука, украшенная кольцом с жемчужиной,  потянулась
и забрала всю кучку себе. Ротмистр встретился взглядом с крупье,  спокойно
изучавшим его. Весьма раздраженно попросил он Штудмана уйти и оставить его
в покое!
   Штудман не  ответил,  и  ротмистр  продолжал  ставить;  однако  не  мог
сосредоточиться на игре. Он, не видя, чувствовал, что Штудман стоит позади
него и следит за его ставками.
   Наконец ротмистр круто обернулся и резко заявил:
   - Господин обер-лейтенант, вы не моя нянька!
   Это замечание, напомнившее обоим их старые  разногласия  времен  войны,
оказало действие. Штудман отвесил очень легкий, снисходительный  поклон  и
отошел.
   Когда ротмистр, облегченно  вздохнув,  снова  обратил  свой  взгляд  на
зеленое поле, то увидел, что тем временем исчезли и его  последние  фишки.
Он сердито покосился на крупье, и  ему  почудилось,  что  тот  прячет  под
взъерошенными  усами  улыбку.  Фон  Праквиц  открыл  запиравшееся  двойным
запором внутреннее отделение бумажника и извлек оттуда  70  долларов,  все
свое достояние в валюте. Помощник  крупье  с  невероятной  быстротой  стал
нагромождать перед  ним  груду  за  грудой  фишки.  Ротмистр,  не  считая,
торопливо сунул их в карман. Когда он заметил,  что  многие  взглянули  на
него испытующе, у него мелькнула смутная мысль: "Что я делаю?"
   Но только слова прозвучали в нем, не их смысл. Обилие фишек вернуло ему
уверенность в себе, привело в отличное  настроение.  Он  ласково  подумал:
"Какой он нелепый, этот вечно  озабоченный  Штудман!"  -  почти  улыбаясь,
уселся поудобнее и снова начал ставить.
   Однако  его  хорошее  настроение  держалось  недолго.  Все  с   большим
раздражением видел он, как ставка за ставкой исчезает под лопаткой крупье.
Фишки уже только изредка сыпались на покрытые  его  ставками  клетки.  Все
чаще приходилось ему лазить в карман, который уже не был так  туго  набит.
Но его раздражало еще не сознание проигрыша, а непостижимо быстрое течение
игры... Ротмистр чувствовал, что близится минута, когда придется встать  и
прекратить удовольствие, которое он едва успел вкусить. Чем больше ставок,
тем больше, казалось ему, должны расти и шансы на выигрыш. Поэтому он  все
судорожнее разбрасывал свои фишки по всему игорному полю.
   - Разве так играют!.. -  неодобрительно  пробурчал  возле  него  чей-то
строгий голос.
   -  Что?  -  привскочил  ротмистр  и  возмущенно  посмотрел  на  Пагеля,
усевшегося рядом с ним.
   Однако сейчас в Пагеле не чувствовалось ни колебаний, ни смущения.
   - Нет, так не играют! - повторил он. -  Вы  же  играете  против  самого
себя.
   - Что я делаю? - спросил ротмистр, уже готовый окончательно  взбеситься
и, как перед тем Штудмана, поставить на место и этого  молокососа.  Но,  к
его удивлению, столь легко вспыхнувший гнев не  разгорался,  вместо  этого
его охватила растерянность, словно он вел себя как неразумный ребенок.
   - Если вы ставите одновременно на красное и черное, так вы же не можете
выиграть, - укоризненно заметил Пагель. -  Выигрывает  либо  черное,  либо
красное, оба вместе - никогда.
   - А разве я... - растерянно спросил ротмистр и окинул взглядом стол. Но
тут лопатка крупье протянулась через стол, и фишки застучали...
   - Да берите же! - строго прошептал Пагель. - Вам повезло. Вот  это  все
ваше - и это... и это... Простите, пожалуйста, сударыня, это наша ставка!
   Очень взволнованный женский  голос  что-то  проговорил,  но  Пагель  не
слушал. Он продолжал командовать, и ротмистр, как дитя, послушно  следовал
его указаниям.
   - Так, а теперь ничего не ставьте,  -  сначала  посмотрим,  как  пойдет
игра. Сколько у вас осталось фишек?.. Этого не хватит для крупной  ставки.
Подождите, я куплю еще...
   - Вы же хотели уйти, Пагель! - раздался наставительный голос несносного
гувернера Штудмана.
   - Одну минутку, господин Штудман, - возразил Пагель, любезно  улыбаясь.
- Я только хочу показать господину ротмистру,  как  надо  играть,  -  вот,
пожалуйста, пятьдесят по пятьсот и двадцать по миллиону...
   Штудман жестом выразил отчаяние.
   - Право же, только минутку, - ласково повторил Пагель. - Поверьте,  мне
игра не доставляет удовольствия, я не игрок. Только ради ротмистра...
   Но фон Штудман уже не слышал его. Он сердито повернулся и отошел.
   - Смотрите, господин ротмистр. Сейчас выйдет красное.
   Они напряженно ждали.
   И вот вышло - красное.
   - Если бы мы на него поставили! - жалобно заметил ротмистр.
   - Немного терпения! - утешал его Пагель. - Надо сначала  посмотреть,  в
какую сторону бежит заяц. Пока еще ничего определенного сказать нельзя, но
очень много вероятия за то, что выиграет черное.
   Однако выиграло красное.
   - Вот видите! - сказал Пагель торжествующе. - Как  хорошо,  что  мы  не
поставили! Теперь мы скоро начнем. И вы увидите... В каких-нибудь четверть
часа...
   Крупье неприметно улыбался. А фон Штудман, сидя в  углу,  проклинал  ту
минуту, когда он у Люттера и Вегнера заговорил с Пагелем.



ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ЗАПЛУТАЛИСЬ В НОЧИ


   1. АМАНДА УГОВАРИВАЕТ ГЕНЗЕКЕНА БЕЖАТЬ

   Среди кустов,  растущих  перед  домом  управляющего,  стоит  на  страже
Виолета фон Праквиц; а внутри, в конторе, другая  девушка  -  Аманда  Бакс
наконец выходит из своего  укрытия.  Она  поняла  далеко  не  все,  о  чем
препирались лейтенант и барышня. Но обо многом можно  было  догадаться,  а
относительно лейтенанта, который разъезжает по стране и людей подбивает на
какой-то путч, она слыхала и раньше: к тому же в те годы по всей  немецкой
земле повторяли изречение, полное мрачной угрозы: "Предатель подлежит суду
фемы".
   Не очень-то приятно, конечно, узнать, что твой дружок  -  предатель,  и
сама Аманда Бакс, хоть она женщина простая  и  грубая,  предательницей  не
была и не будет. Пусть она неудержимо и любит  и  ненавидит  всеми  силами
своей пылкой, несокрушимой  натуры,  но  быть  предательницей  -  нет  уж,
извините. Поэтому она будет верна своему Гензекену, несмотря на все, что о
нем знает. Ведь он всего-навсего мужчина, а с них, с мужчин,  ей-богу,  ну
что с них возьмешь? Приходится девушке их принимать как они есть!
   Она быстро и неслышно входит к нему в комнату, становится на  колени  у
кровати и решительно трясет спящего: но не так-то легко пробудить  его  от
хмеля. Надо действовать решительнее: и  когда  даже  мокрое  полотенце  не
помогает, Аманда, отчаявшись, просто хватает его одной рукой за волосы,  а
другой осторожно зажимает рот, чтобы Гензекен не заорал.
   Этот прием  достигает  цели,  управляющий  Мейер-губан  просыпается  от
бешеной боли, так как Аманда дергает его за волосы изо всех  своих  весьма
немалых сил. Но уж таков человек, а  тем  более  Мейер:  он  прежде  всего
инстинктивно защищается и вонзает зубы в лежащую на его губах руку.
   Она подавляет крик и торопливо шепчет ему в ухо:
   - Очнись! Очнись! Гензекен! Это я, Аманда!
   - Чую, - хрюкает он в бешенстве. - Кабы ты знала,  как  вы,  бабы,  мне
опротивели! Никогда вы человеку покоя не дадите!
   Ему хочется браниться, все перед ним плывет, голова точно  распухла,  в
корнях волос нестерпимая боль... Но Аманда  боится  той,  что  караулит  в
кустах, и снова ее рука решительно  ложится  на  его  рот.  И  он  тут  же
впивается в нее зубами!
   Ну нет, больше она терпеть не согласна! Аманда вырывает руку у него  из
зубов и бьет наугад, в темноте, куда попало. Инстинкт направляет ее верно,
она бьет без промаха, градом сыплются на него удары, справа, слева  -  вот
она, кажется, попала по носу! А теперь по губам...
   При этом она стонет, чуть слышно, задыхаясь, захваченная этим битьем  в
темноте по чему-то мягкому, стонущему.
   - Ты опомнишься? Ты замолчишь? Они же убьют тебя (хотя  сама,  конечно,
готова сейчас убить его).
   Задыхаясь, трусливо, униженно, уже побежденный Мейергубан молит:
   - Ну да, Мандекен! Моя Мандекен! Я же  все  сделаю,  что  ты  захочешь!
Только перестань - ах, будь хоть немного осторожнее!
   Она хрипит, ее грудь бурно вздымается, но она перестает бить.
   - Будешь слушаться, дуралей? - бормочет  она  с  гневной  нежностью.  -
Лейтенант уже был здесь!..
   - Где - здесь? - спрашивает он тупо.
   - Здесь, в твоей комнате! Он чего-то искал... какое-то  письмо  вытащил
из твоей куртки!
   - Письмо... -  Он  все  еще  не  понимает.  Но  затем  в  нем  медленно
просыпается смутное воспоминание. - Ах, то! - замечает он презрительно.  -
Может у себя оставить эту писанину.
   - Но, Гензекен, подумай хорошенько! Опомнись! - молит она. - Ты, верно,
натворил что-нибудь - зол он на тебя ужасно! И  он  еще  вернется  -  этой
ночью.
   - Пусть попробует! -  хвастливо  заявляет  Мейер,  хотя  ему  почему-то
становится не по себе. - Эту обезьяну я держу в руках... да и его  мамзель
фон Праквиц!
   - Но, Гензекен, она ведь тоже была  здесь!  Она  с  ним  вместе  искала
письмо...
   - Вайо? Барышня? Дочка нашего кормильца? В моей комнате! А я  пьяный  и
голый лежал в постели? Ай-ай, ах, Вайо!
   - Да, а сейчас она торчит перед твоим окном, чтобы ты не удрал!
   - Я - удрал! - возмущается он хвастливо. Но невольно понижает голос.  -
Им это было бы, конечно, на руку... Да нет, не на того напали... никуда  я
не денусь, я завтра же пойду к ротмистру и выведу  и  эту  девчонку  и  ее
лейтенантика на чистую воду.
   - Гензекен, да перестань ты наконец хорохориться! Он же хотел вернуться
еще этой ночью. Не даст он тебе идти завтра к ротмистру...
   - А что он сделает? Привяжет меня, что ли?
   - Нет, привязать тебя он не может.
   - А если я расскажу ротмистру про письмо?
   - Брось ты наконец трепаться про это дурацкое  письмо!  Да  и  нет  его
больше у тебя! У него оно!
   - Книбуш свидетель...
   - Чушь, Гензекен! Все чушь! Не захочет Книбуш быть свидетелем, если ему
против барышни показывать придется!
   Коротышка Мейер молчит, наконец-то он  задумался.  Потом  замечает  у